Текст книги "Время борьбы"

Рыночная экономика, а четче говоря – капитализм, не приемлет героев социализма.

 
Шахтерские гимны сейчас не слагают,
Шахтерские песни уже не поют,
В горняцком Стаханове шахты закрыли,
Вчерашние шахтеры лишь плачут и пьют.
 

В таких бесхитростных, но трагических строках излил боль своей души Виталий Григорьевич Чистяков – ветеран города Стаханова, что в Луганской области на Украине. Бывшая Кадиевка, где родился стахановский рекорд, – это единственный город на планете, получивший имя рабочего человека. А сейчас здесь нет уже ни одной работающей шахты.

Стихи я взял из упомянутой книги Петра Леня. В ней, надо сказать, Стаханов – не только символ: живой человек! С человеческими слабостями, с личной жизнью, с драмой невероятного взлета и последующего груза огромной славы, в чем-то надломившей его. Однако сквозь всё это светится главное – красота человека, жившего не для себя одного.

«К нему, как в скорую помощь, обращались за помощью. Помогал людям. Никому не отказывал, добивался справедливости». Это из воспоминаний жены его сына. И подобных много, очень много! О времени, когда учился в Промакадемии, когда был во время войны начальником шахты в Караганде, о годах работы в угольном наркомате, а потом в министерстве.

Законом жизни для него, как и для многих в Советской стране, стало: «Человек человеку – друг, товарищ и брат» (а не волк, как проповедуется сегодня). И еще: «Сперва думай о Родине, а потом о себе». Отдавать для Стаханова и настоящих стахановцев было куда приятнее, чем брать.

И не может быть, скажу в заключение, чтобы реальность таких людей, живших на земле, осталась бесследной, навсегда ушла. Да, наверное, Стаханов и стахановцы самим явлением своим опередили время. Но я уверен: их время для нашей страны (да и для всего человечества!) – не прошлое, а будущее.

Драпировке не подлежит

Среди знаковых событий Великой Отечественной войны, определивших советскую Победу, своё историческое место – большое, важное, совершенно особенное! – принадлежит тому, что произошло на Красной площади нашей столицы заснеженным утром 7 ноября 1941 года, ровно 65 лет назад.

Да, вот уже шесть с половиной десятилетий прошло, а мы помним. И не забудем никогда. Но все ли помнят и всё ли? Что стараются забыть и почему? Зачем сегодня подделывают, маскируют, драпируют для народа историческую память?

С Мавзолея Ленина войска Красной Армии приветствовал Сталин.

Так что же произошло в тот снежный и морозный ноябрьский день на главной площади советской столицы?

Военный парад. Казалось бы, не битва, в которой решалась судьба войны. Но в том-то и дело, что по влиянию своему на весь дальнейший ход Великой Отечественной парад этот действительно вполне сравним с крупнейшими, судьбоносными сражениями.

Да он по сути и был сражением. Сражением духа! И стал победой советского духа, потрясшей весь мир и предзнаменовавшей конечную нашу Победу в мае 1945-го.

А ведь до нее было еще так далеко, и враг оказался у самого сердца Родины, когда наступил этот день – день главного праздника Советской страны. Такой праздник надо было отметить? Он был отмечен. Достойно. Величественно. Вдохновляюще.

Вот как писала «Правда» в номере от 8 ноября 1941 года:

«В суровой и строгой обстановке праздновала Москва 24-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Над нашей землей полыхает пожар гигантской войны, зажженной немецкими захватчиками. Гитлеровские орды озверело рвутся к сердцу нашей Родины – к Москве. Враг напрягает все силы, чтобы захватить наш город до наступления зимы, ибо зима не сулит ему ничего хорошего.

В приказах по немецкой армии был назначен срок вступления фашистских войск в Москву – 16 октября. Красная Армия сорвала планы фашистской банды. Зарвавшийся правитель Германии назначил следующим сроком 7 ноября. В этот день он хвастливо обещал устроить парад фашистских вояк на Красной площади в Москве. Но сие зависело не только от желаний чванливых гитлеровских генералов. В день 24-й годовщины Великого Октября фашистские орды были так же далеко от Москвы, как и во время назначенного ими первого срока вступления в столицу.

7 ноября на Красной площади в Москве состоялся традиционный парад войск Красной Армии. Перед гранитными трибунами, как и всегда в этот торжественный день, выстроились вооруженные силы советского народа. И, как всегда, на трибуне ленинского Мавзолея стоял Сталин».

Это было поистине ключевым – КАК ВСЕГДА! Что оно означало? Незыблемость красного праздника. Незыблемость советской традиции. Незыблемость завоеваний Великого Октября, которые враг хотел отнять у нашего народа. Недаром же Гитлер, еще только начиная войну против нас, запланировал победоносный свой парад в Москве не на какой-то другой день, а именно на этот. И это, если бы осуществилось, должно было символизировать победу фашизма над коммунизмом.

Нынче потерявшие память хотят чуть ли не законодательно приравнять коммунизм к фашизму, вынося такой вопрос в Парламентскую ассамблею Совета Европы. А тогда Европа, как и весь мир, с надеждой смотрела на страну, руководимую коммунистами, на страну Октября. В том же праздничном номере «Правды», который я цитировал, напечатаны стихи выдающегося французского поэта Жана Ришара Блока в переводе Павла Антокольского. Они называются «Октябрь 1941 года», и есть в них такие строки:

 
Удар направлен в сердце огневое,
Но сердце крепче, нежели удар.
Пускай враги под самою Москвою,
Но там, на Красной площади, глумясь,
Не примет Гитлер гнусного парада…
И через много лет, когда-нибудь
Октябрь двадцать четвертый будет назван
Славнейшим и прекраснейшим из всех.
Так будет. Это скажут наши внуки.
 

Поэт не ошибся. Именно так было в течение полувека после того дня и, я думаю, так обязательно будет.

Но теперь о Великой Октябрьской революции в связи с тем парадом не говорят.

За последние годы произведено много чудовищных операций над нашей историей. К ним относится и операция «Парад 41-го года».

Может быть, кто-то из тех, кто придумал ее, даже удостоился большой награды от нынешней власти. Они ведь соревнуются между собой, кто хитрее и ловчее что-нибудь изобретет в борьбе против революционного и советского нашего прошлого.

Известно, например, что Чубайс предложил сделать 7 ноября «Днем согласия и примирения». Но потом нашелся еще более изобретательный: пусть лучше согласие, примирение и народное единство празднуются 4 ноября – вроде и недалеко от 7-го (а народ уже привык в ноябре праздновать), однако повод совсем другой, и о революции можно не поминать вовсе. А выгнали 4-го в 1612 году поляков из Москвы или нет, это можно как-нибудь и подретушировать, задрапировать. Не всяк разберется.

Я вам напомню: ведь в ельцинском законе 1995 года, устанавливавшем Дни воинской славы, 7 ноября значилось как День освобождения Москвы от польских интервентов! То есть сперва таким образом намеревались вытеснить память об Октябре в этот день. А после возник иной вариант – и освобождение Москвы «перенесли». Видите, как беззастенчиво манипулируют историческими фактами?

Но вернёмся к параду. О нем, как и об Октябрьской революции, власть, конечно, тоже могла бы не поминать. Только с чем тогда она останется? На что в советской истории опираться будет? Нет, ей нужны и парад, и Сталинград, и оборона Ленинграда – но без Ленина, без Сталина, без Октября. И вот, что касается парада, решение найдено.

Простое, надо сказать, решение. Состоит оно в том, что каждая очередная годовщина легендарного парада публично отмечается, что возложено на московские власти (или сами они взяли это на себя), однако про то, чему парад был посвящен, не говорится ни слова!

Странновато с точки зрения здравого смысла? Еще бы. Но, как ни удивительно, дело пошло.

Вот передо мной «Московский ветеран» – газета Московского городского совета ветеранов войны, труда, Вооруженных Сил и правоохранительных органов, издаваемая при поддержке Комитета общественных связей Москвы. Номер годичной давности, где подробно повествуется о торжествах, как здесь сказано, посвященных 64-й годовщине исторического парада 7 ноября 1941 года. Тщетно искать и в этом большом материале, и во всем номере рассказа или хотя бы более-менее внятного упоминания о событии, в честь которого проводился парад.

Да, он сам стал великим событием, вошедшим в историю. Однако революция, которая ему предшествовала, в честь которой он состоялся и которую он защищал, – событие еще более великое. Ее масштабы и ее значение в судьбе нашей Родины неизмеримо больше, если вообще уместно тут какое-то сравнение. Во всяком случае, бесспорный факт состоит в том, что именно Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 года 24-й своей годовщиной определила проведение парада 7 ноября 1941-го. Так можно ли забывать об этом? Можно ли об этом молчать?

Еще живы, слава богу, героические участники незабываемого парада. И торжества, которые 7 ноября проводят в последнее время власти Москвы, не обходятся без них. Телевидение показывает сюжеты с их участием – интервью накануне и в день годовщины, возложение венков к памятникам, прохождение по Красной площади.

«Казалось бы, и хорошо, – пишет нам в редакцию москвичка О. Д. Чабаненко, ветеран труда, член КПРФ. – Но почему у меня (и не только!) от этих картин, так же как от празднования на Красной площади 9 Мая, остается в целом удручающее впечатление? Объясню. Дело в том, что уж очень бросается в глаза, как обыгрывают всё в своих целях современные вершители наших судеб, как стараются они спрятать и замолчать то, что им „невыгодно“, что неприемлемо для них.

Несмотря на все эти красочные шоу, тягостно видеть задрапированный Мавзолей В. И. Ленина, с трибуны которого И. В. Сталин обращался к воинам Красной Армии в 1941-м и к подножию которого они победителями швыряли фашистские штандарты в 1945-м. Старых, в большинстве больных людей наряжают в красноармейскую форму и предоставляют возможность маршировать перед теми, кто ликвидировал результаты Великой Победы и Великого Октября. Причем делается вид, будто это – чествование победителей, хотя на самом деле – издевательство над обобранными и униженными стариками. Неужели они, участвующие в этом, не понимают, что их просто грубо используют?

И еще: ведь здесь ни словом не говорится о партии коммунистов, партии Ленина, которая привела наш народ к Победе, никогда не произносится имя Верховного Главнокомандующего Иосифа Виссарионовича Сталина. Разве это не издевательство над историей? И разве может любой честный человек воспринимать такое без боли и возмущения?»

Подобных писем много, и их авторов нетрудно понять. У меня до сих пор щемит сердце, когда перечитываю строки своего давнего товарища и коллеги рязанца Геннадия Карпушкина, который был танкистом во время войны. Написал он мне это, впервые увидев во время празднования Дня Победы, что имя Ленина на Мавзолее тщательно задрапировано еловыми ветками, тканью и чем-то еще. «Надо же, какая подлость!» – не удержался обычно скупой на эмоции Геннадий Васильевич. А потом с острой болью поведал, что и на встрече ветеранов части, где он был, воинские гвардейские знамена устроители встречи постарались расположить так, чтобы портрета Ленина на них не было видно.

Кто же они, эти устроители? Наверное, те, кто у руководства ветеранской организации. О них разговор особый. Не знаю, прямо даются им такие указания на сей счет или, зная политическую конъюнктуру, сами проявляют инициативу, но «необходимая линия» во время публичных мероприятий, которые они организуют, обычно проводится четко. То есть они твердо знают, какие портреты можно выставить, а какие нельзя, о чем говорить позволено, а о чем – ни в коем случае.

Это учитывается и в печатных изданиях. Например, я уже упоминал газету «Московский ветеран». Так вот как написала она в связи с прошлогодним торжеством в честь парада 1941 года о руководителе Московского городского совета ветеранов: «Дважды Герой Социалистического Труда Владимир Иванович Долгих воевал под Москвой семнадцатилетним пареньком в составе сибирских дивизий. В мирной жизни прошел путь от инженера до директора крупнейшего завода».

Верно, воевал. Под Москвой. Семнадцатилетним. В сибирской дивизии. Только вот путь его в мирной жизни авторы репортажа существенно подсократили. И не по случайной, конечно, ошибке, а вполне сознательно. Предпочли остановиться на должности директора завода, опустив, что был всё-таки после этого Владимир Иванович не только первым секретарем Красноярского крайкома КПСС, но и много лет секретарем ЦК КПСС, кандидатом в члены Политбюро.

Почему подсократили? Думаю, ясно. О КПСС, да тем более о том, что был в этой партии одним из руководителей, лучше не говорить. Так принято. Драпировка.

Большой вопрос, что же искренне думают и чувствуют в связи со всем этим сами руководители ветеранских организаций. Конечно, они, как и вообще ветераны, люди разные. Кто-то «новые правила» принял, что называется, всей душой. Но многие, я уверен, внутренне возмущаются. А некоторые, как я заметил, сильно нервничают, когда заводишь с ними разговор на эту тему. Нервничают, поскольку знают правду и прекрасно понимают вопиющую несправедливость установленных умолчаний.

Что ж, в таком же сложном положении Владимир Иванович Долгих. И всё-таки я глубоко уважаю его. Он не стесняется называть советское время великим, с возмущением говорит об отмене праздника 7 ноября, гневно осуждает попытки «обновить» святое Знамя Победы, сняв с него серп и молот.

А особенно возросло мое уважение к этому человеку после его выступления на Всемирном русском народном соборе в прошлом году. Собор был посвящен истокам Победы, 60-летие которой отмечалось, и с трибуны назывались разные факторы, приведшие к победоносному для нас окончанию Великой Отечественной войны.

Кроме одного. Причем опять-таки, конечно, не случайно.

И когда слово предоставили Владимиру Долгих, он сказал об этом прямо и нелицеприятно. Сказал, что решающая роль в достижении Победы принадлежала Коммунистической партии во главе с И. В. Сталиным, которая стала главной идеологической и организующей силой народа, а потом обстоятельно и убедительно это обосновал.

Зал ему бурно аплодировал. Президиум – не очень. Но, по-моему, это его не расстроило. Он совершил поступок. Он сказал правду.

Для участников парада этот день по-прежнему праздник, поскольку никому не дано перечеркнуть советскую эпоху.

Он первым рассказал о «Тане» – Зое Космодемьянской

Пётр Лидов

Шестьдесят лет назад, 27 января 1942 года, в «Правде» был напечатан очерк «Таня» – о героической гибели в подмосковной деревне Петрищево девушки-партизанки, назвавшей себя на допросе Татьяной. Не жившим в то время трудно даже представить, с какой потрясающей силой прозвучал тогда этот газетный материал. Утверждаю как свидетель: за все последующие годы немногие из журналистских выступлений могли сравниться с ним по воздействию на читателей.

А меньше чем через месяц, 18 февраля в «Правде» появился очерк «Кто была Таня». Вся страна и весь мир узнали ее настоящее имя – Зоя Космодемьянская, школьница из Москвы.

Под обоими очерками была одна подпись: П. Лидов.

Он, автор газетных работ, ставших в полном смысле слова историческими, заслуживает, чтобы о нем знали и помнили – как и о бессмертной его героине.

В отделе кадров «Правды» хранится личное дело Петра Александровича Лидова. Жива вдова Галина Яковлевна, тоже много лет проработавшая в «Правде», ей 93-й год, но память до сих пор хорошая. Есть дочери – Светлана и Наталья. Остались его письма, дневники, записные книжки. А товарищи по работе и войне успели опубликовать ряд воспоминаний о пережитом вместе с ним. Так что мой рассказ будет строго документальным.

Годом рождения его значится 1906-й, местом рождения – Харьков. Но родителей своих он не знал. В автобиографии пишет: «Воспитывался первое время в приюте в Харькове и в колонии для подкидышей в с. Липцы Харьковской губернии. Из колонии был взят на воспитание и усыновлен профессором химии Харьковского технологического института А. П. Лидовым».

Вот каким образом он получил фамилию и отчество.

В семье профессора и его жены-врача, у которых недавно умер свой ребенок, его очень любили. Однако в 1919-м приемный отец умирает, и мальчику приходится идти на работы по найму – на спичечную фабрику, на телефонную станцию технологического института, а с 1920 года он – курьер в Харьковском губкоме партии. Здесь вступил в комсомол, и здесь же произошло еще одно, не менее важное для дальнейшей его жизни событие.

Об этом событии в официальных автобиографиях он не упоминает, но жене своей рассказывал не раз: в 1920-м Петя Лидов написал и напечатал первую свою газетную заметку. В Харьков прилетел самолет, который он увидел впервые в жизни, и нахлынувшее чувство восторга четырнадцатилетний подросток излил на бумаге.

Это стало знаком призвания. Были затем учеба в школе, комсомольская работа, служба в Красной Армии (все так типично для его поколения!), однако газета притягивала больше всего. И вот в мае 1925-го на I губернском съезде рабселькоров он был рекомендован – выдвинут, как тогда говорили, – на работу в партийном отделе газеты «Харьковский пролетарий».

Когда пишешь о журналисте, заранее зная, чем из опубликованного он в первую очередь для нас интересен, мысленно как-то само собой сопоставляешь его жизнь и поступки, его внутренний мир с жизнью, поступками и внутренним миром той, которую он восславил.

Самое большое мое открытие и, не скрою, величайшая радость – что автор в данном случае достоин своей героини. Он по возрасту мог быть ее старшим братом, но главное, оказывается, он брат ее по духу.

Что роднит? Чувство долга. Горячая вера в идеалы, во имя которых идет борьба. Любовь к Родине и готовность отдать за нее свою жизнь. Да вообще, я бы сказал, та нравственная цельность и красота, что свойственны Зое, открываются и в нем, Петре Лидове, чем больше этого человека узнаёшь.

А вся предвоенная его жизнь кажется подготовкой к главным, военным трудам, как вся короткая жизнь Зои по сути была подготовкой к ее подвигу.

Если говорить о стороне личной, то и знакомство с рабфаковкой Галей Олейник на дне рождения ее подруги в конце 1930-го, а затем женитьба на ней неотделимы от основной жизненной линии. Когда будущая жена первый раз его увидела, то назвала мысленно – солдат: был он в форме и по-солдатски подтянут, потому что служил в красноармейских газетах. А Галя с десяти лет – круглая сирота: отец погиб в гражданскую, мать умерла, и все шестеро малых, из которых она была старшая, попадают в детский дом.

Впереди же назревала еще одна война. Великая и грозная, где будет решаться судьба Родины.

– Он мне часто на ушко говорил: будет война, – вспоминает сегодня Галина Яковлевна Лидова.

Переехав в 1932-м в Москву, оба работают на оборонном заводе. Она – контролером ОТК, он – в редакции многотиражной газеты. Затем становится редактором знаменитой «Мартеновки» на «Серпе и молоте», откуда летом 1937-го Московский комитет партии направляет его в «Правду».

О сформировавшемся к тому времени внутреннем стержне коммуниста Петра Лидова больше многословных характеристик может сказать один эпизод, зафиксированный в его личном деле. Работая на заводе № 24, он выступает в защиту человека, исключенного по чистке из партии. Судя по всему, выступает он один, за что местная парторганизация объявляет ему выговор.

Подробностей в деле нет, однако Лидов, видимо, не смирился, убежденный в своей правоте. И через полгода человек этот, по фамилии Михайлов, был в партии восстановлен, а выговор с Лидова снят.

Война застает всю их семью в Минске. Тремя месяцами раньше Петр Александрович утвержден собственным корреспондентом «Правды» по Белорусской ССР, а 7 июня, после окончания занятий в школе, к нему приезжает жена вместе с обеими дочками. Старшая, Светлана, окончила второй класс. Младшей, Наташе, два года. Поселились пока в гостинице.

Почему канун рокового 22 июня запомнился многим особенно радостным и безмятежным? Петр и Галина выбрались наконец в театр. Смотрели «В степях Украины», и спектакль им очень понравился. Долго потом гуляли по ночному Минску.

Утром разбудил резкий междугородный звонок. Редакция. Лидов разговаривает односложно: да, нет. Положив трубку, спрашивает жену:

– Где моя военная форма?

Она сразу все поняла…

Лидов во время войны, военный корреспондент «Правды» Петр Лидов, – тема настолько большая, что требует целой книги. Я смогу привести тут лишь некоторые штрихи.

Прежде всего надо сказать о его журналистской мобилизованности и активности. Первый свой военный материал он передал в редакцию уже 22 июня. И очень досадовал в дневнике, что появился этот материал на первой странице «Правды» только в номере за 24-е, а не за 23-е. Рвался в Брест, но туда его не пустили.

А потом… «Он вел потом своеобразный дневник на страницах „Правды“, – вспоминает его товарищ по редакции Александр Дунаевский. – Дневник битвы за Москву. Вел регулярно, из номера в номер. А когда газета выходила „без Лидова“, в редакции раздавались телефонные звонки: „Что с Лидовым?“, „Не ранен ли военкор Петр Лидов?“

Ну а в каких условиях ему приходилось действовать и как он действовал, расскажет хотя бы такой эпизод из воспоминаний еще одного правдиста – Оскара Курганова:

«Мне доводилось не раз наблюдать за Лидовым в период его работы под Смоленском в 1941 году. Мы как-то получили телеграмму от редакции: „Написать о летчиках“.

Аэродром под Смоленском был в те дни, пожалуй, самым опасным местом на фронте. Лидов все же поехал туда. Машину не пропускали на аэродром, так как только что закончился налет вражеской авиации, а к аэродрому пробивались все новые «юнкерсы». Лидов пошел пешком. Потом он мне говорил, что этот день показался ему необычайно длинным. В момент, когда Лидов беседовал с летчиками, снова началась бомбежка аэродрома. Наши летчики взлетели в воздух на своих «ишаках», как называли тогда на фронте истребитель «И-16». Лидов остался один на аэродроме. Он лег на землю, которая сотрясалась от гула взрывов. После, когда все стихло, он хотел идти к командному пункту, но, должно быть, силы покидали его. Он сел на траву и так сидел минут десять. Потом он встал, взглянул на часы и сказал:

– Надо торопиться в Смоленск – мы не успеем сегодня передать…

Приехав в Смоленск, мы не могли связаться с Москвой – город в эти минуты подвергся налету немецкой авиации. Мы оказались в это время в городском саду, где увидели щель. Там, сидя на корточках, Лидов написал часть нашей корреспонденции о летчиках. Потом, когда взрывы немного стихли, он побежал к телефону…»

Конечно, условия работы у всех военных корреспондентов были не сахарные. «Но всегда, – написал тот же О. Курганов, – выделяется кто-то один – то ли своей смелостью, то ли своей осмотрительностью, то ли умением быстро ориентироваться в обстановке. И тогда этот человек становится неофициальным главой журналистского корпуса. Таким главой был у нас на Западном фронте Лидов».

Не случайно в августе 1941-го именно он летит на месте стрелка-радиста с одним из наших бомбардировщиков дальнего действия, чтобы бомбить фашистские города. И вскоре в «Правде» появляется большая его корреспонденция о дерзком полете в логово врага.

А некоторое время спустя, тоже не случайно, конечно, он летит к партизанам Белоруссии, совершив затем отчаянно смелый поход в захваченный немцами Минск. Можно представить изумление фашистов, прочитавших в «Правде» очерк «В оккупированном Минске» – за подписью Петра Лидова! Сохранилось свидетельство, что один из гитлеровских главарей заявил тогда:

– Не так уж прочно здесь сидим мы, если корреспонденты большевистской «Правды» могут ходить по оккупированному городу, хотя мы думаем, что вырубили большевизм в Белоруссии под корень.

Лидов побывал, кажется, во всех самых трудных и опасных, самых судьбоносных местах войны. Он писал свои очерки, корреспонденции, заметки из Сталинграда и с Курской дуги, с берегов Северского Донца и Днепра, из Чехословацкого корпуса Людвика Свободы, у которого первым из советских журналистов он взял интервью и который позднее скажет о нем: «Петр Лидов был прекрасный и мужественный человек, воодушевленный и страстный журналист. Перо в его руках было острым оружием…»

Лидов и «Таня», Лидов и Зоя – тоже огромная тема. Тоже на книгу! Выскажу и попробую обосновать здесь только одну мысль, которую считаю принципиально важной.

Мысль эта состоит из двух частей. Во-первых, Лидов не мог не написать то, что он написал. Во-вторых, написать о Зое так он смог потому, что сам был такой.

Известно, где и при каких обстоятельствах Лидов впервые услышал о происшедшем в Петрищеве. Это было в чудом уцелевшей придорожной избе, недалеко от только что освобожденного нашими войсками Можайска, куда он направлялся. Остановившись тут на ночевку, он случайно услышал рассказ старика об отважной юной партизанке, которую повесили немцы.

– Ее вешали, а она речь говорила! – несколько раз повторил старик.

Вот что особенно потрясло Лидова. Какая же это должна быть девушка, что за человек?! И хотя утром следующего дня ему передали редакционное задание – срочно побывать в деревне Пушкино, он, выполнив то, что требовалось, устремился в Петрищево.

Он всем существом своим понял: надо обязательно туда ехать и надо будет обязательно писать!

А как Лидов там работал, как написал… Об этом есть немалая литература, и короткий его газетный очерк разобран, что называется, по косточкам. Мне же хочется сказать не о мастерстве журналиста, которое несомненно, а о душе человека. Потому что знаю: при любом, пусть даже еще более высоком, мастерстве не родилось бы Слово столь искренней силы, не будь у автора этой чуткой и отзывчивой, чистой и доброй, этой редкостно красивой души!

Чтобы полнее ощутить ее, надо прочитать письма Лидова к жене и дочерям, оказавшимся в далеком Чернолучье под Омском, – письма, проникнутые удивительной нежностью: «Ваш любящий до конца жизни отец».

Надо прочитать лидовские дневники самых страшных военных месяцев. Где, например, среди мыслей о начавшемся немецком наступлении на Вязьму и о положении обреченного города, который они вынуждены покидать, вас пронзит такая запись:

«Думал о судьбе знакомых мне ни в чем не повинных, мирных, хороших людей, о судьбе 12-летней Вали – нашей соседки. Ее отец – на фронте, мать – на девятом месяце. Валя – умница, хорошая, воспитанная девочка. Когда я сказал ей: „Ничего, Валя, выживем“, она ответила: „Выживем, да не все“. Я улыбался ей, но знал, что она-то, наверное, и не выживет. Зная историю Минска, Смоленска и Гомеля, можно было предвидеть и трагедию Вязьмы».

Это он записал 2 октября 41-го. А 6 октября: «Вязьма накануне вечером эвакуирована – учреждениям было предложено покинуть город в 15 минут. (Валя, где ты? Где-нибудь на морозной дороге, среди ночи в поле с беременной матерью бредешь на восток…)».

У него множество неотложных забот, со всех сторон – удары на его голову, но… он помнит о Вале!

Наверное, вспомнил ее и тогда, когда стоял в Петрищеве над разрытой могилой, видя, что повесили немцы… совсем еще девочку. Всего лет на шесть старше той Вали, да и его Светлана не намного моложе…

Когда душа все это вмещает и на все откликается, только тогда может быть написана «Таня». Так, как она написана.

А начиная работу над вторым очерком – «Кто была Таня» (уже стало известно, что это Зоя Космодемьянская), Лидов записал в дневнике следующее:

«Еще там, в придорожной избе, слушая рассказ старика, хозяйка сказала: „Неужто все это правда, неужто бывают такие?“ Да, „такие“ были, есть и будут. Я хочу рассказать в этом очерке, откуда берутся „такие“. Я хочу показать, что не порыв чувств, а большая любовь к Родине, к своему народу помогла Зое совершить подвиг».

Он сумел в своем очерке это показать. И сделал еще больше: ценой собственной жизни доказал, что такие у нас есть и будут.

Вместе с другом Сергеем Струнниковым, военным фотокорреспондентом «Правды», сделавшим потрясающий снимок истерзанной «Тани», он погибнет при исполнении служебных обязанностей 22 июня 1944 года. Ровно три года спустя после начала войны и меньше чем за год до нашей Победы.

Зоя Космодемьянская

Его публикации о Зое Космодемьянской нашли отзвук в сердцах советских людей, и она живет в памяти народа и сегодня. Рассказы очевидцев, жителей деревни, вызывают потрясение и восхищение мужеством, невероятной силой духа совсем юной нашей соотечественницы.

– Мне не страшно умирать, товарищи! – успела сказать Зоя уже с петлей на шее. – Это счастье умереть за свой народ…

И еще успела крикнуть громким и чистым голосом, обращаясь к стоящим вокруг местным жителям:

– Эй, товарищи! Чего смотрите невесело? Будьте смелее, боритесь, бейте немцев, жгите, травите!

На Руси испокон веку великомученики становились святыми. И она стала великомученицей. То есть в восприятии народа – истинно святой.