Текст книги "Теория познания. Философия как оправдание абсолютов. В поисках causa finalis. Монография"

В знании отчленяются вещь и образ, предмет и модель, отображаемое и отображенное, через специальные процедуры вырабатывается противоядие наивному реализму, синдрому Пигмалиона. В жизни бытие слито с его пониманием; мир «сам по себе» трансформирован в «вовлеченный в персональный опыт», «индивидуально одействованный» мир.

Стихия знания – всеобщее. Стихия жизни – частное, локусы персонального существования, имеющие экзистенциальное наполнение, сфокусированные на партикулярное утверждение, лицо.

В гносеологии (со времен Декарта) мысль (знание) удостоверяет существование. В антропологии, напротив, существование (ценность происходящего) удостоверяет знание. Фактически и номинально мы сталкиваемся с разными (возможно, дополнительными) порядками конституирования реальности. В первом случае очевидна интенция на задание универсалий, во втором – уникалий.

Теоретики знания в качестве его бытийной подосновы исходно допускают всеобщее.

Гераклит: кто намерен говорить с умом, должен «крепко опираться на общее для всех, как граждане полиса на закон, и даже гораздо крепче»⁸⁶.

Парменид: «Есть нечто, постигаемое мнением, а есть нечто, постигаемое умом: постигаемое мнением ненадежно и шатко в силу того что оно воспринимается в ощущении различными субъектами, и даже не всегда одинаково одним и тем же, а умопостигаемое относит к другому виду, ибо оно цельночленно, бездрожно и нерожденно»⁸⁷.

Платон: «Мнение относится к становлению, мышление – к cyщности. И как сущность относится к становлению, так мышление к мнению. А как мышление относится к мнению, так познание относится к вере, а рассуждение – к уподоблению»⁸⁸.

Как видно, знание спрягается с универсальным, инвариантны аподиктичным, сущностным. Отсюда – последующие «объективность», «имперсональность», «надличностность», «транссубъективность» как гносеологические атрибуции знания. Отсюда же – альтернатива подлинного – неподлинного в познании. Подлинное бытие фиксируется знанием, которое в силу этого адекватно (подлинно). Неподлинное бытие (становящееся, текучее, летучее) фиксируется оппонирующими знанию альтернативными (неподлиными) формами – мнением, догадкой, уподоблением.

Теоретики жизненного мира, полагая, будто «жизненность больше, чем ratio»⁸⁹, сомневались в возможности посредством одного лип разума выявить исконную сущность любого предмета. Элемент трезвого фаллибилизма, обнаруживаясь в теоретико-познавательных диспозициях Сократа «я знаю, что ничего не знаю»; Кузанца – доктрина «ученого незнания»; Эразма – «сатирический критицизм», применительно к проблематике жизни в полной мере заявляется

• Паскалем: «Мы познаем не одним разумом, но и сердцем; этим последним путем мы постигаем первые начала, и напрасно старается оспаривать их разум, который тут совсем не уместен»⁹⁰;

• Фейербахом: «Истина – в полноте человеческой жизни»⁹¹;

• Риккертом: Дильтей «одним из первых во многих пунктах восстает против всякого рационализма, то есть против мнения, что сущность вещей кроется в доступном рассудку и объяснимом»⁹².

Сказанным задается иной гносеологический модус – столь же условный, нарочитый (если не сказать «фиктивный»), как и научный, но не порочный. Поскольку не все в жизни рационально и рационализируемо, постольку жизнь есть нечто, всецело наукой непокрываемое. Если исходить из индивида как центральной «жизненной единицы», следует отдавать отчет в невсесилии науки как творческом выразительном ресурсе.

Тезис правильно толковать в терминах не антиинтеллектуализма, а антисциентизма: не все, причастное многомерной жизни, рационально-научно. Посему требуется, во-первых, принципиально покончить с абсолютизацией, гиперболизацией науки в качестве познавательного начала; во-вторых, уточнить потенциалы, арсеналы познания с выработкой способов адекватной эвристической реставрации фигур человеческого жизненного опыта.

Ареалы экзистенции. Экзистенциальный опыт не гомогенен, представляет конгломерат эмоционально-волевых не– и допрекативных фигур и фигур предикативных, по поводу концептуализации которых уместно озабочиваться линией расширения выразительных ресурсов традиционной логики.

Непредикативная экзистенция. Поскольку полная рефлективная проработанность духовного опыта и его предпосылок покрывает весьма узкий горизонт рационально-логического дискурса, постольку в отношении нерефлектируемых пластов важно ставить вопрос о характерных приемах их идентификации. В качестве подобных видоопределяющих механизмов идентификации нерефлектируемых комплексов интеллектуальной, эмоциональной, моторной природы укажем на следующее.

Партиципация. С гносеологической точки зрения представляет особый тип умозаключений «по части о целом», дополняет и замещает в экзистенции традиционную импликацию, организующую мысль по схеме «часть из целого». Трансцендентальное (научное) сознание крепится на каузализме – причинно-следственный схематизм, аналитическое рассечение предметов, обособление факторов, оснований. Экзистенциальное сознание концентрируется на случайностях, деталях, приводит в движение не логику, а чувство, генерирующее синтетическую оценку обстояний в обход каузальных онтологических и семантических рассечений.

Эмоциональная нюансировка, являющаяся эпифеноменом жизненных контекстов, в реакции на нее активизирует генетически наиболее древние формы видового опыта типа таксиса, подключающие к «безошибочным» стереотипным действиям. Они-то и производят индексацию и селекцию предъявляемых экзистенциальных (поведенческих) фигур с позиций «запрограммированных» их восприятий как изначально «положительных» или «отрицательных». Так, можно «вдруг» почувствовать, что любовь «из ничего» возникла. Также можно «вдруг» ощутить, что она «из ничего» прошла. Роль этого «ничего» – многоразличных мелочей, деталей, второстепенных неприметных черт, замечаний, ужимок, ремарок, невзначай брошенных взглядов, жестов – как декора коммуникации – кардинальна. Весьма проницательно ее (роль) описал Толстой.

Его герой в «Крейцеровой сонате», восстанавливая причины человеческого разъединения с собственной, некогда любимой супругой, заключает: «Ссоры начинались из-за таких поводов, что невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить из-за чего. Рассудок не поспевал подделать под постоянно существующую враждебность друг к другу достаточных поводов». И далее: «Выходили стычки и выражения ненависти за кофе, скатерть, пролетку, за ход в винте – все дела, которые ни для того, ни для другого не могли иметь никакой важности… Я смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой или подносила ложку ко рту, шлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной проступок»⁹³.

Практикуемая в экзистенции «некритическая» гиперболизация нюансов задает водораздел между дискурсивной причинностью и недискурсивной партиципативностью; суть в том, что в одном случае рассуждения разворачиваются в плоскости «человек в мире», в другом – в плоскости «мир в человеке».

Синхрония. Очередной тип некаузальной семантической связи на базе ситуационной логики, объемного видения обстояний, когда, вспоминая буддистов, в одной вещи усматриваются три тысячи вещей. Экзистенциальное бытие дискретно квантуется по основанию персональной значимости «тогда-то там-то произошло то-то». Реконструктивной его моделью является образ «бытие-вот-в-месте». Согласно такому углу зрения радикализуется статус мгновения-момента, который выступает формой узаконения важных для меня жизненных интервалов.

В эпическом театре интерес прикован к развертыванию сюжета, в драматическом театре – к развязке. Синхрония есть вариация драматического театра, сосредоточивающегося на исходе-финале. Каждый исход-финал – олицетворение святая святых экзистенциальных локалов, в существе своем постигаемых особой ситуационной логикой – логикой fortier in re suaviter in modo. Это некий тип духовного познания, минуя рационализацию, категоризацию, артикуляцию, с кристаллизацией эмоционального знания, усматривающего достоверность самоочевидным образом на поверхности вещей.

Такова экзистенциальная коммуникация, не требующая критики, дискурсивной проработки, предикативного восстановления. Подобие такой ситуации изображается Толстым, осмысливающим коммуникацию «Воронцов – Хаджи-Мурат» через ресурс «говорить глазами»: «Глаза этих двух людей, встретившись, говорили друг другу многое, невыразимое словами, и уж совсем не то, что говорил переводчик».

Рельефный пример синхронии дает Ремарк, в «Триумфальной арке» утверждая: «Он слишком устал, чтобы думать. Рядом с собой он слышал неуверенные и громкие шаги женщины, она шла молча, понурившись, засунув руки в карманы плаща, – маленький огонек чужой жизни. И вдруг в позднем безлюдье площади она на какой-то миг показалась ему страшно близкой, хотя он ничего о ней не знал или, быть может, именно потому она была ему чужой. Впрочем, и он чувствовал себя везде чужим, и это страшным образом сближало – больше, чем все слова и притупляющая чувства долголетняя привычка».

Эмпатия. Утверждает Гоголь: «Есть вещи, которые нельзя изъяснить… есть много того, что может только почувствоваться глубиною души»⁹⁴.

Говорит Флоренский: «Жизнь бесконечно полнее рассудочных определений, и потому ни одна формула не может вместить всей полноты жизни… рассудочные определения всегда и везде подвергаются и будут подвергаться возражениям»⁹⁵.

Один из характерных способов замещения развернутых рациональных доказательств в экзистенции – эмоциональное постижение существа ситуации на базе персональной идентификации, сочувствия, сопереживания. Это те мгновения откровенной глубины, когда мировой и духовный порядки открываются человеку как прозрачная полнота сущего. Формой выявления ее (полноты) в обход логоцентризма и является эмпатия, на поверхности выступающая как свертывание рефлективного потенциала, а при более пристальном рассмотрении – как развертывание особой совестливой рефлексии (recueillement), возбуждающей «чувство интимности с бытием и людьми» (Марсель). Таковы авто– и гетеропрозрения и разоблачения, бытующие в жизни. Первый случай: проникновение-вчувствование, соитие-восприятие своего портрета Иннокентием X., который, испугавшись собственного изображения на картине Веласкеса, признался: «Слишком правдиво». Второй случай: сознание тожественности, конгениальности, понимание того, что «Я и МЫ живут сообщественно, в горизонте общности, а именно – в различных иерархизированных общностях, таких, как семья, нация, сверхнация»⁹⁶, которые дают простор ценностным суждениям вида: «Я правду о тебе порасскажу такую, что будет хуже всякой лжи».

Мультипликация. В силу теоремы Левенгейма-Сколема (ее вольного толкования) всякая выразительная система (в формально-логическом случае – система аксиом) допускает значительно больше интерпретаций, чем первоначально предполагалось (творения, продукты духовно-символического опыта богаче закладываемого в них создателями; воплощения избыточны относительно их исходного замысла, проекта). Избыточная полнота момента – в отсветах смысловых, поведенческих иносказаний, удостоверяемых экзистенциальной мультипликацией, привносящей уверенную определенность в коммуникацию.

Взять излюбленный толстовский способ умножения верхнего наносного слоя смысла: «Он сказал: «Вы не боитесь?» А я слышала, что он говорил: «Люблю тебя, милая девушка!»⁹⁷; «он сказал: «Не будем говорить», – а я видела, что он всеми силами души ждал моего слова»⁹⁸.

Фундаментализация. Разновидность атрибутивной, аутистической проекции, децентрации, когнитивной эмпатии, снимающих наносной грим стандартного коммуникационного ритуала и обнажающих «подлинное». У того же автора – там же: «Он простился, как обыкновенно, ничего не сказал особенного; но я знала, что с нынешнего дня он мой и я уже не потеряю его»⁹⁹.

Идентификация. Распознавание происходящего в душе alter ego через объединение себя с ним на базе духовной близости, солидарности, сопровождающейся эффектом прозрения (действенное сострадание, активное сопереживание). Из Толстого: «Я благодарна была ему за это, и вместе с тем мне было немного неприятно, что он так слишком легко и ясно понимал все, что тайно для всех должно было быть в моей душе»¹⁰⁰.

Реконструкция. Истолкование вещности как вместилища человеческих качеств; углядывание по намекам среды человеческой сути происходящего. У Толстого: скрипка говорила: «Прошло для тебя, навсегда прошло время силы, любви и счастья, прошло и никогда не воротится. Плачь о нем, выплачь все слезы, умри в слезах об этом времени – это одно лучшее счастие, которое осталось у тебя»¹⁰¹.

Экстраполяция. Перенесение значимости с одних жизненных планов на другие, доносящее свежее дыхание реальности. Опять же Толстой: «За обедом он сказал, что приехал… проститься, потому что завтра едет в Москву… Я знала, что он это скажет, и знала, что он не уедет»¹⁰² (дикурсивное восстановление оправданности подобных переносов, конечно, отсутствует, что подкрепляется последующим признанием: «Как я это знала? Я теперь никак не могу объяснить себе; но в тот памятный день мне казалось, что я все знала, что было и что будет»¹⁰³).

Гиперболизация. Одержимое, безостаточное раздувание детали, которая выпирает из любого контекста, роли, маски, заслоняя собой проистекающее. В «Анне Карениной» это – в точном смысле слова «ослиные уши», обреченно торчащие из любого мешка; «Ах, боже мой! Отчего у него стали (что значит стали – как будто прежде были иные. – В.И.) такие уши?» – открыла вдруг Анна, «глядя на его холодную и представительную фигуру и особенно на поразившие ее теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы»¹⁰⁴.

Кажется, малозначительный нюанс – уши, – однако вызывающий тотальную идиосинкразию (брезгливую ненависть) некогда любившей женщины. Тяжко-прихотливая зоркость восприятия не оставляет перспективного шанса: личность – носитель детали девальвируется: Анна «видела, как он подходил к беседке, то снисходительно отвечая на заискивающие поклоны, то дружелюбно, рассеянно здороваясь с равными, то старательно выжидая взгляда сильных мира и снимая свою круглую большую шляпу, нажимавшую кончики его ушей»¹⁰⁵.

Концентрация. Внедряя в хроногеометрическую дискретизацию некую меру критического давления на душу, экзистенция отвергает принцип concilia agenda ad non agendi. Для всякого живого есть безобразие, – в борьбе с которым следует идти до конца. Это «правило над правилами», «закон над законами» рельефно выразил Ремарк, герой которого «напрасно силился понять, что говорили эти глаза напротив. Он просто почувствовал вдруг, что обязательно должен увидеть, как померкнут эти глаза… Это каким-то странным образом стало вдруг бесконечно важным – словно от того, протеплится ли жизнь в его глазах дольше, чем в глазах напротив, зависели истинность всего того, во что он на своем веку верил, за что боролся и страдал»¹⁰⁶.

Генерализация. Обзор и разбор одновременно, упраздняющий кривозеркальную карикатурность и подключающий к непроблематизируемому уровню реальности. Таково венчающее реестр «ведений» экзистенциальное «увидение»: «При первом свидании Нехлюдов ожидал, что, увидев его, узнав его намерение служить ей и его раскаяние, Катюша обрадуется и умилится и станет опять Катюшей, но, к ужасу своему, он увидал, что Катюши не было, а была одна Маслова. Это удивило и ужаснуло его»¹⁰⁷.

Стереоскопия. «Высшие категории бытия и ценности – первоначально более слабые», – подмечает Н. Гартман. Более слабые в ноэме, но не в эстеме – глубоком, проникающем чувстве, досознательном – экстатическом знании. Свет неожиданных, но прямых жизненных «усмотрений» сокровенных значений в наблюдаемых явлениях, – от любви в сердце: с любовью сознается многое, – «нет истины, где нет любви» (Пушкин). Обратимся к Чехову: «Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда она уже простилась с мужем и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе, чтобы положить на полку одну из ее корзинок, которую она едва не забыла; и нужно было проститься. Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез… я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе»¹⁰⁸.

Предикативная экзистенция. Вопрошает Хайдеггер: «Почему вообще есть сущее, а не, наоборот, ничто?» Наш ответ: потому, что есть укорененные в нас выражающие глубокую рациональную подпочву жизни структуры здравого смысла и практически-обыденного опыта. Намечая фундаментальную канву «во имя чего все», здравый смысл и обыденность означивают существование с позиций экзистенциальных констант, гуманитарных абсолютов – «жизнь», «поддержание, продление жизни», «персональное, групповое выживание».

Ценность сущего – из упорства самосохранения, предопределяющего основательность, солидность каждодневных поведенческих актов. По-видимости, повседневность – прозаизм, рутина, унылая утилитарность – то, что Хейзинга называл непраздничным, «серьезным», сфера нехудожественных воплощений, немонументальности. При сущностном же подходе повседневность – стихия вершения наиболее монументальных «медленных» трудов. Здесь человек, отрешаясь от «раздражительной тяги к высшим интересам» (Ап. Григорьев), «суетливого беспокойства о вечном» (Шпет), одновременно снимая с себя ролевые, частичные, ангажированные функции, оказывается самим собой. Подлинным.

Повседневность исключает искусственность, условность социально зависимого бывания. Все помыслы, заботы тут обращены на прочное и безусловное – непреходящее мирское поддержание существования. Неухищренность, непредвзятость тактики пролонгирования жизни встраивает в линии оптимумов органической и общественно-исторической эволюции, составляет первую и последнюю заземленную основу экзистенциальной рациональности, делающей оправданным и осмысленным противопоставление Homo sapiens Homo credens.

Истина науки системоцентрична, в то время как истина обыденности эпизодоцентрична. Суть в том, что в отсутствие специализированных рефлективных механизмов установления истины действует недемонстративная схематика ее (истины) удостоверения. В основе этой схематики – единство выражаемого и выражающего. Истина в экзистенции «не то, что ты знаешь, а то, что ты есть» (Кьеркегор), где это «есть» проявляется эпизодично на стыке силовых «ситуация», «смысл», «эмоция».

В науке оправдание истины производится опосредованно, в экзистенции же непосредственно: моменты, действия и их оценки не разделены в пространстве и времени, они слиты, даны целостно. В той мере, в какой экзистенциальные полагания синхронизируются с когитальными (через паралингвистические эффекты, инструментовку речи, ассонансы и т. д., достигающие унитарности содержания актов действия, их смысла, его переживания, восприятия), частота собственных колебаний «моего бытия в ситуации» совпадает с частотой колебаний внешнего наблюдателя, возникают эффекты адекватных само– и взаимоощущений, само– и взаимопониманий. В той мере, в какой синхронизация этих параметров нарушается или становится невозможной (результат дезориентации), возникают эффекты неадекватных само– и взаимоощущений, само– и взаимопониманий. Вообще говоря, полное само– и взаимопонимание – большая редкость, оно – Благодать, к которой всегда нужно быть готовым, но которую никогда и никак не удастся получить как нечто гарантированное¹⁰⁹.

В результате обобщим: мышлению в экзистенции присущи особенности:

1. С точки зрения предметных оснований оно конкретно. Это значит – ситуативно, диффузно, контекстуально, концентрируется на случайностях, деталях; эмоционально окрашено, не отчленено от переживательных реакций; сопоставительно, ассоциативно. Отсюда – пластичность слов, аморфность понятий, прорастание их друг в друга, отсутствие жестких сцепок между выразительными и концептуальными ресурсами (наличие синонимических рядов, дающих нюансировку, изобилие остенсивов).

2. Логика здесь скорее не органон, а риторика, топика, завязанная на естественное общение. В науке в качестве преимущественной когитальной ценности превозносится «истина». В экзистенции мы имеем дело с едва оконтуренной шкалой, «где правда и неправда – крайние точки, между которыми находится много промежуточных»¹¹⁰. Это именно та сфера, где обнаруживается справедливость идеи Остина о том, что характеристика «истинно» – одна из квалификаций в их потенциальном множестве (наряду с «успешностью», «полезностью», «надежностью», «интересностью» и т. д.). Наука выделяет status rerum, строится как корпус субстантивов, констативов. Экзистенция выделяет status humani, строится как корпус контекстуалов, перформативов. В экзистенции нет жесткой дихотомии «истина – ложь»; достаточным основанием признания чего-то истинным служит не демонстрация, а позитивная аксиологизация. К примеру, Флоренский высказывается о ценности возможного письма Игнатия Богоносца Деве Марии: «Говорят, что, «быть может», эта переписка апокрифична. Я не спорю, но ведь только «может быть». А может быть и обратное. Ведь остается «а если», которое бесконечно умножает вес «может быть». Прошу, вникни сколько-нибудь в то чувство, которое делает для меня это письмо, если даже оно и впрямь малодостоверно, бесконечно дорогим»¹¹¹. Правда легенды в экзистенции теснит правду истории: важен не истинностный дискурс, а ценностная презумптивность, не протоколы, а полнота переживаний, духоподъемность.

3. Нечеткость, неотчетливость понятий и их истинностных значений в экзистенции – то, что нужно. Не случайно в поздний период творчества Витгенштейн ослабил свою довольно жесткую линию логической атомизации мира, приняв модель «дверных петель». Есть строгая наука с формализуемой истиной, а есть экзистенция с ценностной наполненностью. И, разумеется, прав Розанов, помещающий экзистенциальную истину в глубь полифонии и рекомендующий иметь на предмет 1000 точек зрения.

4. Стремясь к истинностным значениям, научное знание разрушает мифы. Наука и мифология несовместимы. Но с мифом совместима жизнь, которая не чурается воздушных замков. Научные истинностные значения не обслуживают всего многообразия потребностей существования: зачастую требуется знание не истины (вспомним бальзаковскую «Человеческую комедию»), а ответов на судьбоносные вопросы: как? почему? зачем? Тематизация их, однозначностью, алгоритмичностью не отличающаяся, связана с практическим нащупыванием частных решений. Подчеркиваем: именно нащупыванием и именно частных. Решений индивидуально-значимых. В этом открытость, свобода и жизнь мира, ибо в противном случае, «если бы мир был «необходимым», он был, безусловно замкнут, был бы насквозь предопределен, был бы миром смерти»¹¹².

Эгология. Поскольку «Я – это совсем не то… что мое тело» (Декарт), возникает серьезная проблема: чем в действительности является наше «Я»? Тематизацию данной проблемы и осуществляет эгология, в задачу которой входит зафиксировать подлинную специфику res cogitans в противоположность res exstensa, то есть минуя развитые в ретроспективе сомнительные идентификации человека в терминах механодетерминизма, физиологизма, ассоцианизма и т. п., представить адекватную модель собственно человеческого в человеке.

Полагая, что степень глубины и правильности убывает по мере развертывания повествования, в качестве наиболее емкого и компактного видоопределяющего суждения о человеке примем: человек – существо идеалологичное. Перефразируя Уайльда, скажем: естественная функция человека – предвосхищая, «из грубого материала действительности создавать новый мир, более чудесный, более длительный и более верный, чем мир, который видят вульгарные глаза»¹¹³.

Производить и исповедовать идеалы, действительно, способность сугубо человеческая, возможная лишь в силу организации персональной и групповой практики как целенаправленного самоопределения посредством обмирщения ценностей. Чем объяснять отказ Сократа от побега из тюрьмы? Близлежащий вариант: ноги не идут – не проходит; он не передает побудительных мотивов поведения личности. Сократ здоров и технически (физиологически) бежать может. Иное дело – уважение к законам, установлениям, поступиться которым Сократ считает для себя невозможным. Нерв вопроса, следовательно, – не физическая детерминация, а метафизическая мотивация, телеологизация, которая делает человека человеком.

Человек как человек. Человек как человек – индивид, персонально атомарная, недробимая, неделимая психофизиологическая, социально-культурная, экзистенциальная организация.

В онтологической плоскости – целевой, целерациональный, целесообразный объект-носитель преднамеренности, воления идентифицируется как самость в отличие от однопорядковых элементов соответствующего множества.

В гносеологической плоскости – субъект как источник познавательной активности с адекватно обеспечивающими ее когнитивными инстанциями и потенциалами. Рассмотренный по фарватеру, субъект неоднороден, разнопланов, представляет многогранное объединение структур и образований от индивида, социальной группы, класса, общества, сообщества до цивилизации, человечества в целом. Субъект поэтому – не обязательно конкретное физически осязаемое, наделенное человеческой плотью лицо; в различных гносеологических контекстах вводятся разнообразные истолкования субъекта – от персонального самосознания до всеобщего духа и коллективного бессознательного (субъект в бессознательной форме – первобытные человеческие популяции, собственные темные колебания толпы и т. д.). В зависимости от принимаемого в расчет среза субъективности гносеологическое наполнение субъекта варьируется: с каждым потенциальным срезом сопрягаются коррелятивные ему разрешающие возможности.

В прагматической плоскости – актант как сгусток конструктивно-преобразовательных инициатив, направленных на трансформацию реального бытия как такового.

В экзистенциальной плоскости – лицо, обладающее идентичностью, которая позволяет производить отнесение к себе действий, прав, обязательств, стяжать функции, ответственность, осуществлять выбор. Важное нам понятие лица скрывает несколько уровней.

Первый уровень: идентификация «Я» с индивидуальной телесно-психической организацией; гомологичность духовно-соматической конституции – базис родового тождества, принципов само– и взаимопонимания (тонко подмеченное Кафкой наше непонимание-неприятие телесного инакоформия).

Второй уровень: самообозначение «Я» – самопонимание себя как единосущного обладателя психофизической определенности; способность по традукции проводить субъективизацию себе подобных: употребление третьего лица, толкование «их» как адресатов-протагонистов.

Третий уровень: «Я» как эгоцентрическая конкретность, имеющая окказиональное значение; эго – фокус персональной перспективы с особым видением мира и утверждением в нем.

Четвертый уровень: рефлективная способность «Я» как деиксиса соотносить, связывать собственную картину мира, экзистенциальный опыт с собой, развитые механизмы локализации, хронологизации, идентификации, самообозначения с эгореификацией.

Если коротко и с неизбежными упрощениями давать динамическую развертку представленного структурно-функционального среза анализируемого предмета, оправданно выделить такие критические точки роста, говоря по-гегелевски, самого себя через себя различающего духа.

1. Начиная с Римской империи, обособление в поначалу целостном (ранняя античность) жизненном континууме личностной и социальной составляющей. Последнее связано с упрочением парадигмы индивидуализма, активной тематизацией вопросов статута персональности в обществе (мотивы стоической, скептической, эпикурейской философии). Освобождение человека от внешней зависимости толкуется как духовное самозамыкание, нарочитое удаление от мирских (групповых) связей, корпоративной зоологии.

2. Средневековье в виде таких институций как христианство, феодализм, рыцарство, способствовавшее произрастанию в менталитете морального сознания, нравственной нормосообразности. Умостроение людей – граждан античных «обезличенных» социумов – лишено комплексов индивидуально удостоверяемых нравственных реакций и потенциалов. Такие комплексы складываются только в Средневековье, внедрившем в духовный обиход понятия «совесть», «долг», «честь». (Античность не знала ни соответственных понятий, ни сопряженных с ними коррелятивных терминов. Находимые в греческом и латинском «conscientia», «dignitas», «honor» передают лишь оттенки этих высших этических добродетелей.) Личность в античности – продолжение полиса, касты, семьи, клана не жизнедействует в режиме автономного индивида. Оформление оного идет благодаря:

• христианству: соприкосновение с Богом, случающееся как интимный акт, подрывает узы связей индивида с группой. Религиозные действа, таинства глубоко персональны – индуцированы по сути своей сокровенной осанной, опирающейся на частные «откровения», «прозрения», «озарения». Всяк обретает, утрачивает Бога, становится перед ним личностно – здесь не может быть круговой поруки, цеховой солидарности. Человек в храме – лицедей, самодостаточный агент, проявляющий самоцельность, самостоянье: греховность и праведность, муки и блаженство обретаются партикулярно. Внутренняя проекция высших ценностей на себя с последующей самооценкой стимулирует укоренение личностного начала, управляемого единоличной квалифицирующей инстанцией – совестью;

• феодализму: естественно-жизненный уклад законовладения собственностью, ее пользования, распоряжения рождает чувство властелина, в пределах очерченного локала не имеющего себе равных. Это прямо-таки героическое чувство собственной всесильности при его содержательной реконструкции питается трояким корнем – ощущением а) неприкосновенности занимающего некую социальную, духовную, гражданскую нишу лица; б) ответственности за возложенную на лицо сюзереном частичную ролевую функцию; в) самодостоинства, самоуважения, гордости лица за свой статус. Отнесение к себе на юридически добротных и легитимных основаниях всей полноты инициатив, полномочий в кругу вверенных тебе забот о людях, хозяйстве, деле обусловливает вполне очевидно индивидуализирующее существование представление долга, с которым координируются потенциальные линии самоутверждения;