Текст книги "Боль за Россию. Беседы с Валентином Распутиным"

Рубеж горя и беды

Виктор Кожемяко: Дорогой Валентин Григорьевич, всегда большая радость встретиться с вами. И каждый раз об очень многом хочется вас спросить и от вас услышать. Мы беседовали год назад, а теперь 1999-й уже ушел в историю. Год двухсотлетия Пушкина, столетия Леонида Леонова и Андрея Платонова, 175 лет исполнилось Малому театру, в связи с двумя юбилейными датами – рождения и смерти – вспоминали Василия Шукшина…

Нынче такие юбилеи подвижников русского слова и вообще отечественной культуры обретают, согласитесь, особый смысл. Если раньше тот же Пушкин постоянно звучал по радио, шли пушкинские спектакли и концерты, фильмы и телепередачи, то теперь хотя бы благодаря памятной дате мы ожидали, что допустят его к народу. В чем-то ожидание сбылось, в чем-то последовало разочарование. Ну можно ли считать нормальным, например, что к двухсотлетию нашего гения так и не удалось создать ни одного отечественного фильма по Пушкину? Пришлось довольствоваться нам английской экранизацией под названием «Онегин» – весьма сомнительных достоинств.

И все-таки радости были. Прежде всего – завершение издательством «Воскресенье» совместно с Пушкинским Домом Полного собрания сочинений А.С. Пушкина, подготовка и выпуск которого были начаты еще в 30-х годах. Для меня прекрасным подарком стала книга Николая Скатова «Пушкин. Русский гений». Преподаватель Гнесинского училища Ольга Румянцева издала, причем в Профиздате, замечательный нотный сборник романсов на стихи Пушкина – такого не было много лет. Радио «Маяк» (вот уж не похоже на него!) поддержало инициативу своего коллеги Владимира Самойлова и каждый день вело пушкинский цикл «России первая любовь» – стихи поэта в записи крупнейших мастеров художественного слова из фондов Гостелерадио. Незабываемое впечатление – спектакль Татьяны Дорониной «Одна любовь души моей»…

Скажите, а какие у вас наиболее дорогие воспоминания останутся после юбилеев минувшего года?

Валентин Распутин: Прошедший год в близком преддверии смены тысячелетнего календаря был сумасшедшим, нервным, как бы даже испуганным наступающими событиями. «Мы съезжаем, мы съезжаем, нам некогда, приходите в следующем году». «Съезжало» очередное правительство, «съезжала» Дума, «съезжал» президент, метались волжские губернаторы Аяцков и Титов, вместе с продажей земли выставившие свои имена на продажу. И так везде и во всем. Впечатление такое, что, если бы не А.С. Пушкин, не 200-летие его рождения, мы бы этого года и не заметили. Пушкин задержал его в памяти и освятил своим именем. Весь год он разговаривал с нами о красоте и уродстве в искусстве и жизни, о власти и народе, о духовном и материальном; и о России, России, России…

Он и нас, нынешнее общество, высветил собою. И, надо сказать, порой являли мы перед ним весьма неприглядную картину. Не буду сейчас говорить об особой породе людей, ненавидящих вместе с Россией и Пушкина, о пошляках, зубоскалах и разного рода выставляющихся на фоне Пушкина, злобствующих, обделенных умом и талантом. Не о них речь. Но вот вспоминается торжественное собрание в Пскове, близ самых дорогих для Александра Сергеевича мест, накануне его дня рождения; переполненный праздничной, нарядной публикой зал, множество гостей со всей России – и Михаил Козаков на сцене, читающий Пушкина… под неприличные жесты. Зал смеется, аплодирует.

Меня это потрясло. С Козакова взятки гладки, он по природе своей, может быть, так устроен, что не видит Пушкина без неприличия, но зал-то, зал! Нет, раны от торжествующего хамства в культуре даже больше, чем мы предполагаем. Это зараза, которую скоро не вылечишь. И она вовсе не обязательно поражает только молодежь. Там же, в Пскове, вспоминается встреча в университете, тоже переполненный зал – и глубокие, преображенные лица студентов, отзывающихся на истинного Пушкина. В последнее время я все больше убеждаюсь, что нельзя о нравственных и духовных потерях судить, исходя из возраста. В среднем возрасте, который нахлебался самой грязной воды бесноватой демократии, наверное, потерпевших больше, чем среди 18—20-летних. Совсем молодые в инстинктивном страхе отшатываются от того, что видят они в идущих поперед. Не так дружно и массово отшатываются, как хотелось бы, и все-таки заметно. Дай-то Бог!

И пушкинский год пришелся здесь вовремя. Он и не мог, разумеется, прийтись не вовремя, годы идут да идут своим чередом, их не остановишь и не переставишь в другом порядке. И все же кажется, что идут они не безучастно, а подготовляют события и общественное настроение к праздничной дате. К 1999 году Россия стала одолевать неприкрытую наглость и беспардонность «новой культуры». Ее, наглости, и теперь предостаточно, но не то уже, не то. Не тот хор, не тот тон. Не стыдно было встречать Пушкина. Они гавкали на него из подворотни, а на виду народного шествия, следующего для встречи со своим гением, испуганно поджимали хвосты.

Ну и, конечно, вы правы: новые книги, новые издания, разбуженный интерес, уточненные жизнь и смерть. Кстати, и кино, пусть не в юбилейный год, пусть чуть пораньше, но отозвалось на 200-летие. Я имею в виду редкий для нынешних времен по красоте и чистоте фильм Алексея Сахарова «Барышня-крестьянка».

– И все же горькое ощущение, с которым мы живем все последние годы, – что русская культура словно загнана в резервацию, – остается. Достаточно вспомнить, как проходило празднование столетия Леонида Максимовича Леонова – одного из великих писателей XX века. Не Колонный зал Дома союзов, а Октябрьский, да и то выделенный с трудом. Не будь невероятных усилий нескольких энтузиастов, боюсь, что дата эта вообще осталась бы незамеченной. Ведь умудрилось же телевидение ни на одном канале, кроме «Культуры», ни единым словом не обмолвиться в те дни о Леонове! Ну а про другие-то дни и говорить не приходится. Еле-еле удалось наконец открыть мемориальную доску на доме, где жил классик русской литературы. Музей? Не знаю, дождемся ли. А между тем, по-моему, есть уже два музея Окуджавы. И Государственная премия имени Окуджавы есть – но нет, конечно, Государственной премии Леонида Леонова. Видно, не заслужил…

Или вот такой еще факт. Только на леоновском вечере я снова услышал – первый раз за многие последние годы – знаменитый русский народный хор имени М. Е. Пятницкого. Думал, что его уже и не существует! А на юбилее Малого театра перед зрителями вдруг появился (словно чудный сон, честное слово!) удивительный наш ансамбль «Березка». Но где же они, где эти изумительные творческие коллективы пребывают в другие дни? Почему мы их совсем не видим и не слышим? Почему так – они есть и вроде бы их нет? А главное – доколе?

– Да, ощущение резервации, куда загнана русская культура, остается. Скромно и незаметно отпраздновали столетие Леонида Леонова и столетие Андрея Платонова. Последнего демократия 80-х годов эксплуатировала нещадно, но замазать его национальное нутро не смогла и теперь в почестях отказала. А Леонов для духовной родни Грацианского всегда был чужим, его даже на время нельзя было присвоить. Отсюда и вполне объяснимое отношение.

Но знаете, я не вижу в этом трагедии. Несправедливость – да, бессовестная подмена значимости литературных имен – да, жесточайшая цензура в отношении к «своим» и «чужим» – да; но Леонова, эту глыбу, эту высоту русской словесности, Приставкиным или Аксеновым все равно не закрыть. Можно пулять ими по Мастеру, но ему от этого ничего не сделается, а легковесные снаряды пострадают. И пусть Окуджаве открывают хоть десять музеев, но, если нет музея Леонову или Платонову, все окуджавские музеи недействительны и нравственно несостоятельны. Литература (а тут речь надо вести и обо всем искусстве) – не тайга, где звери, захватывая чужую территорию, метят ее, ну, скажем мягко, своим духом. В литературе величие назначается по таланту и по сделанному не для так называемой элиты, а для народа.

Окуджава хоть вмешаться не может в свое омузеивание, а вот Евтушенко при жизни (американской) потребовал себе музей, прислав из-за океана иркутским властям чуть не ультиматум открыть в Зиме, где прошло его суровое детство, это материальное свидетельство в бессмертии. И, надо полагать, откроют – «демократический» Иркутск собирает сейчас подписи в поддержку пожелания Евгения Александровича. Можно досрочно и памятник открыть. Но что изменит это яростное самоутверждение в значении Евтушенко-поэта для русской литературы? Ничего. Явится на суд этой литературы с лишним пятном суеты вокруг собственного имени. Что написано пером – ни топором не вырубить, ни музеем не поправить.

…Я тоже слушал на юбилейном вечере Леонида Максимовича Леонова хор имени М. Е. Пятницкого. И смотрел на чудо его воскресения так: нет, братцы, такое искусство вам не похоронить. Кишка тонка. И хоть осыпьте вы друг друга своими «триумфами», в миллионы раз увеличивайте иудины тридцать сребреников, сколько угодно выдавайте злобу за талант, а мелкое мельтешенье за величие – все равно никогда вам и близко с такими голосами не быть. Ибо это, гонимое вами, и есть величие!

– Когда мы каждый раз начинаем говорить о том, в каком загоне уже не первый год находится у нас истинная культура, особенно национальная русская, невольно вспоминается крыловская басня: а Васька слушает да ест. Беда в том, что очень мало что-либо меняется после наших разговоров. Хотя я замечаю: в самое последнее время (может быть, это было связано с очередными думскими выборами) внимание власти к тому, что говорится в оппозиционной прессе, усилилось. У вас нет такого чувства? Правда, на телевидение, судя по всему, никак не хотят вас пускать. Да и для других писателей патриотического направления телевидение по-прежнему закрыто?..

– Да, конечно, Васька слушает да ест. Они и не могут поступать иначе. Захватили в свои руки богатейшую страну, захватили мощнейшее оружие воздействия на массы – ясно, что они будут пользоваться этим оружием до последнего часа, чтобы удержать власть. И русская культура для них, пусть даже и в дозированном виде, – это ослабление их идеологии.

На чем держится их идеология? Да ни на чем, кроме эгоизма, чистогана и ненависти к исторической России. Может ли на этом долго продержаться государство с огромными запасами культурного и духовного богатства, то есть может ли оно держаться на самоотрицании? Нет, не может. Большевики в 1917-м поняли это быстрее, чем либералы в 1991-м. Наши либералы, быстро переродившиеся в радикалов, попали сейчас в ловушку: и без исторической России им не продержаться, и национальную Россию позволять опасно. Они бы хотели разделить ее, историческую и национальную, но это тем более невозможно.

Десять лет ельцинская власть и слышать не хотела о Союзе писателей России. Вы знаете, что из всех творческих союзов сохранили свою структуру и работоспособность лишь два – Союз художников и Союз писателей России? Ничего, кроме ругани и проклятий, десять лет от власти и ее трубадуров мы не слышали. «Экстремисты», «шовинисты», «фашисты» и т. д. Но вот в минувшем ноябре писательский съезд – и поздравления от Патриарха, от Думы, Совета Федерации и многих губернаторов, присутствие на съезде вице-премьера правительства. Значит, выдержали осаду, подняли свою подвижническую деятельность во спасение России на ту высоту, что, люби не люби, а надо замечать. И «демократической» прессе пришлось прибежать на это событие. Теперь, надо надеяться, нам будет хоть сколько-то легче. Но дело не только в облегчении, а, что гораздо важнее, в признании организации, которая ни в чем не уступила – ни в правде своей, ни в наклоне писательского пера.

А совсем недавно, в конце января, мы провели выездной пленум в поддержку нашей армии. В Гудермесе провели, в Чечне, без всякого преувеличения можно сказать – в боевой обстановке. Ведь это не на Канарские пляжи теплой компанией сгонять для подъема собственного духа! Тоже пришлось сквозь зубы давать информацию об этом, хотя бы в три строки: и чего, мол, не сидится дома, чего наползают на законное изображение порядочного интеллигентного общества?

– Конечно, о телевидении нынешнем нельзя говорить без гнева – так многое в нем возмущает. Предвыборные месяцы «обогатили» этот беспредел новыми чудовищными изысками Доренко, Сванидзе и прочих мастеров оболванивания людей. И ведь горько прав Феликс Феодосьевич Кузнецов, директор Института мировой литературы имени А.М. Горького, от которого я недавно услышал: для многих телевидение заменяет ныне церковь. Неадекватная замена, но, увы, факт есть факт…

– Происхождение всех этих доренок и сванидзе простое, даже примитивное. Они не могли не явиться. Эти экземпляры легче поддались дрессировке, потому они перед нами, но могли быть другие того же густопсового таланта. Есть хозяин, есть украденная у нас страна, поделенная между несколькими кланами, и есть вывернутый наизнанку закон: вор и разбойник тот, кто вздыхает о справедливости. Едва вздохнет он где-нибудь в Норильске или Выборге, едва приснится ему утраченное сильное и самостоятельное царство-государство в окружении собственных духовных и материальных ценностей – тотчас неистовое: держи вора!

Но наблюдательный зритель видит: неспокойны, трусливы они, идеологи и охранники изнаночного порядка. Накануне думских выборов вцепились в горло друг другу, опасаясь, как бы другой клан не оказался в обмане изобретательней и не набрал больше голосов. Закончились выборы, принесли, на первый взгляд, победные результаты – и на другой же день снова наглость по адресу патриотического лагеря. Но стоило Путину некоторыми своими действиями загадать загадку – страх в глазах, сбивчивость в речах, испуганные оглядки через плечо: диктатура, диктатура!

Нет, они не чувствуют себя хозяевами. Почти все перевернули вверх тормашками, оболгали, изгадили, расхватали, а уверенности в безнаказанности нет. Чует кошка, чье мясо съела. И боятся они не бунта. Но Россия – такая почва, такой климат, что и в сверхтерпеливом народе выращивает она возмездие в виде, выражаясь думским языком, делегированной наверх сильной личности. Ведь посмотрите: сделать из Сталина чудовище не удалось. Его оправдание в народе достигло, как мне кажется, чрезмерной святости. И не удалось, несмотря на все старания либералов, обелить ни Троцкого, ни Бухарина, его противников в продвижении к неограниченной власти. Это о чем-то говорит.

Что касается того, будто телевидение ныне заменяет в некотором роде церковь, не могу с этим вполне согласиться. Если говорить о массовой отданности телевизору, которая достойна других, более чистых врат, – да, это так. Но и в этом случае я уверен: если даже от телевизора заметно не отбывает, в церковь все равно заметно прибывает. А уж где святость и где срамота, люди разберутся.

– Мы говорим с вами, Валентин Григорьевич, на рубеже двух веков и даже тысячелетий. Наступил последний год XX столетия. Совсем немного времени пройдет – и XX век со всем, что в нем происходило, со всеми личностями, которые жили и действовали в нем, сразу как бы отодвинется куда-то за горизонт, обретет новый исторический статус. Леонид Максимович Леонов, которого вы хорошо знали и с кем не раз посчастливилось разговаривать мне, Василий Макарович Шукшин, который был нашим современником, Николай Рубцов, Александр Вампилов, Георгий Свиридов, Михаил Шолохов, Андрей Платонов, Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Максим Горький – все это будет уже прошлый XX век. А XIX, где Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Достоевский, Толстой и Чехов, – уже век позапрошлый, как сегодня пока для нас XVIII столетие – с Фонвизиным, Сумароковым и Державиным. Что-то происходит в нашем сознании вместе с такой сдвижкой? Вообще, что вы испытываете в душе при этой, как ни говорите, несущей в себе нечто мистическое смене веков и тысячелетий, пусть и есть некая условность в самом определении времени?

– Но эта условность давно как бы материализовалась, приобрела определенные очертания, ступенчатое восхождение, музыкальный ритм, рабочую загрузку. Мы воочию видим время в окружающем нас мире, в нашем сознании летоисчисление от Рождества Христова имеет и другое направление, другой смысл, нежели прежнее и устаревшее – от сотворения мира. Но сам переход из тысячелетия в тысячелетие есть мистический акт. Меняется вся платформа, вся опорность бытия. Жизнь остается все в том же текущем продолжении, но уже на другой высоте, под другим космическим дыханием. И нас не просто вдвинут туда, как скарб, чтобы везти дальше, – так и кажется, что под особыми лучами осмотрят все наше нутро, приплюсуют к той или другой сумме, пометят, как быть с нами дальше.

Конец обыденного, рядового счета совпадает еще и с полным крахом цивилизации. В этом тоже есть что-то мистическое, предостерегающее: приехали, так жить нельзя. Человек и сам сознает, что история человечества кончилась, потому что история есть осмысленное и поступательное движение, движение от худшего к лучшему. А мы погубили и извратили все, из чего могло бы браться улучшение. Начинается дикий и бесконтрольный постисторический период. И «юбилей» дается нам как предостережение, как последняя возможность выбора разумной жизни.

Но, если даже не задумываться об этом (нет сомнения, что человек постарается не задуматься, чтобы не портить себе настроение), все равно ощущение величия свершающегося события, другой высоты и другого неба над головой не должно никого миновать. Мы, может быть, и случайные, но счастливые избранники этого события, единственные из многих поколений людей, укладывающихся в тысячелетие. И это нужно пережить внутренне, этим нужно исполниться со столь же возвышающим чувством. Ну не звери же мы в самом деле, чтобы, уснув в одном тысячелетии, как ни в чем не бывало через несколько часов проснуться в другом – и с обычной скукой взглянуть в окно?!

– А будет место литературе в XXI веке? Уже сейчас для многих Интернет полностью заменил книгу, а звание писателя, некогда почетное и особо уважаемое, кажется, перестает таким быть. Ведь все знали Валентина Распутина, Василия Белова, Юрия Бондарева. А кого из писателей новых поколений знает теперь каждый в стране?

– Да, но не может же все оставаться так, как сейчас, бесконечно. Если бесконечно и в массовом порядке заглатываться Интернетом и прочими электронными штучками, то это смерть для литературы. И для человека тоже. А вероятнее всего – будут дергаться «автоматики» с выжженными Интернетом душами, но будут жить и нормальные люди.

«Война и мир», говорят, введена в Интернет, но попробуйте там прочесть «Войну и мир» – глаза спалишь и удовольствия не получишь. Рентгеноскопия великого текста, сухой паек, извращенчество. «Автоматикам» уже и сейчас нечего в себе питать духовной пищей, а лет через пятнадцать – двадцать они и вовсе рискуют превратиться в конструкции для приема информации и механических наслаждений.

Читать все равно будут. Возможно, на читателей живой книги станут смотреть как на чудаков, но художественная литература не исчезнет. Мы с вами говорили о прошлогодних писательских юбилеях. 200-летие Пушкина, с одной стороны, вылилось в народное поклонение поэту, а с другой – в неосознанный массовый протест против стандартизации человека. Новый порядок вещей, признавая Пушкина формально, фактически отодвигает его, как и всю русскую литературу, на задворки механического, подвергающегося муштре сознания. Пушкин чувствен, необыкновенно красив и богат в стихе, он как дрожжи для души, поэзия его мироточива – конечно, он не вмещается в размер духовно укороченного нового человека, он для этого мира чужак. А народ, интуитивно чувствуя это, вышел навстречу Пушкину как к одному из духовных спасителей.

На 70-летие Шукшина в Сростках собрались, как в былые времена, десятки тысяч читателей и почитателей Василия Макаровича. Такого не бывало давно. Все презрев и преодолев – и расстояния, и развал страны, и бешеные цены на проезд, съехались, чтобы поклониться писателю, бившему в колокол национального пробуждения, едва не со всех концов бывшего Советского Союза. Значит, читают, любят, чтят. Не по Интернету читают!

Читать будут и Толстого, и Достоевского из позапрошлого века, и Шолохова, и Леонова, и Шукшина из прошлого. Кого станут читать из «настоящего», из наступающего XXI века, сказать пока трудно. Уровень литературы, к несчастью, падает. Но это опять-таки вопрос из глобальных, порожденных материальной цивилизацией.

– Знают или не знают писателя, артиста, композитора, художника – это нынче, разумеется, в решающей степени зависит от того же всемогущего телеящика. Кого он пожелает или не пожелает «раскрутить». Увы, в герои теперь выходят совсем не за талант или подвиг, не за труд или самоотверженность, какую-то особую душевную самоотдачу. Вот некий Джон (по фамилии, кажется, Карпентер) выиграл недавно в американской телевизионной игре миллион долларов – и тотчас стал известен всему миру. И уже журналисты стоят в очередь к нему за интервью. А ведь вопрос-то у них у всех только один: «Что вы почувствовали, когда стали миллионером?» Маяковский когда-то говорил: «Я поэт. Этим и интересен». Ну а чем может быть интересен этот Джон? Между тем популярнейшая Книга рекордов Гиннесса, наверное, в подавляющей степени состоит из такого рода «достижений» – кто больше всех выиграл, съел сосисок, выпил пива или виски… Вот какие ориентиры для восхищения и подражания выдвигаются людям на XXI век. Разве не так?

– Да, приходится соглашаться. Мир съехал с одних основ, где мерою прочности и подражания были героизм, красота, нравственное здоровье, любовь, и наполз, потеряв управление, на другие, которые прежде признанием не пользовались и воспринимались как уродство. Случались и в России охотники за один присест съесть несколько сот блинов и отдать Богу душу. Но в анналы истории их имена не заносились, и рекорды сумасшествия тогда еще не регистрировались: книги Гиннесса не было. Что там сосиски! Автомобиль по частям скушал один австралиец за несколько лет и выиграл миллион долларов. Покорение Северного и Южного полюсов, восхождение на высочайшие вершины, морские переходы вокруг света на легких парусниках, космические полеты и прогулки по Луне перешли в разряд мелких и наскучивших происшествий, а вот любовные похождения принцессы Дианы поставили на голову всю планету. Людей толкают к низменному, происходящему из «подполья», из темного, античеловеческого. Внимание переключается на примитивные и извращенные формы удовольствия. Удары по психике сделались такой же необходимостью, как хлеб. Чтобы попасть в парламент, нужно иметь грязную репутацию, скандальную славу; чтобы выйти на сцену, не талант требуется в первую очередь, а какая-нибудь «пряность», вульгарность, способность к выходкам. Что был бы авторитет Клинтона без Моники Левински, что был бы авторитет Ельцина без его пьяных выходок! Тьфу, а не президент сверхдержавы без скандального ореола!

Это признаки вырождения. Будем надеяться, не окончательного. Но мир, который пытается утвердиться на ценностях со знаком минус, бравирует «альтернативной» нравственностью и сознательно отдает на заклание святыни, – такой мир должен или заблуждаться относительно своих запасов положительного, или вообще ни о чем не задумываться, пустившись во все тяжкие, или поставить своей целью мучительное самоуничтожение.

Тяжело да и, кажется, бессмысленно об этом говорить. Какие-то частности, болезни, искажения время от времени еще могут с трудом замечаться. Но замечать общее погружение Атлантиды в грязные и темные воды Мирового океана считается ересью и паникерством.

Быть может, Россия, как особая и «отсталая» страна, как страна большая и крепкопородная, и держала на плаву Атлантиду. Быть может, и способна была бы удерживать еще сроки и сроки, приди в России к власти разумные и нравственные люди.

– Хотел бы спросить вот о чем. Замечаю, что в последнее время у нас все более распространяется убежденность, что Россия с ее историей такова, что любить «эту страну» абсолютно не за что. То есть давний спор Чаадаева и Пушкина решается совсем не в пользу Пушкина! Об этом свидетельствуют и письмо некоего 20-летнего молодого человека «Я стал презирать Россию», опубликованное в «Советской России» 2 сентября прошлого года, и письмо 62-летнего пенсионера К.В. Авдеева, напечатанное в «Правде» и озаглавленное тоже весьма характерными словами автора: «Пусть на месте России образуется бездонный океан…» Вот до чего она плохая, нелепая, никчемная и никудышная, наша Россия. Что вы думаете обо всем этом? Почему вдруг снова усилились такие настроения и как им противостоять? Ведь люди, не любящие свою Родину, едва ли смогут поднять ее из пропасти, в которую нас всех столкнули. И насколько, по-вашему, заражена этой болезнью антипатриотизма сегодняшняя молодежь?

– Меня такие люди ничуть не удивляют. Они были всегда – и до Чаадаева, и до Смердякова, высокомерно произносившего, что «эту проклятую страну надо завоевать иностранцам», и после него. Но Чаадаева к числу хулителей России надо относить осторожно, он сказал о ней много верного – и в критике ее, и в ее защите. А от Смердякова, этого порождения отрицания и зла, иного отношения к России и ждать было нельзя, и оправдывает его только то, что он литературный герой, а не историческая личность. Но герой, созданный гениальным художником не на пустом месте. Такие «мыслители» водились, и они, как правило, любили покрасоваться своим «особым» мнением.

Природа этих людей никакой тайны не представляет. Берутся хулители обычно из неудачников, из людей, в чем-то ущемленных, чего-то недобравших, личностно неполноценных, злых, и вот – снимающих с себя ответственность за свою неполноту: это она, страна, в которой выпало мне несчастье жить, виновата, это она плоха, а не я, это из-за ее худородства я страдаю. И их это возвышает в собственных глазах, подобно тому, как потенциальный убийца, только еще замысливший преступление, сразу выделяет себя из всех прочих. Им представляется, что, для того чтобы судить и проклинать Россию, насылать на нее напасти, надо стоять высоко. Вот почему они пишут в газету, им требуется своей больной душой, принявшей отрицание, помахать, как знаменем, им хочется, чтобы их заметили. Ну как же: «Я стал презирать Россию», «Пусть на месте России образуется бездонный океан». Такое «громоподобие» в Америке должны услыхать и заметить! Но «громоподобия» не получается, такому бунту цена невелика, а в последнее время в особенности.

Это – знакомая порода людей, известный психологический тип. России стало трудно, потребовались воля, терпение, подвижничество, даже мученичество, чтобы жить в ней, на подвижничество и мученичество они не способны – отсюда и прибавление к этому типу. Сначала они отказываются от немощной матери (не публично, но в душе: «Она уже ни на что не годится, без нее мне было бы удобней»), потом – отказ от ослабевшей в несчастьях Родины, а затем, перевези их завтра в Америку и не придись она им по душе, ибо, конечно же, Америка не произведет их в герои и нянчиться с ними не станет, – затем проклятия в адрес всего мира и «пусть на месте всей земной суши образуется бездонный океан».

Конечно, объяснить этот сорт людей можно, но понять и принять их присутствие среди нас очень трудно. Иное дело – духовные чужаки, захватившие в России власть и занятые перестройкой ее по своим потребностям. Они все делают для того, чтобы оболгать Россию, опорочить ее прошлое, оклеветать народ, вызвать в нас, простодушных, неприязнь к своему родительскому миру. Тут война, самая настоящая война, пока идеологическая, духовная, в которой поношение России стало оружием растления. Все ясно. На войне как на войне. Но надо иметь какой-то уж очень тяжелый душевный изъян, какое-то уж очень слабое притяжение к родному, чтобы, будучи русским по рождению (да и татарином, башкиром, якутом тоже), с таким бешенством восстать даже против самого факта существования России. Бог с ними, у них будет свой крест. Россия от подобного новодиссидентства пострадать не может. У нее, надо думать, на этот случай сделаны запасы. Массового исхода из нее, пока она остается собою, русского населения, равно как татарского и якутского, не предвидится, а не любящим ее, сморщившим свое сердце до идеала чужого рая, – туда и дорога.

– Вот что еще, очень важное. Ельцину в его речь перед уходом советники придумали хитрый ход: попросить у людей прощения. Расчет на то, конечно, что по-русски, по-христиански принято отзываться на такое, если просьба искренняя. И вот теперь я людей спрашиваю: а вы, лично вы простили Ельцина?

– Да ведь он прощения-то просил не у нас с вами, не у народа за то, что ограбил его. Он просил его у тех, кто сел нам на шею, за то, что недоограбил нас и не смирил до положения бессловесных тварей.

Нет, государственному преступнику с таким набором преступлений прощения быть не может. Церковь говорит: прощайте и любите своих врагов, но не врагов Бога. Так и в этом случае: мы вольны обниматься с кем угодно, но не с врагами России, которые растлили ее и осквернили, применили по отношению к ней тяжкие истязания, приведшие к миллионным жертвам. Это общие слова, но правосудие составит обвинительное заключение по полной и необходимой форме. Преступления против народа в разряд мелкого пьяного хулиганства перевести нельзя, если мы еще хоть сколько-нибудь уважаем себя.

Можно сослаться, кстати, и на практику так называемых демократических стран. Южная Корея дважды приговаривала своих президентов к смертной казни за единичные расправные действия над народом и финансовые махинации. Чили, поддерживаемая Европой, добивается суда над престарелым Пиночетом за противозаконные карательные меры против народа, которые рядом с карательными мерами Ельцина не идут ни в какое сравнение. Германия таскает по тюрьмам оставшихся в живых руководителей ГДР – за то только, что они защищали интересы своей бывшей страны. Западная демократия исполняет свои законы, как известно, выборочно, и тем более она постарается не дать в обиду нашего (в том-то и дело, что не нашего!) «первого президента», который преподнес ей в дар огромную страну. Но это уж не его, не Запада, забота, как нам со своим погубителем быть. С ним и со всей его камарильей, тянувшей Россию на пыту. И наследник Ельцина легкомысленно подписывает документы с заверениями, что мы его будем любить.

«Никто не забыт и ничто не забыто» – этот нравственный закон должен действовать как по отношению к спасителям нашей страны, так и к губителям тоже.

– В заключение хотелось бы услышать, каким был для вас творчески этот год и что планируете на ближайшее будущее?