Текст книги "Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том II"

Итак, праздник завершился, а память о нём навсегда осталась не только в наших сердцах. По этому поводу вспомнился мне недавний трагикомичный, наверное, случай, произошедший сразу после юбилея в нашем дачном домике. Мой внук Гоша должен был вот-вот вернуться из школы, и я, несколько запоздав, торопливо готовил для него и его мамы обед. А блондинка лет тридцати из недавних гостей, приехавшая к нам ещё раз уже после юбилея, взялась помогать мне мыть посуду. И вот я спешно разделываю рыбу, которую готовлю для тушения, а она рядом гремит в мойке тарелками – вроде бы все заняты каждый своим делом. И вот я слышу неожиданный вопрос от неё, на какой-то момент поставивший меня даже в тупик:

– Виктор Фёдорович, вот вы достигли такого возраста, а у вас не осталось ощущение, что вы что-то не успели сделать?

Ох, как я не любил подобных наивных вопросов, которые часто старались задавать молодые начинающие журналисты в моё прошлое газетное время своим интервьюированным, да и сейчас ещё такие вопросы нередко звучат с экрана телевизора. И в этот раз, чуть не порезав палец, я только и нашёлся в ответ досадливо буркнуть:

– Вот рыбу не успел пожарить, а ребята сейчас придут обедать…

Молодая женщина стушевалась и с нескрываемой лёгкой обидой сказала:

– Да нет, я в философском плане…

– Ещё не вечер, – говорю. – И что не успел, то стараюсь сделать. Да и какая тут философия? Надо просто жить и всегда вовремя делать всё, что необходимо: любить, работать, заводить семью, поднимать на крыло детей… Как на Руси заведено? Любить – так любить, стрелять – так стрелять. Ну а остальное – так, суета сует. А если уж утки летят высоко, то, как поётся в одной популярной песне, ты помаши им рукой. Пусть летят, потому что и у них такие же заботы и проблемы. Как и у людей. Вот и вся философия…

А сам, ещё раз вспомнив про юбилейный вечер, подумал про себя: нет, не напрасно мы прожили с Ириной Васильевной свою жизнь. Но итог подводить ещё, ой, как рано…

Впрочем, поживём – увидим…

23.11.2015 г. Сорочаны, Московская область.

9.

Весной я снова перешёл в бригаду грузчиков: хотя и научился делать бочки, но у меня не было ещё такой скорости и качества, как, например, у опытных мастеров и даже иманских ребят, освоивших профессию во время учёбы в ремесленном училище. Да и не собирался я всю жизнь посвятить этому делу – были у меня совсем другие планы, к осуществлению которых, правда, я ещё не знал, как и с какого боку приступить. И заработок был мизерный, потому что выработка была ещё низкой. А в бригаде грузчиков всё было проще: руки, спина, ноги – и вперёд по трапу с плашкоута, пляшущему на вечно неспокойной волне под ногами, и по песку пляжа с мешком или ящиком на плечах к трёхосному грузовику на берегу. Одним словом, ума не надо, и бери больше да неси дальше. Но здоровье, слава Богу, позволяло, и зарабатывали грузчики гораздо больше других. Хотя и во много раз меньше, чем в былые времена, когда на камчатском побережье пришлось поработать моему отцу, о чём он мне рассказывал уже повзрослевшему.

А вот традиции остались прежние. Отец, например, вспоминал, что при работе на необорудованном побережье в его время все повреждённые грузы тут же списывались. И грузчики этим постоянно пользовались, особенно при разгрузке продовольственных товаров. Уронил вроде бы нечаянно на шатком трапе ящик с копчёной колбасой или фруктовыми консервами, полетели щепки от тары. И всё – списание по акту, а грузчикам на обед. Только и тут уже некоторые перемены наступили. Например, ещё в самом начале работы бригадир договаривается с заведующим магазином, принимающим груз, сколько и чего можно условно повредить для обязательного списания. Сговаривались по-божески, не нахальничали и получали после работы несколько бутылок спирта и ящик с колбасой или тушёнкой, якобы разбитые при разгрузке. А потом всё делили по-братски между членами бригады.

Но не каждый день были грузы для магазина. В основном приходилось принимать на склады для хранения и отправлять по необходимости на плавбазы промысловое снаряжение – сети, канаты, траловые доски, соль, бочки для засолки сельди, цемент в мешках, строительные материалы и даже крашеные доски трюмных сепараций.

Весной изменился и состав жителей в нашей «каюте», как называл комнату в общежитии механик Максимыч. Он и выбыл первым – снова ушёл на промысел механиком на траулере. А на его место пришёл новичок, крепкий молодой парень, рыжий и веснушчатый до изумления. Его списали с траулера, где он работал матросом, и, видно, за дело. Потому что с первой же получки запил он по-чёрному и на несколько дней. Звали его Володя Левкоев, был он молчалив и всегда спокоен, а когда бывал трезв, то работал как двужильный. Но стоило получить зарплату, как снова уходил в запой и даже ночевать домой не всегда приходил. А потом снова молча трудился до следующей получки и в столовой кормился под запись, с последующим вычетом из зарплаты: трезвый был спокойный и работящий человек.

Кончил он очень плохо. Однажды, оказавшись в очередном запое, он поздно ночью, а вернее – почти на рассвете, еле-еле добрался домой и как был в одежде, так и плюхнулся в неразобранную постель. Утром, когда мы уходили с Петровичем на работу, он – в бондарку, я – к конторке базы, где обычно собиралась бригада перед началом рабочего дня, Володя, с опухшим малиновым лицом на подушке, ещё беспробудно спал. Петрович, как обычно в таких случаях, заботливо поставил на его прикроватную тумбочку кружку с водой, и мы ушли. Обедали мы в столовой, перерыв на отдых оставался короткий, до общежития тащиться было далековато, и я никогда туда в обед не ходил, предпочитая расслабиться перекуром с ребятами перед второй половиной рабочего дня на нагретом летним солнцем песке пляжа, где мы обычно разгружали плашкоуты. На работе я задержался, потому что надо было завершить разгрузку баржи, – мы никогда не оставляли до следующего дня незаконченную работу. А когда подошёл вечером к общежитию, то увидел на нашем крылечке несколько взволнованных женщин и непривычно взъерошенного Петровича, пришедшего домой раньше меня. Тут я и узнал, что Володя неожиданно умер. Молодой, крепкий парень…

– Сгорел от спирта, – доложили мне соседки по общежитию. – Отмаялся, сердешный…

А вышедшая из нашей комнаты фельдшерица в белом халате грустно добавила:

– Был бы кто ещё в комнате, может, и помог бы…

Мы с Петровичем переглянулись, будто спрашивали друг друга в растерянности: кто ж мог даже подумать, что такое может случиться?..

10.

Кого как, а меня этот трагический случай прямо-таки потряс. Да, я не был ангелом никогда раньше и особенно здесь, во время второго моего явления на берега Камчатки. Выпивал с приятелями по случаю и без, порой даже довольно крепко, но никогда не впадал в подобные провальные запои. Больше того, никогда не допускал по этой причине прогулов в работе, как бы ни было ужасно томительно утром после затянувшегося до полуночи весёлого воскресного застолья. И никогда не похмелялся, если надо было идти с утра на работу, считая, что лучше промучиться до полудня, потому что уже после обеда непременно станет гораздо легче. И этому незыблемому правилу я следовал практически всю свою жизнь. Хотя, сказать по совести, даже здесь, в Лагерной, где, казалось, воля вольная для беззаботного холостяцкого бытия, как-то сложилось так, что большинство из ближнего мне по интересам и работе круга друзей и товарищей вообще крайне редко заводил среди рабочей недели хмельную дружбу с «зелёным змием». И не потому, что все и всегда мы были такие правильные или сознательные. Просто работа наша, грузчиков побережья, совсем не способствовала предаваться таким застольным развлечениям практически во все рабочие дни недели. Достаточно было раз-два всего побегать в похмельной тяжести да с грузом на плечах несколько часов кряду с железной палубы пляшущего на прибойной волне плашкоута по снующему ходуном под ногами трапу на песчаный берег, сразу и надолго отобьёт тебе охоту повторять когда-нибудь ещё такие сомнительные эксперименты. Вот только в выходные да в штормовые дни чаще всего рубили мы, как говориться все швартовы многодневной трезвости.

А вот после похорон Володи Левкоева, которого я знал совсем короткое время, меня, пожалуй, впервые за весь этот год основательно встряхнула, будто знакомый уже не раз жгучий удар электрического тока, пронзительная мысль: до окончания срока договора ещё целых два долгих года… Да, два длинных года таких, пусть и эпизодических, попоек, повторяющихся с привычной периодичностью… И сердце неожиданно больно сдавило от безысходности и осознания, что тебя уже начинает затягивать какая-то мерзкая холодная пучина. Зачем мне это? И этот вопрос уже постоянно назойливым дятлом долбил мне мозг.

Из нашего сложившегося круга любителей бесед за стаканом спирта, разведённого сырой водой или «Цимлянским», шипучим красным вином, как-то незаметно после женитьбы вывалились мои старые друзья Князь, Ефрейтор и Генерал. Ребята как-то сразу резко изменились, стали собраннее, что ли, даже вроде солиднее. Нет, они по-прежнему оставались моими хорошими друзьями, но наших холостяцких застолий уже сторонились, у них появились уже какие-то другие интересы и заботы. По крайней мере, мне так казалось. Иногда по воскресеньям они приглашали меня в гости, и я с удовольствием отвечал на их приглашения. Мне нравился их скромный ещё семейный уют, отношения друг к другу молодожёнов, и в глубине души я им даже завидовал, однако совсем не хотел оказаться на их месте именно здесь, в унылой и безнадёжно неперспективной моей родной Камчатке, ставшей такой в 50-е послевоенные годы. Жёны моих друзей хорошо готовили и были всегда доброжелательны ко мне, а при таком отношении и выпивать уже не хотелось, как-то и неудобно было даже. А каждый из ребят вёл себя соответственно складу своего характера. Дима Никифоров, например, отличался от остальных своей особой домовитостью, Толя Худяков – хлебосольством, Толя Крысанов, видно, под благотворным влиянием Зины, стал удивительным аккуратистом и чистюлей, даже галстук начал носить. И на меня эти встречи тоже влияли вроде бы благотворно. Честное слово, после таких семейных вечеринок так не хотелось возвращаться в нашу холостяцкую бытовуху. Но что делать, се ля ви.

А в этой прежней жизни остались только Слава Плитченко и Коля Кетов, с которыми ещё можно было по-дружески поговорить. Коля постоянно и по-братски опекал нашего поэта, похожего так на Сергея Есенина. Кряжистый уралец практически никогда не пьянел, сколько бы он ни принял на грудь, а Слава уже после второй стопки как-то сразу раскисал и начинал говорить косноязычно, будто ему что-то мешало во рту. Причём почти ничего не ел и совсем быстро выключался из наших общих застольных разговоров.

Ну а я сам тоже здорово изменился. Стал необычно нервным, резким в суждениях, несдержанным. Хотя по-прежнему никогда не употреблял матерных выражений, даже в подпитии. К этой напасти у меня ещё с детства сложилось устойчивое отвращение. Но и без матов у меня находилось тогда немало довольно сочных слов и выражений, способных допечь или осадить любого не понравившегося мне собеседника, а чаще всего какого-нибудь очередного незадачливого вития-пустослова, отважившегося публично и с жаром рассуждать на темы, о которых имеет всего лишь чисто приблизительное представление. Особенно от меня доставалось директору нашей базы, который любил каждое утро проводить с нашей бригадой планёрки, переходящие в политлетучки на темы дня. Наверное, до своего назначения директором базы Лагерная он служил где-то замполитом, не иначе. Сейчас, вспоминая эти мои дерзкие и чуть ли не ежедневные пикировки с Пантелеем, как мы пренебрежительно называли между собой этого неистощимого и довольно неуклюжего словоблуда, каким он предстоял перед нами во время этих утренних планёрок, убеждаюсь, насколько глупым и безбашенным я сам был в ту пору. Но остановиться я уже не мог, да и не хотел: меня, как говорится, уже понесло. Тем более ребятам мои язвительные реплики-эскапады нравились, а это обстоятельство ещё больше подстёгивало мой критический энтузиазм.

В своё время, причём гораздо позже, эта моя обличительная черта характера, основанная на прирождённом чувстве справедливости, воспитанном в семье, наверное, с самых пелёнок, оказала мне хорошую услугу в профессиональном становлении. С её помощью в немалой степени я пришёл в журналистику, сделал неплохой карьерный рост в этой непростой профессии и, скажу откровенно и без какой-либо ложной скромности (да простит меня моя заступница Богородица!), по-настоящему доброе имя. И пусть всё это произошло всего в одном регионе нашей огромной страны, но и совсем не хилом в общегосударственном масштабе и, кстати, значившемся в административном реестре территорий под номером 25 и носящем волнующее сердца миллионов юных сограждан имя – Приморский край. Немногим из сотен моих коллег той поры удалось пройти благополучно в целом такой же путь и сохранить своё честное репортёрское имя в памяти многих тысяч своих читателей, работая порой на самом лезвии бритвы. Но мне, к счастью, удалось сделать это: вступив в профессию журналиста в середине 1963 года простым литработником объединённой газеты «Знамя труда» (город Лесозаводск и Кировский район), вышел из неё в середине 2006 года, пережив вольнодумные 60-е годы, застойно благодушные 70-е, закатные 80-е, сумеречные 90-е и предрассветные нулевые, последовательно проработав редактором ещё четырёх районных газет («Заветы Ленина» – Ольгинский район, «Сельский труженик» – Яковлевский район, «Приморец» – Хасанский район, «Победа» – Пожарский район) и собственным корреспондентом трёх краевых газет – «Красное знамя», «Владивосток» и «Красное знамя Приморья», ежедневные тиражи которых в мои времена достигали до 300 тысяч экземпляров, а также редактором ведомственной краевой газеты «Энергия Приморья».

Но всё это будет потом, а в лето 1958 года была совсем другая ситуация, и я, совсем не понимая этого (о, эта бесшабашная и самоуверенная юность!), уже закусил удила. Конечно, я нутром чувствовал, что ничего хорошего этакая дерзкая моя тактика не сулит, но мне уже было на всё наплевать. Собственно, так оно, в конце концов, и случилось.

Наступил август того памятного лета, и к берегам Камчатки подошли огромнейшие косяки жирной тихоокеанской сельди. Рыбы было столько много, что некоторые сейнеры черпали её кошельковыми неводами чуть ли не в самой Авачинской губе. В том году в Лагерной директор базы, наш незабвенный Пантелей, не пожелал устанавливать ставной невод, как, например, прошлым летом. А то бы местные рыбаки тоже смогли бы потрудиться по-ударному. Ну а вот сейнерный флот колхозных рыбаков и Тралового флота, работая круглосуточно, буквально завалил рыбокомбинаты побережья крупной деликатесной сельдью. На помощь им пришли плавучие рыбозаводы, поскольку береговые базы уже не справлялись с переработкой добытой рыбы. Одна из них встала на рейде недалеко от нас – прямо в Авачинском заливе, на траверсах полуострова Завойко и Саловарки. Это был обыкновенный утюг-сухогруз под именем «Томск», переоборудованный под рыбную плавбазу.

Сначала мы его видели только издалека, занятые на погрузке бочкотары для него. За зиму наши бондари наделали несколько высоченных штабелей 100-120-литровых новеньких бочек, среди которых была и моя небольшая доля. Трёхосный трудяга грузовик «ЗИС-150» беспрерывно подвозил на берег эти жёлтобокие бочки, а мы также непрерывной цепочкой заносили их на палубу плашкоута – каждый по две штуки за раз, на специальных коромыслах с зацепами из полос обручного железа по концам, захватывающих каждую из двух бочек за кромки торцов. Бочки сухие, лёгкие, так что носили их почти бегом – по песку и ползающему на волне трапу. А уже на плашкоуте сбросишь их на гулкую железную палубу и бегом обратно на берег. Ну а четверо наших ребят ловко и быстро укладывают на палубе плашкоута принесённые бочки в новый высокий штабель. Только успеем загрузить одну баржу, как тут же два курибана швартуют очередную и устанавливают на неё шаткий трап. Лишь в этот короткий перерыв и перекурить успеваем. И так несколько дней кряду и без передыху – в такую путину выходных не бывает.

Но вот наступил долгожданный момент, когда штабеля бочек у бондарного цеха исчезли, а последний загруженный нами плашкоут-буксир взял к борту на швартовы и повёл в такой плотной связке к плавбазе. Мы уже и вздохнули с облегчением – всё, мол, долгожданный длинный перекур. Но не тут-то было. Случилось это перед самым обедом, и мы, расслабившись, присели на что придётся и блаженно задымили в чистое бездонное небо над головой, ожидая, когда, наконец, вернётся из конторки бригадир и разрешит нам отправиться кому в столовую, а кому по домам. А он вернулся и нас «обрадовал»:

– Быстро перекусить, и через полчаса буксир вернётся и нас всех заберёт на плавбазу. Народу там не хватает. А вечером доставят обратно…

Но вышло совсем не так: мы вернулись домой только к вечеру следующего дня, голодные и злые как черти.

Однако вначале ещё ничто не предвещало такого непредвиденного расклада. В работу мы включились сразу, с неостывшим ещё азартом.

Первый и последний раз в жизни я лично участвовал в производственном процессе на рыбной базе. Конвейер работал чётко, слаженно, без какой-либо ненужной суеты. С одного высокого борта базы один за другим подходили и становились под разгрузку улова сейнеры. Стрела одной из лебёдок базы беспрерывно поднимала на стропах из трюмов сейнеров сельдь, и живое серебро непрерывным потоком тут же расплывалось по огромному лотку, установленному на палубе парохода. Здесь рыба смешивалась в крошеве льда, вырабатываемого в одном из трюмов парохода, и крупнозернистой соли и ссыпалась в бочки с вкладышами из пластиковых мешков. Всё это делали, практически вручную, шустрые и ловкие девчата из команды плавбазы, облепившие лоток со всех сторон. Бондари, в основном наши иманские ребята, сразу же запечатывали бочки, а матросы палубной команды незамедлительно отправляли их с помощью стрелы второй лебёдки, казалось, в совершенно бездонный пароходный трюм. А с другого борта базы и тоже непрерывным потоком на палубу парохода подавались порожние бочки и тяжёлые китайские мешки с крупной солью. Это была уже наша забота. Бочкотара и соль бесперебойно доставлялись на плашкоутах с других береговых баз и складов. И мы тоже работали в размеренном быстром ритме, увлечённые заданным общим темпом.

От этой практически беспрерывной суточной работы остались в памяти только отдельные фрагменты. Вот, например, один из РС, трижды за сутки подходивший к борту плавбазы на разгрузку улова, видно, забрасывал свой кошельковый невод где-то совсем рядом с нами. Но вряд ли именно из-за этого он запечатлелся в памяти. И, наверное, не только потому, что когда у нас в бригаде кончилось курево, то ребята из его команды щедро поделились с нами папиросами-сигаретами из своих запасов. А вот благодаря имени на его борту всё это вместе взятое и запомнилось мне, пожалуй, навсегда. «Память Азова» – так был назван этот сейнер. А ведь это имя, знал я уже тогда, не раз было начертано на бортах прославленных боевых кораблей русского флота ещё с петровских времён. Вот как бывает, однако…

И всё же самое довлеющее над всеми другими воспоминаниями об этой суточной безостановочной работе осталось в памяти чувство обиды и какой-то тупой злобы на нашего директора базы Лагерной – Пантелея, такого особо «заботливого» по отношению к своим работникам. Ведь это он нас отправил на плавбазу, якобы всего на несколько послеобеденных часов, а работать пришлось целые сутки, без сна и почти без пищи. Спать, правда, и не хотелось почему-то. Видно, общий ритм работы гнал дремоту. А вот без пищи к утру уже в голове гудело. Ведь то, что некоторые из нас прихватили из дома, мы «оприходовали» сообща ещё вечером. И только утром следующего дня нам организовали на плавбазе завтрак с горячим чаем, да и то лишь по инициативе девчат-засольщиц, узнавших от кого-то из наших ребят, что мы остались без ужина. А вот к полудню мы уже сами организовали себе обед: вытрясли из карманов всё, у кого какие деньги были, и отправили своего гонца в магазин с попутным буксирным катером, уходящим к одной из береговых баз с пустой баржей за очередным грузом соли или бочкотары. «Гонец», естественно, проявил инициативу и вернулся не только с едой. «На сдачу», как он объявил весело, ему дали «взбадривающего». А на побережье в ту пору (сейчас, правда, не знаю) «оно» называлось только словом «спирт». Инициатива «гонца», конечно же, была тут же всей бригадой одобрена, и мы с аппетитом хорошо пообедали. Ну а после обеда, где-то часа через два, к нам пришла смена из города, и нас на том же катере отправили домой в Лагерную.

Конечно, ещё во время обеда мы основательно перетёрли косточки нашему директору. С этим же боевым настроем мы и сошли на наш пирс, где на свою беду нас вышел встречать Пантелей. Ему даже слова сказать не дали и высказали всё «хорошее», что было на уме у каждого. Даже всегда осторожный Мордвин не сдержал своих эмоций, не говоря уже о таком горячем парне, как Женя Файзулин. Ну и я, само собой, дал волю своим едким комментариям. Пантелей молча слушал с налившимся кровью лицом, а потом резко повернулся и ушёл, так и не вымолвив ни слова в своё оправдание.

А на утро вышел приказ: кому выговор, кому замечание, а мне – увольнение по 47-й статье. Допёк я его окончательно, видно. Несколько дней я не ходил на работу вообще. Валялся бездумно в общежитии на койке. Меня утешал по вечерам Петрович, когда приходил с работы. Приносил что-то поесть, потому что я даже в столовую не ходил. Забегали друзья и тоже с утешениями: мол, всё утрясётся как-нибудь. Предлагали выпить, да мне уже и не хотелось. И Петрович, по-стариковски разворчавшись, старался выпроводить прочь добросердечных соблазнителей – сам он вообще никогда не прикасался к спиртному. За все эти унылые дни молчаливого самобичевания в моём дневнике осталась лишь одна короткая запись, саркастическая, но честная:

«Вот проснёшься однажды утром в глубоком похмелье, оглянешься вокруг себя и вдруг поймёшь: а жизнь-то кончилась! И ничего хорошего ты так и не успел сделать… Нет, тикать надо отсюда поскорее, родная ты моя Камчатка! Иначе сопьёшься здесь совсем…»

Но по прошествии этих нескольких дней мне вдруг принесли вроде бы утешительную весть: в приказ внесли изменение. Оказывается, в защиту меня вступились бригадир Гаджимухамедов и профорг базы Пётр Михайлович Вахрушев, который работал в бондарном цехе мастером. В исправленном приказе меня переводили из бригады грузчиков на должность электрослесаря, соответственно договору, по которому я приехал сюда на работу, и с издевательски низким, в 700 рублей в месяц, окладом. Меня это известие совсем не обрадовало. И в дневнике осталась ещё одна запись:

«2 сентября 1958 года, вторник: Восстановили, но дали такую работу, что сам откажешься: туда никто идти не хочет. В общем, директор лежачего ударил, прямо поддых. Он поставил вопрос так: или иди на этот нищенский оклад, или уходи совсем. Лучше выбрать последнее, хоть и по 47-й. Надоела эта склока. Взъелся, сволочь, на меня, дела не будет… Ну и пень же ты, Пантелей, каких я ещё не видывал. Грубая работа…»

Но на следующий день я всё же пошёл в бездействующий засолочный цех, чтобы хоть глянуть, в каком состоянии там электрооборудование. Однако на новой должности я проработал ровно полдня. Утром механик местной и совсем небольшой дизельной электростанции познакомил меня с «фронтом» работ. Это оказался пустой засолочный цех, а всё его электрооборудование состояло из проржавевших мокрых электронасосов, покрытых застарелой коркой пыли пускателей к ним и обвисшей электропроводки под крышей навеса над пустыми засолочными чанами. Всё это работало последний раз, и то, помню, кое-как ровно год тому назад, когда я ещё был ловцом на ставном неводе, и здесь засаливали кое-какую выловленную нами рыбу. И этот никому уже ненужный хлам я должен попытаться привести в рабочее состояние? Нет ничего несуразнее, чем делать никому ненужную работу. А через несколько дней всего, кажется, отходит во Владивосток пассажирский пароход «Азия». И, если я на него опоздаю, то придётся ждать «Советский Союз»…

И сразу после обеда я уже молча положил на стол Пантелея заявление с просьбой об увольнении. Он молча прочитал его и, не сказав даже одного слова, тут же подписал.

В трудовой книжке в память о неуютной Камчатке осталась такая загадочная запись: «24 августа 1958 г.: Уволен из УАМР (Управление активного морского рыболовства) по Указу от 14 июля 1951 года. Заместитель начальника кадров УАМР А. Александров». Меня потом ещё не раз спрашивали в других отделах кадров при приёме на работу, что же означает этот Указ? Я только пожимал плечами, потому что и сам до сих пор не знаю. Могу только догадываться: может, за отказ от работы по договору во время путины? Так оно, по сути, и было…

К отходу «Азии» я всё-таки успел, покончив со всеми делами и получив незамедлительно расчет. Попрощался с друзьями по Лагерной, а к посадке на пароход меня проводили в город Толя Крысанов с женой Зиной, Слава Плитченко и Коля Кетов. До города мы доехали на попутном буксирном катере. Володи Глушко в городе не оказалось: в общежитии сказали, что он оказывает шефскую помощь в загородном совхозе. Успел ещё забежать в гастроном и купил там две фунтовые банки кетовой икры – в подарок родителям. Обнялись и поцеловались у пароходного трапа с ребятами, пожелали друг другу всех благ.

И – гуд бай, родная страна Вулкания! Навсегда…

Больше ни с кем из этих ребят я не только не встретился ни разу, но даже не обменялся хотя бы парой писем: они навсегда для меня остались в той прошлой жизни. И до сих пор я ничего не знаю об их дальнейшей судьбе…