Текст книги "Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том II"

В то время ещё не была надёжно развита телефонная связь не только на Камчатском полуострове, но и по всей стране, не говоря уже о сегодняшней ситуации, когда компактный мобильник лежит в кармане практически у каждого жителя России почти с детсадовского возраста. Поэтому сообщить Варлаковым о моём приезде к ним было просто невозможно. А добирался я на противоположный берег залива Крашенинникова в посёлок Советский, домики которого с тарьинского берега и не различишь простым глазом на фоне зелёных сопок, увенчанных вечно белым с просинью пиком вулкана Вилючинского, на тихоходном моторном вельботике не один час. Это был местный почтовый водный транспорт, на котором туда пару раз в неделю доставляли почту, а Юра отправлял в тот поселковый клуб железные коробки с лентами сменных кинофильмов. Где-то на середине почти всегда спокойной бухты ещё досматривали дремотные сны привычные с детства субмарины – всё те же «Щуки» и «Ленинцы». А по правому борту у причала базы, приткнувшись кормой к бетонной стенке, также безмолвно и неподвижно лежала на гладкой воде высокобортная матка этих подводных лодок, провожая нас почти отвесным острым форштевнем.

У Варлаковых я был совсем недолго: к середине дня подворачивалась очередная оказия – катер, следующий в Сероглазку. Но удалось поговорить, обменяться вестями. Тётя Дора накормила вкусным обедом и своими по-прежнему неподражаемыми пирогами, а дядя Максим рассказал подробно о той беде, которая обрушилась на ничего подобного не подозревающих жителей рыбацкого села Вилюй, стоявшего на берегу, непосредственно лицом к океану. Он рассказал, как буквально в мгновение гигантской волной были смыты все домики Летника, вместе с почтой, магазином и стоящими на косе на катках старыми кунгасами, и разметало их обломки по тундре до Зимника и по заболоченной долине Малого Вилюя. И погибли все жители этой низменной части села. По счастливой случайности в живых остался только старик Подкатов, в огородике которого мы подкреплялись редиской и морковкой, когда загорали на пляжике Вилюйки: накануне он уехал по каким-то делам в город.

Дядя Максим, уже немолодой, но всё ещё крепкий мужчина, давно оставил работу на ставных неводах и, видно, перебивался другими и совсем непрофильными заработками на новом месте. Рыбалка для него теперь носила чисто прикладной характер: вместе с соседями ловили закидным неводом рыбу в бухте – для собственной кухни, для корма свиньям, курам и… для удобрения огорода. Об этом он мне сам рассказал, усмехнувшись с горькой грустинкой о былой лихой морской рыбалке. Да и вся теперешняя его усадьба выглядела довольно убого: старенький каркасный домик, обшитый вагонкой, небольшой дворик с сарайчиками. А на вскопанных грядках огородика среди пробивающейся из почвы картофельной ботвы сплошь и рядом из чёрной земли выступали рыбьи кости и чешуя, а то и целиком мелкая рыбёшка, отчего с огорода несло крутой вонью. Ну, а там, у нас в Вилюе, эта семья жила в половине добротного дома под цинковой крышей, самом лучшем в селе. И вот такая метаморфоза. Но я и вида не показал, насколько эта теперешняя картинка произвела на меня удручающее впечатление. Одно меня немного утешило: его ребятки-двойняшки, которые были меня моложе лет на пять-шесть, сейчас были в городе, учились в техникуме и работали на судоремонтном заводе в Раковой бухте, там и жили в заводском общежитии. Дядя Максим дал мне их адрес, и я пообещал к ним зайти на обратном пути. И слово своё сдержал на следующий же день.

Проводил меня дядя Максим до причала, где стоял катер из Сероглазки, а по пути рассказал, что в соседней с селом бухточке Сельдевой собираются строить сухой док для ремонта подводных лодок. Мол, вон до них – рукой подать: прямо напротив села через пролив, на берегу полуострова Крашенинникова. «Вроде бы и город для подводников здесь собираются построить», – сказал дядя Максим. Но я, каюсь, тогда, в начале лета 1957 года, нисколечко ему не поверил. А когда, уже много лет спустя, я услышал вдруг о новом камчатском городе под именем Вилючинск, то сразу же вычислил его месторасположение и порадовался за семью моих вилюйских земляков: надеюсь, что и в их судьбе теперь тоже случились хорошие перемены.

До Сероглазки путь оказался недолгим. Или, может быть, мне только так показалось, потому что всю дорогу разговаривал ещё с одним знакомым моего отца. Это был главный инженер из Сероглазки по фамилии, кажется, Блинов. Всем знакомым моего отца хотелось узнать, чем сейчас занимается на материке знаменитый в былом камчатский рыбак Фёдор Холенко. Этот же вопрос задал мне и председатель нового рыболовецкого колхоза, теперь уже в Сероглазке, Старицын. Главный инженер сразу же провёл меня к себе в кабинет, секретарша принесла тарелку печенья и стаканы с чаем, мы пили чай, и я снова рассказывал об отце. В конце беседы Старицын предложил устроить меня рыбаком на один из колхозных сейнеров, но я сказал, что уже работаю на ставном неводе в Лагерной. На том мы и расстались. Меня усадили в попутный грузовик, и я с комфортом доехал до города.

Переночевав в общежитии у Володи Глушко, я утром на автобусе доехал до посёлка Индустриальный, что на северном берегу бухты Раковой. Там нашёл в общежитии судоремонтников братьев Варлаковых, передал им приветы от родителей. Они жили вдвоём в одной комнатке, мы поболтали «за жизнь», попили чаю с какими-то сладостями. Потом они проводили меня до переправы через залив. Там мы попрощались, одного, кажется, звали Валя, а другого Володя. И больше мы уже не виделись никогда. И до сих пор я ничего не знаю о их судьбе. Как и о судьбах всех других моих камчатских знакомых: встретились, поговорили и разошлись, каждый по своей стезе. Забылись имена и лица многих из них, но какой-то след в душе от этих встреч всё-таки отпечатался и как-то, видимо, повлиял на мой дальнейший жизненный курс…

Дальше до Лагерной я добирался пешочком и в одиночку. Так закончилось моё единственное в ту пору путешествие по Камчатке, после которого остался не очень радостный осадок на душе…

7.

К моему возвращению ребята уже установили новую ловушку ставного невода, и началась размеренная рыбацкая жизнь. Рыбы было мало, но всё же она была: начинался летний ход горбуши, идущей к нерестовым речкам. А за ней следом шли косяки сопутствующих хищников – гольцов и кунжи (кумжи), пожирающих икру лососёвых рыб и их мальков. Говорят, другой пищи эти ближайшие родственники дальневосточного лосося и не признают. Я знал эту вкусную рыбку с детства, но никогда раньше не встречались мне такие крупные экземпляры – в наши мелководные речушки они, видно, не заходили. А тут, в море, эти стремительные и гибкие торпеды с круглыми телами просто поражали своей величиной. Как на подбор: до метра и даже больше. В руках такую сильную живую рыбу не удержать. Заходила в невод и другая рыба. В начале камчатского лета попадались уже первые разведчики из приближавшихся из океана к берегам косяков кеты, нерки, которых местные жители обычно называют гонцами. Много было и разнорыбицы, вроде молодой трески, бычков, камбалы и прочей мелочи. А однажды в ловушку забрёл поистине гигантский палтус, и, когда его начали загружать в шлюпку, он так боднул головой в живот нашего грузного Мордвина, что тот, к всеобщему нашему восторгу, чуть было не вывалился за борт от такого коварного удара.

Когда этого буйного обитателя морских глубин мы потом взвесили на пирсе, то он потянул почти на 45 килограммов. Судьба его была печальна: мы его практически даром отдали в флотскую столовую ОВРа (Охрана внешнего рейда), что была тогда совсем недалеко от Лагерной – на полуострове Завойко, где он и закончил своё существование в желудках морячков Камчатской флотилии ТОФ. Честно говоря, мы частенько совершали свои торговые походы в этот флотский городок на самом выходе из города Петропавловск. Конечно, основную часть улова мы обычно выгружали на пирс нашей базы, и там её потрошила и засаливала в бетонных чанах небольшая бригада рыбообработчиков из местных женщин. На засол шли только породы лососёвых рыб, а весь нестандартный прилов и прочий мелкий частик разбирало просто население базы и совершенно бесплатно. Зарплату нам платили совсем мизерную, поэтому мы вынужденно и с молчаливого согласия руководства базы регулярно занимались этаким своеобразным приторговыванием. Эта роль обычно выпадала на долю нашего бригадира и деда Куренцова. Пару раз в неделю, сразу после дневной переборки невода, нашу шлюпку, наполненную уловом, брал на буксир приписанный к нашей бригаде буксирный катер и, в сопровождении бригадира и деда, отводил её к посёлку на полуострове Завойко. Как они там торговали, кто у них был покупателем, мы не интересовались. Даже въедливый обычно Мордвин не задавал неудобных вопросов нашим нештатным торгашам. Назад они возвращались с обильными покупками, приобретёнными там в местном военторговском магазине. А вечером собирались в маленькой комнатушке в конюшне у деда, пили коктейль «Северное сияние», состоящий всего из двух ингредиентов – спирта и красного шипучего вина под названием «Цимлянское» (сейчас почему-то его нигде не видно, как и чистого спирта, в продаже в магазинах), закусывали купленными деликатесами и вкуснейшей дедовой ухой из свежайшей разнорыбицы собственного улова и разговаривали «за жизнь».

Откровенно признаюсь, это были самые приятные дни из тех, что я провёл тогда на Камчатке. И зарплата была невелика – хватало её только на самое необходимое, и жил я по-прежнему в палатке, где вместо пола был под ногами истоптанный песок, а чтобы помыться или постирать хоть раз в неделю, надо было выбрать погожий денёк и сходить на речку, берега которой не были заболочены только в одном месте – в устье, где она, прорезав песчаный пляж, впадала в бухту. И был я молод и крепок телом и душой, обогащён уже солидным багажом творческих замыслов и идей, озабоченный лишь одной проблемой, как всё это призрачное богатство, хотя бы частично, но всё-таки материализовать. А ещё всё же было свежо в моей памяти детское воспоминание об отце, сильном, ловком и очень добром ко мне человеке, с которым я каждое лето жил в большой рыбацкой палатке, приютившейся на единственном да ещё к тому же галечном пляжике крутобокого и скалистого острова Старичков, обдуваемого всегда и всеми довольно свежими океанскими ветрами. Именно там я хорошо познакомился с тяжёлым рыбацким трудом в открытом море, потому что практически каждый день своих летних школьных каникул проводил с отцовской бригадой на ставном неводе, и, хотя меня никогда и не подпускали к переборке тяжёлого невода, я постоянно был рядом с этими крепкими мужиками на валком просмолённом кунгасе и видел, как и что они делают с этой огромной морской рыбачьей снастью. А ведь детские наблюдения и впечатления самые живучие, поэтому мне было так легко и охотно работать на этом, по сути, совсем небольшом, по сравнению с океанским отцовским, неводе, да ещё не в пример тихой бухточке Авачинской губы. Хотя совсем уж смиренной она тоже иногда не была. Особенно когда задували западные или восточные ветры. И этот, последний, мне запомнился на всю жизнь.

Случилось это где-то в начале августа. Тайфун пришёл ночью и к утру разыгрался вовсю. Обрушился он на побережье полуострова с востока, но с этой стороны Лагерную несколько прикрывал довольно высокий горный хребет. И жить вроде бы было можно, однако о рыбалке в этот день даже и мечтать было нечего. В горло Авачинской губы океанские волны врывались под острым углом и с привычной безжалостностью громили противоположный от нас скалистый и совершенно безлюдный берег этой губы. А отражённая от этих высоких скал волна уже шла к берегу нашему заметно усмирённой, потому что восточный ветер, легко перевалив закрывающий наш низменный берег хребет, невероятно тугой и неудержимый, удивительным образом сглаживал невидимым утюгом эту отражённую волну от противоположного от нас скалистого берега, у основания которого, не в пример берегу нашему, непрерывно кипела белая пена. У нас же на песчаный пляж волна подходила с заметной натугой и накатывалась на утрамбованный песок совсем без пенных гребней и неслышного плеска, будто униженно преклонённая перед могучим демоном океанской стихии.

Судя по непогоде, мы и не предполагали выезжать на переборку невода, но бригадир поднял нас как солдат по боевой тревоге. Когда мы собрались на берегу, одетые по-штормовому в свою рыбацкую робу и в сапоги-бродни с высокими голяшками, похожими на ботфорты, то поняли причину, непомерно встревожившую нашего бригадира. Оказалось, что ближний со стороны берега угол ловушки оторвался от фала, удерживающего её как на растяжке на мёртвом якоре, и она сразу скукожилась, удерживаемая только тремя оставшимися якорями. И можно было с полным основанием уже предположить, что если срочно не восстановить статус кво, то есть не закрепить оторвавшийся угол ловушки на якоре, то по принципу домино могут оборваться под тугим напором ветра и все другие оттяжки мёртвых якорей. А тогда уж совсем прощай ловушка, да и вся наша рыбалка в этом сезоне.

Бригадир обвёл нас пытливым взглядом и сказал:

– Мне нужен один человек…

И все, как один, промолчали. А Мордвин подобрал на берегу обломок доски и бросил его в приглаженные ветром волны, без плеска падающие на песок. И она стремительно поплыла от берега против набегающих на берег беспенных штормовых волн, подгоняемая тугим напором неудержимого ветра.

– Вот, – просто сказал Мордвин, а Татарин передёрнул зябко плечами и только покачал головой.

– Нет, братцы, я пас, – усмехнулся, поёжившись, и Генерал. – Не хочу я оказаться там, уж лучше я женюсь…

И все посмотрели на скалы противоположного берега с широкой белой пенной каймой у подножия – именно туда довольно ходко удалялся от нас обломок брошенной Мордвином доски.

– Эх, был бы я помоложе, – укоризненно вздохнул Дед, собственно, ни к кому персонально не обращаясь.

Тронув угрюмо молчавшего бригадира за рукав брезентовой куртки, я полуутвердительно спросил:

– Пойдём?

И мы пошли вдвоём к перевёрнутой на берегу утлой шлюпчонке с гордым именем «Норд-Ост», крупными оранжевыми буквами выведенное на её смолёном борту. Ребята, какой-то момент потоптавшись нерешительно на месте, тоже молча пошли за нами вслед. Так же молча они помогли нам столкнуть шлюпчонку на воду, удержали её на то время, пока мы с бригадиром усаживались – я на вёсла, он на кормовую банку, и, не сказав ни слова, оттолкнули нас от берега. Ветер тут же подхватил лодку и стремительно погнал её от берега вдоль центрального крыла к повреждённой ловушке. Мне пришлось только несколько раз всего махнуть вёслами, чаще всего притабанивая левым, чтобы помочь рулившему веслом на корме бригадиру выдерживать направление и не промахнуться мимо скукоженной на трёх оставшихся якорях ловушки. И нам удалось это сделать.

А потом уже началась размеренная аварийная работа. Мы закрепили лодку на балбере оторванного от ловушки фала, потом подтянулись, правда, с некоторым трудом преодолевая отбивающий нас ветер, к свернувшейся в неуклюжий треугольник ловушке, а уже затем, перебираясь по её балберам, подобрались и к оторвавшемуся от якоря углу её. Куском каната, предусмотрительно взятым бригадиром ещё на берегу, мы с великим трудом надёжно закрепили ловушку на фале её родного мёртвого якоря, предварительно немного выправив подтягиванием ломаную конфигурацию скукожившегося невода, решив остальное доделать уже в хорошую погоду.

Осталось теперь лишь благополучно добраться до берега, где ждали нас оставшиеся ребята. И тут мы, на радостях от успешно проведённой операции по спасению невода, совершили роковую ошибку, которая могла бы для нас обоих окончиться непоправимой трагедией. Нам бы просто, перебираясь по балберам центрального крыла, добраться до берега, преодолевая тугой напор встречного ветра. Правда, тяжело, неудобно, но зато надёжно. А мы, даже не подумав о таком возможном варианте, понадеялись на привычные вёсла. Но на полдороге от берега, это метров 20–25, лодка практически остановилась. Или ветер усилился, или у меня уже не хватало сил преодолеть его напор, но мы почти не двигались. Спас наше катастрофическое, по сути, положение всё же опытный бригадир: он бросил на дно лодки своё рулевое весло и кинулся ко мне на помощь. Но даже удвоив усилия, мы с величайшим трудом только и смогли приблизиться к берегу. А там нас уже ждали ребята, стоя почти по пояс в воде. Они подхватили лодку и мигом вытащили её на берег.

Никто не сказал ни слова по поводу этого происшествия, будто ничего необычного не случилось. Только бригадир молча протянул деньги Татарину – Жене Файзулину, и он так же молча их взял и сразу пошёл к магазину. А мы, все остальные, не сговариваясь, направились, не спеша, к деду. У меня же на всю жизнь остался в памяти этот коварный восточный ветер…

8.

После того памятного шторма мы полностью исправили повреждённую ловушку только с помощью буксирного катера, пришедшего из города буквально на следующий день. И потом ещё почти месяц мы без происшествий отработали на неводе. Рыбалка же наша закончилась окончательно только в начале сентября, и мы все, кроме деда и бригадира, вернулись в прежнюю свою бригаду грузчиков. Состав бригады практически не изменился, и нас приняли как своих, будто мы и не отсутствовали в ней несколько месяцев кряду. Лето подходило к концу, и в моей новой камчатской жизни начиналась новая полоса открытий и разочарований. И, прежде всего, в себе самом. Да, я рвался снова увидеть свою далёкую родину моего детства, но увидел совершенно чужую мне страну, неустроенную и будто с опустошённой душой. И люди, населяющие её, были уже совсем не похожими на тех, среди которых прошло моё детство. Но надо было жить среди них и продолжать искать собственную тропинку к исполнению своих сокровенных мечтаний, которые всё ещё еле-еле просматриваются в туманной дымке бытия будущих лет. Только море-океан да зелёные летом сопки, обрывающиеся неодолимыми каменными стенами в его пенные волны, а ещё сахарные головы вулканов над ними оставались прежними – знакомыми, понятными, родными. И сразу стало очень уж грустно от осознания дикого диссонанса воспоминаний о далёком детстве с сегодняшними реалиями этого края огнедышащих гор, у подножия которых на берегу Тихого океана мне суждено было родиться. И, кажется, впервые я в эту на редкость промозглую осень с безжалостным сарказмом подумал, что моей судьбе пришлось в воспитательных целях ещё раз как несмышленого котёнка ткнуть носом в его же собственную лужицу, возникшую от недержания сладостных эмоций о минувшем лучезарном прошлом. И, пожалуй, впервые за эти месяцы пребывания в этом убогом посёлке с таким жутковатым названием, которое ассоциируется скорее с вездесущим и мрачным советским ГУЛАГом, чем с праздничным красногалстучным пионерским лагерем, которого и по определению не могло быть никогда в этом унылом месте с заболоченной тундрой между сопок сразу за береговой чертой, меня пронзительной искрой ослепила мысль о полной бессмысленности моего пребывания здесь.

Но я был молод, и меня всё ещё не оставляли надежды на более удачный расклад в моей судьбе, возможно, даже совсем в недалёком будущем. Собственно, настроение менялось в ту пору довольно часто, порой просто от перемены погоды или каких-то иных и совсем незначительных даже причин. Вот на смену холодной мороси и хмари вновь засверкали в ярких солнечных лучах уже целиком побелевшие в осень вершины далёких вулканов, а сонная волна в нашем заливе, меланхолично набегая на утрамбованный во время недавнего шторма песок пляжа, уже загадочно нашёптывает тебе что-то своё сокровенное, и сразу становится теплее на душе от более радостных красок в настроении. И так постоянно, если и не каждый день, то через несколько уж обязательно.

Именно в один из таких дней у меня неожиданно сложились довольно тёплые отношения с тальманом нашей бригады Зиной Сениной. Эта юная девчушка, не скажу что красивая и статная, но удивительно миловидная, несмотря на подковообразный шрамик на лбу у виска, и не по возрасту достаточно мудрая, не для меня одного в бригаде была привлекательна. Но никому она не отвечала на ухаживания. А замужние девчонки, однокурсницы по ремесленному училищу в городе Иман (теперь это город Дальнереченск Приморского края), приехавшие сюда с мужьями, тоже однокурсниками, но бондарного отделения, уж очень настойчиво опекали свою всегда почему-то очень грустную подружку. Эта их постоянная и очень уж пристальная опека, вполне понятно, оказалась настоящим холодным душем для разгорячённых сердец незадачливых ухажёров, и даже на танцах в клубе не каждый из них отваживался пригласить её на вальс, фокстрот или, тем более, на томное танго. И, увидев как-то, что наш уважаемый всею бригадой зоркоглазый тальман танцует в основном только с девчонками или просто стоит молча в сторонке, я пригласил её на танго, и мы протанцевали весь вечер, пока, основательно взбодренный к концу спиртным, гармонист мог ещё удачно попадать пальцами по нужным пуговкам-клавишам. Потом мы ещё долго гуляли по пляжу под яркими звёздами и чуть слышный шёпот спокойной волны. И говорили, говорили, говорили о са-мом-самом разном, как будто мы давно уже были старыми добрыми друзьями и встретились после долгой разлуки. Я проводил её до самого крылечка общежития, куда уже переселили всех иманских ребят и девчат, а сам пошёл в нашу палатку, в которой мы ещё жили почти до поздней осени, пока и нам не достроили новый дом.

Ещё несколько раз мы так же вот прогуливались по ночному пляжу после танцев, и однажды она с неожиданной доверчивостью рассказала о себе такое, чего не каждая девчонка отважилась бы поведать постороннему человеку. Оказывается, у неё было трудное детство с матерью-одиночкой в отдалённом колхозном селе и потом с ненавистным отчимом, который её ещё подростком изнасиловал, находясь в крепком подпитии. С той поры она и ушла из семьи и поступила в ремесленное училище в Имане. Видимо, об этой её девичьей беде знали и её самые близкие подруги, поэтому и опекали её так строго, пытаясь оградить от возможных похотливых поползновений мужиков. А я сам после того неожиданного откровения Зины стал относиться к ней с ещё большим участием и практически чисто по-братски.

Однако совсем скоро эти наши прогулки прекратились, и совсем не по моей вине. Как-то раз мой тамошний друг Толя Крысанов, предварительно помявшись, неожиданно выдавил из себя:

– У тебя как… с Зиной, серьёзно?

Был воскресный день, и мы с ним возвращались из города пешком, в который уехали утром на попутном буксирном катере. Переправившись через Раковую бухту на лодке на перешеек полуострова Завойко, мы дошли по натоптанной тропинке до чахлого ягодника и присели передохнуть среди низких голубичных кустиков на мягкой подстилке сплошного ярко-зелёного ковра из игольчатых веточек шикши. Местные жители и прочие пешеходы из Саловарки и Лагерной ещё в августе успели основательно истоптать эту просторную полянку, но ещё можно было насобирать по горсточке крупной переспелой ягоды голубики и похожей на блестящие чёрные жемчужины бусинок водянистой шикши, чтобы хоть немного смочить их прохладным соком пересохшее от долгой дороги горло. И вот именно здесь наш Князь и задал мне этот неожиданный вопрос.

Я пожал плечами и усмехнулся, подбирая подходящие слова для деликатного по возможности ответа, и не находил их. Поэтому сказал несколько уклончиво, но всё-таки честно:

– Мы просто хорошие друзья…

И он мне поверил. Наверное, очень хотел поверить…

С искренним любопытством я смотрел на него, уже догадываясь о причине его вопроса. Но промахнулся: суть оказалась значительно серьёзней, потому что он, снова предварительно помявшись, – таким уж он был стеснительным, этот мой друг, – выдохнул, наконец:

– Хочу ей предложение сделать, а тут ты с ней…

И тут уже как-то сами собой нашлись у меня нужные слова.

– Попробуй, – говорю. – Но только если серьёзно. И постарайся не обидеть её. Она хорошая девчонка: уверен, будет хорошей женой…

И мы крепко пожали друг другу руки…

Конечно, я ни словом, ни малым намёком не открыл ему ту сокровенную тайну Зины, которую она однажды почему-то доверила мне, может быть, как старшему по возрасту и доброму другу. Не знаю. Как не сказал никому другому до сих пор. А вот сейчас уже, пожалуй, можно. И то лишь доверив бесстрастной бумаге и в назидание всем, чтоб помнили, сколь горя может принести один человек другому в порыве необузданных низменных страстей…

Ну а тут всё закончилось хорошо. Через месяц они уже поженились, а местный профорг Вахрушев им сразу же выхлопотал маленькую квартирку, и я искренне был рад за них обоих, моих друзей-молодожёнов.

Так расстался с холостяцкой жизнью последний мой друг по Лагерной – Толя Крысанов, по кличке Князь. Самым первым совершил такой отважный подвиг наш Ефрейтор – Дима Никифоров, и мы втроём – с Князем и Генералом – ранней осенью уже копали на огороде его тёщи картошку. У меня до сих пор ещё сохранилась фотография, где мы всей компанией обедаем на лесной поляне, где был их дальний огород. Потом сдержал своё обещание, данное в ту памятную нам троим штормовую погодку Генерал – Толя Худяков. Только я один из четверых остался в прежнем холостяцком положении. Причём вполне сознательно: рано мне ещё было обзаводиться семьёй.

Но и худа без добра, как нередко бывает, не случается: нас, палаточников, тоже расселили по комнатам нового, только что отстроенного общежития. Мне повезло: комнатка была на троих, и никого из прошлой «палаточной братии» в ней не оказалось, кроме меня. Моими сожителями на зиму стали двое уже пожилых и серьёзных степенных мужчин. Один из них – механик с траулера – остался на берегу до весны, и я его помню только по отчеству – Максимыч. И этот старый рыбак-мореман научил меня правильно чистить и жарить навагу и камбалу. А второй, немного помоложе, был из пермяцких краёв, с фамилией, окончанием на сибирское «-ых» – типа Седых, Белых. Но его я тоже помню по отчеству – Петрович. И оба, на редкость трезвые люди, всё время по-отечески, но не навязчиво, опекали меня, неразумного. К тому же Петрович, по профессии бондарь, уговорил меня пойти к нему учеником. И я почти до самой весны проработал под его приглядом в бондарном цехе, в котором работали и все молодые бондари из приморского города Имана, приехавшие вместе со мной сюда на пароходе «Азия» минувшей весной. Со всеми этими ребятами я сразу сдружился, и они мне тоже стали помогать, где советом, а где и наглядным примером, хорошо освоить эту новую для меня профессию. И даже сейчас, на девятом десятке, будь у меня необходимый инструмент, я, пожалуй, бы наверняка сладил добротную звонкую бочку.

Правда, ещё до перехода в бондарный цех, в самом начале зимы, я немного поработал и на заготовке дров для нужд посёлка – меня снова взял в свою бригаду Чердынцев, когда грузчики остались до весны без работы. На конной тяге мы выезжали по тундре в самый конец дальнего озера и там на склонах сопки пилили из берёз дрова. От этой работы у меня до сих пор остался на правом колене белый шрам от полотна двуручной пилы – сорвалась по снегу поджатая нога, и чиркнула острыми стальными зубьями по колену пила, даже тёплые брюки вмиг прорезались, будто масло под горячим ножом. Но, слава Богу, всё зажило быстро – рана оказалась неглубокой. Кстати, сразу же по возвращении из леса мой напарник с другой стороны пилы, помню только, что фамилия у него была украинская, затащил меня к себе домой, и там его жена какой-то мазью густо смазала мне порез, а потом и забинтовала рану. Меня там ещё и вкусным борщом накормили, да не каким-то привычным, а с солёным кижучем. До сих пор мечтаю сварить для своих ребят такой же борщ, да никак не отважусь, боюсь, что не поймут они, современные да городские, такого необычного изыска.

А ещё в тот памятный для меня вечер заработал я нечаянно необычный комплимент. У хозяев, где меня так оперативно лечили и кормили довольно оригинальным борщом, был маленький пацанёнок лет трёх отроду. И так я с ним разыгрался, пока хозяйка собирала ужин, что хозяин мне сказал с улыбкой: «Жениться тебе пора, брат, вон как ты детей любишь!» Чем загнал меня в густую краску. А случилось это всё в одну из суббот, которая так запала мне в память. А в понедельник утром я уже снова отправился в лес пилить дрова…

* * *

Лирическое отступление…

Заканчивая эту подглавку, я уже прожил первые почти три недели своего следующего, 81-го, года рождения. На этот раз ребята устроили наши с Ириной Васильевной юбилеи, её 75-летие и моё 80-летие, в один день – 4 ноября 2015 года, в день моего фактического рождения в 1935 году. А день рождения моей супруги, с которой мы вместе уже 55-й год (этот юбилей семьи мы надеемся отметить 1 июля 2016 года), сама предложила в этом году совместить празднование дней рождения каждого из нас. И наша молодёжь согласилась.

И правильно сделала, потому что праздник получился просто изумительный! Гостей было более 50 человек – наши дети Андрей и Елена, зять Андрей Синдяев, внуки Александр Холенко, Михаил Кузнецов, Георгий Синдяев, правнуки Андрей Холенко и Фёдор Кузнецов, мой брат Борис с Сахалина, на 8 лет младше меня, его сын Максим с женой Анастасией и дочерью Ариной, сестра жены Любовь Ивановна Шишкина из Тольятти и другие родственники, и хорошие друзья. Не все из родных, правда, смогли приехать, но поздравили нас по телефону. Это Людмила Холенко – первая жена нашего сына Андрея, внучка Антонина с сыном Дмитрием и мужем Александром Белокобыльские – все живут во Владивостоке, брат Ирины Васильевны Дмитрий Трунов с женой Ниной из города Сокол Вологодской области и дочь Любови Ивановны Маргарита с мужем Сергеем из Тель-Авива. Вот какая у нас получилась большая семья.

Собрались в селе Ильинское в ресторане «На холмах», что от нашего дачного домика в Сорочанах всего в трёх-четырёх километрах. На столах было обилие хороших закусок и пития, но не было ни одного пьяного. Просто всем было весело, много музыки, песен, танцев, удивительных аттракционов, так что скучать было некогда. Органично вписался в праздничное веселье казачий ансамбль песни и пляски «Вольница» города Москвы, который, кстати, даже совершил, между прочим, обряд посвящения меня в казаки в память о моей казачьей родовой и обязал выпить из серебряной рюмки водку с сабли, которую я держал плашмя в руках. А ещё были иллюзионисты с их сказочными и совершенно, казалось, невозможными номерами. И закончился вечер грандиозным салютом, который мы все с восторгом смотрели с просторной веранды ресторана: взлетали в небо непрерывные фонтаны огня, рассыпающиеся высоко вверху мириадами разноцветных звёзд. А вели программу праздника всего два человека: два Андрея – сын и муж нашей Лены, тоже ставший нам уже настоящим сыном. Спасибо всем нашим ребятам и гостям за такой бесценный подарок!