Текст книги "Теория познания. Философия как оправдание абсолютов. В поисках causa finalis. Монография"

Сюжетообразующую роль «мгновенья», «мига», «момента» в экзистенции оттеняют модусы:

• «вневременность». Сгустки сущего, несущие не «количество быта» в заряженность персонального. Такова единственная и исключительная причастность принадлежащему безвременью «счастью»;

• «вечность». Вненаходимость человеческой мировой линии; «миг» как знак «вечности» в «близости». Скажем:

С любимыми не расставайтесь,

Всей кровью прорастайте в них,

И каждый раз на век прощайтесь,

Когда уходите на миг.

(А. Кочетков)

«Вневременность», «вечность» означают некий прерыв порядка последовательного существования через выход в однократной приверженности полноте бытия «вовне». Подобные неординарные самоценные, не определяемые всеобщим выходы неповторимы, однократны, незаурядны, не схватываемы каузальными, номологическими связями, не покрываемы необходимыми правилами. Сродни им

• «мимолетность». Преходящая вечность той же капли воды в игре ее отображений. Человек как «особенная действительность и специфическое содержание» (Гегель), неудовлетворенное раздражающим ум и достоинство квиетистским «мироздание терпит нас», самоутверждается в символическом миротворчестве, отбрасывающем тень в беспредельность, —

Я не знаю мудрости, годной для других,

Только мимолетности я влагаю в стих.

В каждой мимолетности вижу я миры,

Полные изменчивой радужной игры.

(К. Бальмонт);

• «обновление». Родословная человека высвечивается мгновениями пробуждения, первоцвета, всегда неожиданными самооткрытиями: «Как неожиданна собственная душа» – «Я вечно другой» (Бальмонт);

• «утрата». Ценность жизни – в глазах умирающего. Идея времени проявлена здесь как исток «сожаления», связывающего солидарностью настоящее с прошлым. Утраченным живут раскаявшиеся, утрачиваемым обреченные;

• «обреченность». Смерть сама по себе не несчастье, несчастье – ее приближение. Неизбежное ускользание «Я» – преходящие изменения с непреложным исходом – отнимает надежду, провоцирует вопль отчаяния по жизнезначимому, – используя фигуру Л. Андреева, – по солнцу, которого больше не увидеть, яблоне белый налив, которая кому-то даст плоды, тьме, которая хватит нас, милой жизни и жестокому прощанию с ней;

• «безысходность». Чудовищная трагическая подмена человека плотской оболочкой в физиологическом угасании, отслаивании телесного от духовного. Чем больше занятий телом, тем глубже, страшнее одиночество души: утрачивается интерес к миру; неправомерности здоровья волнуют сильнее, чем события, получающие название вселенских. Соматическое отчуждение, когда жизнь выходит со зловещей бесшумностью, больной, все меньше принадлежа себе, переносится в историю болезни на страницы записей, обостряет решение о готовности принять неизбежное. Мгновенья подступающего спазма сводит немая гримаса: прошла жизнь – «и была она одною горькою обидой, в которой быстро гасли летучие огоньки любви и только холодную золу да пепел оставляли на душе» (Л. Андреев);

• «смерть». Оборот «смерть не страшна» – дескать, пока мы есть, ее нет; когда она наступила, нас нет – указывает на отсутствие общезначимого опыта переживания смерти. Смерть как прерыв чувственности, отмена фейербаховского «sentio, ergo sum», однако, не освобождает от горя утраты ближнего. Смерть как не потеря «чувства Я» (шизофрения), а потеря «Я» невыносима, катастрофична. Отчаяние при соприкосновении с ней – от безысходности необратимости. И это – абсолютно. Так что, даже если после смерти – рай, факт ухода «Я» некомпенсируем, трагедиен. Смерть объединяет людей. Объединяет своей грустной фатальной победой (как подчеркивал Сталин де Голлю: «В конечном итоге побеждает смерть»). С жесткой неуступчивой силой подобному обстоянию дел воспротивился Федоров, впервые в культуре утвердивший: не смерть единит людей – жизнь.

Титанизм креативного разворачивания, представленный разрядами

• дух: пересоздание сущего мечтой;

• технология: преображение сущего инженерией.

В случае Федорова и фактически располагается в первой плоскости. Пока неведомо, воплотится ли прокламированное Кузанцем инструментально возрожденческое всемогущее «все могу»: «Через саму по себе возможность обозначается триединый бог, чье имя – Всемогущий, или могу всякой потенции. У него все возможно и нет ничего невозможного»⁷⁰.

Как бы там ни было, однако платформа экзистенциальной приоритетности жизни предпочтительней. В смерти человек обретает величие, «достигает завершенности» (Ремарк), но на короткое время. Взыскуемая нота никогда не получаемой завершенности собственного величия берется победительной неувядающей силой жизни.

Классическая наука толкует пространство как вместилище, время как вечность. Неклассическая наука толкует пространство как множество координат, время как совокупность моментов в фиксированных системах отсчета. Наличие предельной скорости передачи взаимодействий согласно принципу СТО с = const навевает физически осмысленную трактовку причинения. Причинно связанными считаются события, входящие во времениподобный интервал dl2 ≤ (cdt)2. В соответствии с данным нестрогим неравенством в СТО формируется образ светового конуса, по которому на мировой линии произвольного события А обособливаются квадранты причинно-зависимых явлений. Параллельно в ОТО (в релятивистской космологии) допускается существование миров, взаимодействие с которыми невозможно, – разумеются так называемые полузамкнутые миры, или области Вселенной, состоящие из сферически симметричных частей фридмановского мира, окруженные пустотой.

Прямые аналогии сказанному находятся в антропологии. Антропное пространство-время упаковано в хронотопы: бытие в «здесь – теперь», «вот – здесь» существование. Согласно такому углу зрения человеческая жизнь, уподобливаясь системе локальных событий, выступает неким подобием полузамкнутого мира.

Проникнуть в пространственноподобные интервалы, равно как и в полузамкнутые миры, возможно через постулирование тахионов или неподвластных гравитации связывающих части Вселенной носителей информации.

Проникнуть в обособленные антропные интервалы возможно расширением обмена деятельностью. Поскольку в основе деятельностного обмена символические ценности, идеалы, диспергирующие человеческий мир на локалы, постольку варьирование конфигураций локалов причинно обусловлено варьированием ценностей. Здесь возникают исходы:

1) непроницаемые миры («черные дыры» – когда сердце бездомно, душа одинока). Принципиальное отсутствие взаимодействия тел и душ ввиду радикальной дискордантности жизнеобразующих устоев;

2) полунепроницаемые миры. Налично отсутствующее, но потенциально возможное взаимодействие на почве толерантной культуры, достижения консенсуса;

3) проницаемые миры. Активно взаимодействующие, взаимно обогащающиеся в обмене деятельностью единицы субъективности.

(1) исход – автаркизация собственных хронотопов – трагичен неизбывным, темным одиночеством.

(2) исход – соответствует варианту полузамкнутых миров, которые реально разобщены, но в перспективе налаживают контакты за счет корректировки, распечатывания, расширения ценностных (идеало-символических) горизонтов.

(3) исход – взаимообразно существующие общности на базе социальной, этнической, экзистенциальной универсальности (как говорил Фейербах: «Сообщество людей есть изначальный принцип… всеобщности»⁷¹), оттеняющей фундаментальность полноценной жизни.

Антропологика. «Проблемы важнее решений», – высказывал Бор. Похоже, мы подошли к точке осознания важности выработки решений. Существо дела заключается в том, чтобы, высказывая живое слово о живых, добиться выражения мотивной, целеустремительной, символико-смысловой природы человека. Традиционный арсенал науки со стандартной логической экипировкой для данной задачи никак не подходит. Сциентистская культура (традиционная наука со стандартной формально-логической организацией)

• комбинирует законами, относящимися к родовым, а не к индивидуальным формам;

• гипертрофирует механические (почему-то именуемые объективными) и девальвирует ценностно-целевые, мотивно-воплотительные каузальные связи.

В качестве досадного резюме – концептуальное освоение «целесообразно-органического» проводилось за рубежами науки – в терминах то теоморфизма, то телеологизма. Пытаясь распространить научную парадигму на доктринацию целесообразно-органического, механистические схемы в докритический период философствования переносил сюда Кант. «Дайте мне материю, – заявлял он, – и я покажу вам, как можно создать гусеницу»⁷². Одной механистически истолкованной материи для этого, однако, оказывалось недостаточно.

Не будем проявлять интереса к деталям, выскажемся принципиально: тема приобретает бесконечные осложнения при переходе от гусеницы к человеку. Попробуйте тематизировать как возникают честные, чистые и как из них складываются подлые, лживые. Беспощадно-сухо, кабинетно-опрятно (формально-логически) рассудить это не получится. Камуфлет, следовательно, состоит в исходной порочности базового проекта – юстировать органическое неорганическим, целевое нецелевым, немеханическое механическим.

Понимая сказанное не хуже других, собственно в критический период философствования Кант развивает трансцендентальную модель целеполагания, а именно: дабы интерпретировать объект природы как целесообразно организованный, надлежит интерпретировать его как организованный целесообразно.

Смутное чувство беспочвенности такой смысловой коды сменяется убеждением ее неправомерности в створе лобового: целесообразность сама по себе как таковая – стать интеллекта или мира? Одно дело субъективно привносить целесообразное в толкование чего бы то ни было, иное дело – быть этого чего бы то ни было объективной данностью. Кант в духе платформы als ob принимает первую версию толкования целесообразного. Чем навлекает на себя суровую мощь гегелевской критики: «Органическое выказывает себя как нечто, что само себя сохраняет… но в этом бытии это наблюдающее (то есть кантово. – В.И.) сознание не узнает понятие цели, другими словами, не узнает того, что понятие цели существует не где-либо в рассудке, а именно здесь, и есть в качестве некоторой вещи»⁷³. Итак, целесообразность – не принадлежность разума, привносящего нечто в толкование природы; она – атрибуция природы, выказывающей себя целесообразно в органике (универсум живого) и надорганике (универсум социального). Целесообразно-органическое, следовательно, должно быть расценено как объективно-сущее само по себе, а не als ob. По этой причине на поверку регулятивная трактовка целесообразного не глубока: никакой фантазии, никакого полета мечты не хватает для высвечивания целесообразного родословной способности суждения. Предметная атрибутика целесообразного обязывает доктринировать ее в терминах не провиденциалистских, не механицистских, не фикционалистских, но каких-то иных. Каких именно?

В качестве путеводной идеи движения в вопросе примем идею расширения фундирующего поиск логического применительно к предметной сфере. Скажем: исчисление классов – добротное, строгое построение, но выразительно недостаточное для освоения математической бесконечности. Исследовательская потребность концептуализации «бесконечного» индуцирует развертывание исчисления предикатов. Подобно сказанному – в нашем случае. Эвристический арсенал стандартной логической экипировки науки не позволяет выражать целесообразноорганическое. Для этого требуется, не покидая пределов науки, расширить ее логическую организацию так, чтобы сделать восприимчивой к тематизации целесообразно-органического. За счет чего? За счет дополнения «порядка разума» «порядком сердца» (Паскаль) посредством рекрутирования в сектор обзора науки «эмоционального знания»⁷⁴.

Между тем, как говаривал Добролюбов, сидя в ящике, ящика не перевернуть. Как, с одной стороны, не разваливая науку (ее дискурсивно-логическую организацию), с другой стороны, инкорпорировать в нее мотивное, ценностно-целевое, символически-смысловое, побудительно-предпочтительное (что традиционно выносится наукой за скобки), иначе говоря, – сделать науку человекоразмерной, антропоориентированной?

Для реализации поставленной задачи в понимающей психологии уповали на воображение, перевоплощение, подражание, внушение, озарение. Но это – декларативно. До операционального уровня от деклараций так и не спустились, не дошли. Тем же грешат и вызывающие момент озноба бергсоновские заявки на освоение субъективной реальности, акцентуирующие «со-чувствие», благодаря которому «внутренний мир одного… передается во внутренний мир другого, чтобы совпасть с ним – уникальным и, следовательно, невыразимым»⁷⁵.

Как же, преодолевая гипноз иррационального, сохранить верность наукосообразному выражению материала (субъективной сферы)?

Будем исходить из того, что в символической ценностной среде вполне объективно складываются правила образования и преобразования сущего: результаты «исторической коллективной жизни рода» (Виндельбанд) генерализируются в нормы, по которым вполне целесообразно идет пролонгация существования, вершение истории. Эту отвлеченно-условную, непрестанно и, безусловно обмирщаемую регулятивную образность, ответственную за целесообразность деятельностных объективации, будем толковать как базис общения, взаимодействия, установления значимостей.

Позитивизм, бихевиоризм квалифицировали его (базис) как химеру, подменили рефлексологическим поведением. Невнятно. Тускло. Ибо экзистенциальное действие (куда укладываются глубина, полнота мига, а не рефлексность мира), а не поведение – содержание жизни. Шелер предлагал изучать их симбиоз в социальном целом. Дело важное, но боковое.

Руководствуясь сюжетным ритмом исходной постановки, резко и ясно выскажемся за плюрализм знаний. Глубокую доктрину познания правильно строить не на критике интеллекта, не на гиперболизации одного его вида (наука), а на рефлексии реальной диверифицированности духовных форм. Скажем: в общесоциальной, общеисторической культуре ratio утверждается в створе триптиха: природа – наука – техника. В экзистенциальной индивидуальной культуре ratio утверждается в створе триптиха: мир – ближний – вечное. Для тематизации первого пригодны фигуры стандартной формальной логики. Для тематизации второго пригодны фигуры логики нестандартной антропной, осуществляющей движение от лица к лицу. Намечая экзиз последней, открыто, осознанно встанем в створ диспозиций:

1. Логика межчеловеческой коммуникации, доверительного откровенного общения (антропологика) – раздвигает выразительные горизонты формально-оправдательно-удостоверяющей логики. Переступать границу выразимого рационально с помощью понятий не удается. Посему центрируются вклинивающиеся в коммуникацию паралингвистические, экспрессивные, аффективные моменты.

2. Невзирая на риск недостижения универсальности, аподиктичности, заключающийся и в самом предмете, и в обстоятельствах им овладения, определенные перспективы открывает сменяющее осмысление усмотрение. Как в варианте Гуссерля – Wesenschau, так и Вейля – in Einsichten. Впрочем, оба крепятся на гораздо более сильных, солидных практических обобщениях-убеждениях наличия неких реперов человеческого самоутверждения. Упомянем В. Соловьева: «Через всю историю проходят постепенно расширяющиеся течения универсальных начал, объединяющих мысль и жизнь человечества»; и Дильтея: жизнь «содержит в себе постоянные связи, единообразно повторяющиеся во всех человеческих индивидах. Наряду с такими, которые свойственны одному какому-либо полу, расе, нации, сословию и т. д., наконец, отдельному индивиду. Так как у всех людей один и тот же внешний мир, то они создают одну и ту же систему чисел, те же пространственные отношения, те же грамматические и логические соотношения. Так как люди живут в условиях соответствия между этим внешним миром и общей им всем структурной связью души, то отсюда возникают одинаковые формы предпочтения и выбора, одинаковые соотношения между целями и средствами, известные единообразные соотношения между ценностями, известные единообразные черты жизненного идеала»⁷⁶.

3. «Сознание единства человеческого рода углубилось и одухотворилось; возникла новая огромная задача – объединить человечество изнутри, в духе и истине», – нацеливал Соловьев. Задача Соловьева (пока?!) не решена. Человечество изнутри разъединено. Сакральное уравнение, содержащее рецепт консолидации человечества по духу и истине (а не власти), невзирая на захватывающие планы Сен-Симона (новое художественное христианство с лозунгом «любите друг друга»), Соловьева (вселенская теократия), Сорокина (творческий альтруизм, этическая солидарность), Вивекананды («коллективное освобождение», «царство шудр»), Радхакришнана («вечная религия», «религия духа»), до сих пор не выведено.

Много продвинутей обстановка применительно к человеку.

Основа социальности – обмен деятельностью, межиндивидная коммуникация, интеракция, выстраиваемая по регламентам вовлечения и участия (этизм, юридизм, традиционализм)⁷⁷, обеспечивающих сотрудничество в достижении целей, сплоченность, согласованность усилий в совместной деятельности. С социологической и социально-психологической точек зрения социум строится по этой причине по принципу do ut des. И не может иначе – нет иного пути наладить продуктивный кооперативный процесс, кроме как «со-действие».

Экзистенциальной подкладкой последнего выступает способность «Я» ставить себя на место другого, имеющая техническое название «проникновение» – в немецкоязычной литературе Emfühlung. Это не мистический акт, а духовное установление и восстановление – представление тока явлений, не покрываемых арсеналом привычной рефлексии, на базе персональной экспозиции смыслов, целей, мотивов, значений, влияющих на происходящее.

4. Дискурсивные рационально-логические выражения не исчерпывают богатства жизнезначимого. Изумляющая позитивность бытия личностного передается фигурами не механистической причинности (в свете таковой, по убеждению Хайдеггера, и бог скатывается до «роли причины»), а мотивно-эмпатических фазовых реставраций. Согласно Э. Штейн, голографический эффект экзистенциального со-присутствия достигается последовательностью нестандартных проникающих актов, обнажающих подлинное:

а) представление жизни alter ego – панорама иной персональности;

б) втягивание в душевное состояние alter ego;

в) соучастие, понимающая реконструкция переживаний – «Я» понимает, что у «него» на сердце.

Конечно, техника внедрения в сцену сознания «иного» модусов «моего» сознания предполагает оценку прасцен бессознания. В их числе, по Лоренцеру, – прасцена палеологического бессознательного; прасцена коллективного бессознательного; ранняя сцена персонального бессознательного, воссоздаваемые биографизмом, хронизмом, психоаналитизмом.

5. В общении, совместной кооперативной деятельности на базе кристаллизуемых в опыте путем проб и ошибок совершенных интенций (направленность деятельности на потребное бытие) и префенций (направленность деятельности на предпочтительные, эффективные, оптимальные цели, средства, результаты) формируются фундаментальные консенсусы достоинства вещей и людей, оформляется языковая и поведенческая компетенция «как можно» и «как должно».

Общение есть обобщение, где отслаиваются типологические, инвариантные черты и признаки, обладающие универсальным человеческим значением. Помимо уже упоминавшихся языка, труда, чувства жизни к числу подобных начал (наряду с коммуникацией, интеракцией) должно быть причислено «взаимопонимание». Несмотря на культурные, исторические, поколенческие, экзистенциальные, национальные, расовые, языковые и тому подабные разломы, взаимопонимание характеризует внутреннее духовное единство человечества.

Да, есть гипотеза лингвистической относительности, подчиняющая (и, следовательно, сепарирующая) сознание качеству языка, есть теорема Куайна о недостижимости радикального перевода с языка на язык, есть несопряженность (несоизмеримость) идей, платформ, взглядов, есть… Однако же есть воля вольная и воля смиряющая. В конечном счете побеждает спасительная забота о насущном – общеродовая кооперативная логика достижительного вершения жизни, пролонгации собственной совместной истории. Она-то и выступает предельной и окончательной рамой взаимо-понимания.

Конкретные модификации последнего – виды исторического, языкового, культурного, экзистенциального понимания (по необходимости преодолевающего мнимую трудность «герменевтического круга» – понимание обсуждаемого фундируется его предварительно данным в живом опыте понятием).

6. Взаимо-понимание протекает как расшифровка, декодирование манифестирующих динамику опыта ближнего его самопроявлений, запечатленных в знаках. Интерсубъективное ядро толкований знаков образует общность фигур высокоадаптивного, социально санкционированного общения, организующего жизненные формы (исключающие тривиальный произвол) индивидуальных самопроявлений: «возможность постигнуть другого одна из самых глубоких теоретико-познавательных проблем, – отмечает Дильтей. – Условие этой возможности состоит в том, что в проявлении чужой индивидуальности не может не выступать нечто такое, чего не было бы в познающем субъекте». (Иначе говоря, типологически мы – едины.)

Произвольно (нерегламентированно) ведет себя ребенок, не знающий канонов ни поведенческих, ни языковых «игр». Постепенно усваивая и присваивая их (регламенты обмена деятельностью) в социализации, он встраивается в системы универсальных аллелей, выходить из которых невозможно. (Выход из них равносилен преступлению, неотвратимо влекущему искупляющее наказание. Нераскаявшихся, неподвластных перековке парий выдворяют из общества за асоциальность.) Всякий ест всякого, но кто-то отказывается есть подобного себе. Это и есть начало цивилизации. Откуда следует: способом самозаявления самости в социальных «играх» является погруженность в общезначимые регламентирующие канонические системы культуры, языка, общения, здравого смысла.

7. Человеческие чувства, самоизъявления, поползновения души всегда личностны, уникальны. Никакой скрупулезной прозой, поэтической (вообще – литературной) армадой их не выразить. Как справедливо отмечает Бергсон: «Каждый из нас по-своему любит и ненавидит, и эта любовь, и эта ненависть отражает всю нашу личность. Но язык обозначает эти переживания одними и теми же словами. Поэтому он в состоянии фиксировать только объективный и безличный аспект любви и ненависти, и тысячи других ощущений, переживаемых нашей душой»⁷⁸.

Препятствие демонстрации персонально уникального – общесоциальная универсальность разговорного языка. Препятствие капитальное, но не непреодолимое. Смысл известных положительных усилий по избеганию восточной способности вливаться в «рой» покрывают варианты:

а) отказ от суждения (о чем нельзя говорить, о том нужно молчать);

б) упор на звуковой облик слов (тембровка, орнаментовка, мелодика, ритмика звучащего слова), осуществляющий настройку (верленовский призыв – музыка прежде всего) восприятия (здесь преуспел Фет, о котором Чайковский высказывал: «Он сделал шаг в нашу (композиторов. – В. И.) сторону»);

в) развертывание герменевтики.

Упрямая аналитическая честность, обязывая отдать должное двум первым неконцептуальным остроумным версиям, заставляет сосредоточиться на третьем исходе.

Начать с того, что язык воздействует на автора, автор на язык (у каждого озабоченного передачей внутреннего духовного строя самости литератора – свой язык, в первую очередь, конечно, лирика). Как верно подчеркивает Шлейермахер, язык зависит от автора, автор от языка. Чувство языка, проистекающее от чувства личностного (чувства его истории), предрасположено к выражению «души» говорящего⁷⁹, ее самораскрытию⁸⁰. С последним консолидировано «понимание», прогрессирующее по стадиям: обыденное – специальное (частная герменевтика) – общее (общая герменевтика как универсальное искусство понимания).

В таком рефлективном ряду, ясно, нет строгости (не достигается полного приспособления универсального языка к передаче уникальных душевных фигур человека); герменевтические акты всегда приблизительны. Между тем задание корреляции: постижение внутреннего персонального мира через постигание неповторимого языка – перспективно. Тем более оно перспективно в свете детализирующего реконструктивную процедуру комбинированного применения дивинационного и сравнительного метода: блок интуитивного провидения, прозрения, предпонимания с дискурсивной объяснительной аналитикой надежно перекрывает глизантинную топь нерационального персонального.

Познание в экзистенции. Было бы предвзятым преувеличением утверждать, что философская антропология – тематическая сфера, нетронутая рефлективной мыслью. Непреходящие всесторонние заслуги Паскаля, Монтеня, Кьеркегора, Фейербаха, Дильтея, Шелера, Плеснера, Гелена опровергают поверхностный некритично негативный взгляд на вещи. Независимо от этого, однако, трудно избавиться от ощущения некоей недоразвитости (сопоставительно с магистральными направлениями поиска в высокой теории – такими, скажем, как онтология, гносеология, социология) антропологии как сегмента философского знания.

Скудный запас идей, концептуальная полутьма моделей свидетельствуют не только об отсутствии мужества, здоровых претензий в среде первопроходцев; об отсутствии выверенной методологии освоения экзистенциальной реальности – тоже. Источник досадных и роковых ошибок здесь, по-нашему, – деиндивидуализация, усугубляемая переносом отработанных для нечеловекоразмерных познавательных контекстов приемов на человекоразмерные. Между тем антропологию нельзя крепить на неантропологии. Самый характер интеллектуального движения в человеконесущей среде взыскует трансформации ее традиционного представления.

Суть дела, не уставал повторять Дильтей, в невозможности прямых внедрений субстанциальных понятий в мир человечески переживаемого. К примеру, в науке «жизнь» – способ существования белковых тел. И это аподиктично, универсально. В экзистенции «жизнь» превращается в далеко не аподиктичную, универсальную «мою жизнь», которая может быть чем угодно, в том числе сплошным прощанием с «предметами и людьми, часто не обращающими никакого внимания на мой горький, безумный, мгновенный привет» (Набоков).

Продолжим развертывание дихотомий, вполне тонизирующих.

Бессмысленное для науки (непорочное зачатие) многосмысленно для ищущей экзистенции – католическая мариология сугубо озабочена продумыванием данного факта. Правда, до известного предела, удерживающего непосредственное чувствование, не требующего вырождения религиозного в теологическое посредством радикального перевода ощущений на язык формальных и формульных – типических, схематических – мыслей. В противном случае (в теологии как науке) – парадокс Фомы, согласно которому верующая бабка знает бога лучше теолога (оттого – реалистичное, хотя эпатирующее признание: «Все, мной написанное, – солома»).

В научном опыте «ценность» выражается ценой, варьируемой в широком диапазоне: объективная стоимость (императив производства – марксизм); субъективная стоимость (императив потребления – маржинализм); меновая стоимость (императив рынка – монетаризм); виртуальная стоимость (императив виртуального производства – виртуализм)⁸¹. В экзистенциальном опыте «ценность» выражается мерилами человеческих значимостей – оценками и самооценками. Если с нами общаются сообразно нашим оценкам (самооценкам), мы горды. Если нет, мы впадаем в гнев. Если мы не дотягиваем до предъявляемых нам оценок (самооценок), мы испытываем стыд. Если нас ценят выше принятых нами оценок (самооценок), мы пребываем в растерянности. Ценности в модусе «стоимость» («собственность») в модусе «человек» («экзистенция») противостоит «внутреннее богатство»: «Чем больше ты лишен, тем ты богаче: ибо дух создает, чего ему недостает. Чем меньше у меня, тем сам я больше»⁸².

Бытие в науке самодостаточно. Бытие в экзистенции не отмежо-вано от мироощущения: Флобер чувствует себя плохо, когда умирает от яда героиня («Госпожа Бовари»); Гельдерлин сходит с ума от смерти возлюбленной; Каролина фон Гюндероде сводит счеты с жизнью после разрыва с любимым.

Наука отрицает бессмертие, экзистенция допускает его. Дело не в мистификации, а в борьбе за «свою человеческую сущность» (Фромм), в рамках которой тот же Грановский поверял: «Может, вам его (бессмертия. – В.И.) не надобно, но я слишком много схоронил, чтобы поступиться этой верой. Личное бессмертие мне необходимо». Необходимо для страстного желания «выразить действительную сущность собственной жизни»⁸³.

Онтология знания реалистична, онтология экзистенции символична. Любое, самое заштатное, ординарное, тривиальное событие берется здесь, увеличиваясь до масштабов вселенских. Вплоть до пустяковой темы галстука. На поверку «все зависит от того, что к чему привязывается: галстук к человеку или человек к галстуку» (Маяковский).

Наука знает «только общие законы мироздания, которые относятся к роду, но не к индивиду» (Спиноза). (Наука берет сущее sub specie aeternitatis.) По этой причине варьируемое персональное наука выносит за скобки, выхолащивает. Классическая наука, фундирующая «различие встречающихся в материи форм» местным движением (Декарт), стоит у истоков механистической пародии на человека. Сошлемся на уморасположение Просвещения, которое в лице своих идеологов исключало из экзистенции акт выбора – эту меру подлинности человека. Ограничимся адресацией к Дидро, на полном серьезе утверждавшему: человек является простой, чистой, пассивной машиной, орудием различных двигающих его мотивов; он не только не свободен, но не совершает ни «одного поступка, который вытекал бы прямо из решения его воли»⁸⁴; и Гольбаху: чтобы человек «мог быть свободным, он должен был бы оказаться вне… природы»⁸⁵.

Экзистенция знает частные зависимости прямого блага – «сочетанья душ» (Пушкин) в непреходящих скоротечных локалах. Все различие встречающихся в жизни форм зависит от ценностно-целевого, мотивационно-воплотительного движения. Таково, к слову, варьирование ценности жизни по векторам – север – юг: чем южнее, тем жизнь (как ценность) девальвированнее (ввиду перенаселенности, дефицитности существования, подневольности женщины и т. д.); достойность – недостойность: не дорожат жизнью, недостойной человека.

Сущее знания объективно самотождественно. Сущее жизни креативно созидаемо. Сюжетообразующую онтологическую роль играют цели, ценности, потребности, интересы: человек изменяет себя и через это – мир. Формой узаконения действительности оказываются «обретения» и «утраты». Как в отношении случающегося (текущее), так и случившегося (протекшее). У того же Набокова: «Есть острая забава в том, чтобы, оглядываясь на прошлое, спрашивать себя, что было бы, если бы… заменять одну случайность другой, наблюдать, как из какой-нибудь серой минуты жизни, протекшей незаметно и бесплодно, вырастает дивное розовое событие, которое в свое время так и не вылупилось, не просияло. Таинственна эта ветвистость жизни; в каждом былом мгновении чувствуется распутие – было так, а могло быть иначе, – и тянутся, двоятся, троятся несметные огненные извилины по темному полю прошлого». Ввиду ветвистости жизни (в каждом мгновении – распутие) воистину в точку опоры зачастую превращается именно то, что «вызывает ощущение бездны» (Ортега). Научный закон неизменных сущностей в жизни не действует.