Текст книги "Время борьбы"

Служение памяти

Владимир Гамолин

Почти совсем незаметно прошел в нынешней России двухсотлетний юбилей великого Тютчева. Ни массовых праздников по стране, где прозвучало бы слово русского поэтического гения, ни множества достойных передач по телевидению. Оно и понятно: это же вам не Макаревич какой-нибудь, целую неделю отмечавший в те дни на всех телеканалах свое пятидесятилетие. Вон в программу «Первого канала» даже «любимый фильм А. Макаревича» удумали включить.

И стоит ли на этом фоне удивляться, что абсолютно незамеченным остался уход из жизни выдающегося подвижника – Владимира Даниловича Гамолина, человека, посвятившего свою жизнь пропаганде поэтического наследия Тютчева.

Между тем Вадим Валерианович Кожинов еще десять лет назад назвал жизненное деяние В. Д. Гамолина подвигом. Скромный сельский учитель, он воскресил тютчевский Овстуг, создал здесь, в селе на Брянщине, где великий поэт родился и провел немало заветных дней, замечательный мемориальный музей-усадьбу, ставший в один ряд с пушкинским Михайловским и лермонтовскими Тарханами.

А ведь было время, когда в Овстуге о Тютчеве не напоминало почти ничего. Главный усадебный дом, изрядно обветшавший, еще в 1914 году разобрали на кирпичи, чтобы построить из них здание волостной управы. Церковь в 1941-м взорвали немцы – им нужен был материал на прокладку дороги для танков Гудериана. И они же вырубили большой парк, боясь, что здесь будут укрываться партизаны.

Вот в каком состоянии видел тютчевскую усадьбу Владимир Гамолин, уезжая из родных мест после школы учиться в Ленинградский педагогический институт имени А. И. Герцена. В таком же состоянии застал ее и после возвращения в 1955 году. Окончив институт, он по направлению учительствовал на Сахалине, затем отслужил в армии на Камчатке. Но все-таки вернулся сюда. Потому что не мог не вернуться.

Иногда говорят: впитал любовь к чему-то или к кому-то с молоком матери. Ему необыкновенная любовь к Тютчеву передалась от отца. Был Данила Васильевич простым крестьянином, потом – председателем колхоза, сельсовета. И, видимо, знание того, что именно в этом месте, на этой земле, среди этой природы появился на свет и возрос тютчевский гений, произвело еще с ранних лет столь сильное впечатление на крестьянского мальчика, что потянулся он к стихам знаменитого земляка, переходя от простых ко все более сложным. Да так и остался покоренным великой поэзией Тютчева на всю жизнь, передав глубокое свое чувство сыну.

Фёдор Тютчев

Помню, при первой встрече с Владимиром Даниловичем – было это здесь, в Овстуге, лет двадцать назад – он рассказал мне, что самой большой драгоценностью для отца был сундучок с изданиями тютчевских стихов и книг о любимом поэте. Он так дорожил этим собранием, что в начале войны, перед приходом немцев, закопал сундучок в условленном месте, наказав сыну достать потом, если его не будет в живых.

Кстати, книги из отцовского сундучка, среди которых были старые, дореволюционные, и стали первыми экспонатами первого музея, который молодому учителю В. Д. Гамолину удалось открыть в январе 1957-го (после-то в поисках экспонатов он изъездит всю страну!). Громко сказано: музей. Это была всего одна комната, но – в здании историческом и, самое главное, Тютчева помнящем. Собственно, единственное такое здание сохранилось, и, надо же, сюда поселили супругов Гамолиных!

Дело в том, что здание это было школой, которую в 1871 году построила дочь Тютчева, Мария Федоровна, для крестьянских детей. И школа оставалась тут до самого возвращения Владимира Гамолина. Но вот как раз накануне его приезда рядом открыли вновь построенное школьное здание, где ему и предстояло учительствовать, а в старом устроили нечто вроде общежития для молодых учителей. В комнате, которую он сразу присмотрел под тютчевский музей, предполагали разместить школьную мастерскую. Однако Гамолин стал стеной: музей – и ничего другого! В твердости его характера и поразительной целеустремленности могли теперь все убедиться.

Да и Москва не сразу строилась. В каждом деле важен первый шаг. Началось-то с комнатки, а когда я первый раз сюда приехал, музейная экспозиция давно уже занимала все здание бывшей школы и бывшего учительского общежития. И уже говорил мне Владимир Данилович, что обком партии и облисполком приняли решение о восстановлении главного усадебного дома Тютчевых. Надо было слышать, с какой трепетной радостью он это говорил!

В сценарии овстугского Дня поэзии на 1981 год появляется пункт: «Закладка первого камня в фундамент восстанавливаемого дома Тютчева». А ровно через пять лет, в канун II Всесоюзного тютчевского праздника поэзии, новый музей в возрожденном из небытия родовом доме поэта торжественно распахнул свои двери для тысяч посетителей.

Надо ли разъяснять, что он, Гамолин, без сомнения, был счастливейшим человеком на этом торжестве.

Только вот про местные праздники поэзии стоит еще добавить. Самый первый официально так даже и не назывался. Просто областной краеведческий музей, директор которого Л. З. Школьников горячо поддержал начинания овстугского учителя-энтузиаста, подарил селу в 1961 году бюст Ф. И. Тютчева. У Владимира Даниловича сразу возникла мысль: надо не просто открыть бюст (конечно же, возле музея!), а провести по этому случаю поэтическое торжество, настоящий праздник для всего села. Чтобы как можно сильнее звучало тютчевское слово – и стихи его, и романсы, и, хорошо бы, стихи о нем.

Тут всё село и узнало, что, оказывается, Владимир Данилович – сам одаренный поэт. С импровизированной трибуны, которую составили два сдвинутых борт к борту грузовика, он прочитал и многое из Тютчева, и своё поэтическое признание в любви – ему и землякам:

 
Иду в поля, вдыхаю воздух,
Вобравший свежесть рощ густых…
Мне бесконечно дорог Овстуг,
Как тютчевский волшебный стих.
 

Долго в селе говорили про этот день. А учителя Гамолина стали донимать вопросами:

– Данилыч, когда опять поэзию праздновать будем?

Праздновали через год – в следующем июне. Да так и пошло. Сперва был сельский праздник поэзии, затем районный, потом областной и, наконец, Всесоюзный, на который поэты уже не только из Москвы и других городов страны поехали, но и из зарубежья далекого – тоже.

Теперь, понятно, праздник не Всесоюзный, а Всероссийский. В прошлом году в этот день освятили вновь отстроенную церковь – зазвонили над ней колокола. Но для инициатора всего этого и многого другого праздник поэзии на здешней земле стал в прошлом году последним. Неполных три месяца не дожил Владимир Данилович до тютчевского двухсотлетия, которого так ждал…

Анна Сергеевна, супруга его, рассказывала мне, как все произошло. Было 17 сентября – один из самых радостных дней для брянцев, день освобождения от фашистской оккупации. С утра Владимир Данилович посетил вместе с односельчанами памятные военные могилы, а потом ждал «высоких гостей». Когда в музей приезжали издалека, он старался проводить экскурсии сам, хотя почти за полвека вырастил много прекрасных экскурсоводов, которыми справедливо гордился. А на этот раз гости что-то задерживались, и в итоге ему позвонили, что не приедут совсем.

– Он сильно огорчился, – говорит Анна Сергеевна. – «Ну вот, – вздохнул, – им не до Тютчева…» И упал. Сердце остановилось.

Последние слова его были о Тютчеве.

Зная этого человека, я представляю, сколько выдержало его сердце в разные годы. Ведь не очень-то старый, всего 73. Но равнодушным быть никогда не мог – вот в чем суть! А служение памяти Тютчева стало для него служением России.

Я сказал, что он вырастил хороших учеников, и это действительно так. Но все же лучше него никто экскурсии не проводил. Это были необыкновенные уроки любви – к Поэту, к поэзии, к Родине. Так вдохновенно и глубоко, как он читал Тютчева, по-моему, не читает ни один артист. Уж сколько времени утекло после той первой моей встречи с ним, а до сих пор слышится его голос, читающий, может быть, самое трагичное тютчевское, написанное после утраты последней любви:

 
Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня…
Тяжело мне, замирают ноги…
Друг мой милый, видишь ли меня?
Все темней, темнее над землею —
Улетел последний отблеск дня…
Вот тот мир, где жили мы с тобою.
Ангел мой, ты видишь ли меня?…
 

Конечно, во многом он был уникален и неповторим, как всякий талант. Но сегодня, вспоминая Гамолина, обязательно надо сказать, что, слава Богу, в своем подвижничестве, энтузиазме, бескорыстии не одинок он на нашей земле. Взять хотя бы то же музейное дело, родное ему. До него начинал и прославился на всю страну как хранитель Пушкиногорья Семен Гейченко. В Константинове на Рязанщине создавал и с каждым годом продолжал совершенствовать есенинский мемориал Юрий Прокушев. А сколько теперь у нас народных музеев Есенина – в Североморске, Вязьме, Орле… Всех и не перечислить. Народные они потому, что никакого государственного статуса не имеют, а создаются буквально самим народом и для народа. Создатели их – рабочие и учителя, студенты и врачи. Те, кому истинно дорога родная культура.

Наша надежда на таких людей.

Народный артист

Евгений Самойлов

Я встретился с народным артистом СССР Евгением Самойловым, накануне его 85-летия в апреле 1997 года.

За день до этой встречи в телепрограмме «Театр+ТВ» ведущая Екатерина Уфимцева принимала очередного гостя. Сравнительно молодой актер. Талантливый. Играл у модного Виктюка, снялся у Муратовой и Рогожкина, тоже модных. А недавно по указу президента стал заслуженным артистом РФ.

И вот, поговорив о разных обстоятельствах вчерашнего и нынешнего актерского бытия, из чего вытекало, в частности, насколько свободнее стала жизнь творца в театре и кино сегодня, ведущая задает сакраментальный вопрос:

– Скажи, Сережа, а о чем ты больше всего мечтаешь?

– Я мечтаю, – приподнято ответил кудрявый собеседник, – сниматься с блестящими западными артистами. Я мечтаю сниматься во всем мире. Я мечтаю, чтобы мои фильмы смотрели в Германии, Америке, в Париже…

Что ж, как говорится, красиво мечтать не запретишь. Да и естественные, казалось бы, для художника мечты – об известности, о славе. Однако что-то резануло слух.

Блестящие западные артисты есть, конечно. Желание, чтобы тебя узнали в Париже и Америке, понятное.

Но невольно подумалось: а мечтает ли этот актер, чтобы его узнали в родной-то стране? Чтобы фильмы с ним смотрели, любили, ждали в сельских клубах и заводских домах культуры, на полярных станциях и пограничных заставах, в научных институтах и на судах дальнего плавания? Как любили и ждали, например, фильмы с Борисом Бабочкиным, Николаем Черкасовым, Борисом Чирковым, Николаем Крючковым, Борисом Андреевым, Петром Алейниковым, Марком Бернесом, Павлом Кадочниковым, Владимиром Дружниковым и, конечно, с Евгением Самойловым, звездой советского кино 30-х-40-х годов, замечательным мастером русской сцены.

В одном из номеров газеты «Вечерняя Москва» под заголовком «Красавца Самойлова обезображивали гримом» я прочитал о начале сценического пути актера: «В те далекие годы красивых артистов боялись, как огня, – они считались „отрыжкой“ прошлого. А юный Самойлов был невероятно хорош (вспомните его ранние фильмы). Поэтому Вивьен выпускал его только в характерных ролях и под толстым слоем грима».

– Какая глупость! – рассмеялся Евгений Валерианович, прочитав этот пассаж. – Причем здесь «отрыжка»? Вивьен, который был вторым моим театральным учителем после старого александрийского артиста Николая Николаевича Ходотова, действительно считал меня актером характерным. Соответствующие роли я у него и играл. Скажем, Кривого Зоба в горьковском «На дне»…

Было это в Ленинграде, где в 1930 году восемнадцатилетний Самойлов окончил театральное училище по курсу Леонида Сергеевича Вивьена и затем четыре года играл в руководимом им театре. Назывался – Театр актерского мастерства. Здесь же, кстати, начинали вместе с ним молодые Меркурьев и Толубеев, знаменитейшие в будущем советские артисты.

– Ну а как, – интересуюсь, – пришли вы в театральную школу?

– Любил театр. Отец нас приучал к театру с детства. Покупал билеты всегда в Александрийский, в Большой драматический… Как-то старался приобщить детей к культуре.

– Семья какая у вас была?

– Рабочая семья. Отец – путиловец. Был одно время даже мастером в пушечном цехе. А начинал чернорабочим.

Потом, когда я уже подрос и стало труднее в семье, я тоже пошел чернорабочим на Путиловский…

Евгений Валерианович долго молчит, потом продолжает:

– Так вот, о нашей теме. Тяга к культуре у отца была огромная! Очень любил книги и всю жизнь приобретал на какие-то сбереженные денежки. Когда я в 1928 году заканчивал школу, у него уже была колоссальная библиотека. Помню, он отвёл под нее целую комнату, которая была заставлена лучшими произведениями русской и мировой литературы в лучших изданиях. А когда мы с братом были еще совсем маленькие, по вечерам он читал нам Гоголя, а мы слушали… Тургенева читал…

Вот это влияние отца, приобщение нас к хорошей литературе имело для меня необыкновенно большое значение. А ведь сам он в детстве едва научился грамоте.

– Как звали вашего отца?

– Валериан Саввич.

Он говорил о родовых своих корнях. Но не менее важно – кто были его герои. На экране и сцене. Да и в жизни.

Газета «Российские вести», издание администрации президента, написала так: «Сердца четырёх», «Щорс», «Светлый путь» – для наших мам и бабушек эти названия звучат празднично. Они вспоминают, как убегали с лекций и уроков, как урывали каждый свободный часок, чтобы посмотреть еще одну киносказку, вызывавшую слёзы умиления и надежды на будущее. Молодым и прекрасным героем этих киносказок был Евгений Самойлов».

Вроде и похвалили – и пожурили одновременно. С одной стороны – «молодой и прекрасный», а с другой – «герой киносказок», то есть выдумок этих советских.

«Слёзы умиления и надежды на будущее» – тоже, конечно, с двойным дном: над теми светлыми надеждами своих мам и бабушек не перестают изгаляться! Социальный романтизм, пусть порой и наивный, но воистину прекрасный, стараются представить просто как идиотизм.

Между тем вот что сказал о себе и о своем творческом поколении народный артист СССР Евгений Самойлов:

– Мы были романтиками. Мы воспринимали жизнь добрыми чувствами, возвышенными, именно романтическими, и задачу свою видели в том, чтобы эти добрые чувства передавать людям. Получали небольшую зарплату, но работали честно, увлеченно. А о деньгах особенно и не думали – работали во имя более высокого.

Евгений Валерианович с явной досадой заметил, что сейчас актеры больше думают о том, как бы заработать. Впрочем, оговорился: чаще жизнь заставляет.

Однако есть ли сегодня в жизни нечто более высокое? Или самая заветная вершина – разбогатеть? И тогда, если ты артист, иметь возможность напоказ, как рекламу, выставлять свое богатство и роскошь – наподобие голливудских «звёзд», да и некоторых доморощенных…

Вот уж что абсолютно чуждо было Самойлову и его товарищам по искусству! Другой, как нынче выражаются, менталитет. Другим он был и у героев, которые их вдохновляли.

На сцене Самойлов очень скоро становится героем. В смысле амплуа: Мейерхольд в 1934-м пригласил его к себе в Москву из Ленинграда как раз на роли, которые в старом театре назывались «герой-любовник» И вслед за Петром в «Лесе» он играет Чацкого. Яркая работа, принесшая молодому артисту громкий успех в театральной Москве!

Ему предлагаются роли одна интереснее другой.

Казалось бы, теперь в театре он нашел себя вполне. Но…

– Кино тогда меня очень манило, – признаётся Евгений Валерианович.

– Хотелось более широкого зрителя?

– Наверное, и это. Однако манило, я бы сказал, органически: хотелось в творческом плане попробовать себя. Вот это было главное. Ведь какие к тому времени появились у нас великие фильмы!

Первый фильм, на который его пригласили, великим не стал. Рядовая картина под непритязательным названием «Случайная встреча».

– Тема была современная, с элементами комедии. Ну, конечно, любовная коллизия. А я играл главного героя – физкультурника Гришу…

Да, великим тот фильм не стал, но Евгений Валерианович безмерно благодарен кинорежиссеру Игорю Савченко (тоже романтику в душе и в светлом своем творчестве!), что заметил, позвал.

– Фактически Игорь Андреевич и открыл меня как киноактера. В театре заново открыл Всеволод Эмильевич Мейерхольд, а в кино – Савченко…

Интересно, как сложилось у него дальше. Мейерхольд искал для своего театра новую современную тему. И нашел в романе Николая Островского «Как закалялась сталь».

– Я был определен на главную роль – Павки Корчагина, – даже сейчас, шестьдесят лет спустя, в глазах Самойлова я вижу отблеск радости и гордости. – Знаете, Всеволод Эмильевич с невероятной увлеченностью работал над этим спектаклем, увлекая нас всех. Репетиции были очень содержательные и трудные.

– А что лично для вас был тогда Николай Островский? Как вы его воспринимали?

– Я как молодой человек того времени воспринимал и произведение Островского, и его самого в полную душевную силу. Всем сердцем воспринимал. Ведь этот роман потряс наше поколение! И я приступил к работе с горячим желанием выразить свое чувство на сцене.

В конце концов при помощи Мейерхольда это, кажется, получилось. На генеральной была мать писателя, были другие его родные. И все отмечали, что в спектакле я, оказывается, очень похож на Островского. По характеру – напористому, порывистому…

Во всяком случае, я считал для себя эту работу – кардинальной! Поскольку она вела меня на героический путь. Конечно, было страшно жаль, когда спектакль после генеральной вдруг закрыли (признав почему-то «пессимистическим»). А вскоре – еще большая боль: закрыт был и театр, трагедия разразилась над Мейерхольдом…

Но ведь вот как в жизни бывает. На той генеральной присутствовал помощник Александра Петровича Довженко – гениального кинорежиссера (это было ясно уже по первым его картинам), который снял к тому времени пять частей нового своего фильма «Щорс», однако был недоволен главным исполнителем. По всей Москве и на периферии искали другого Щорса. Вот этот помощник Довженко по режиссерской части – Бодик, киевлянин, и обратился после спектакля ко мне: «Мы хотим вас попробовать…».

Я, конечно, слышал, кто такой Щорс. Для меня это была фигура героическая, легендарная.

– «Чапаева» уже к тому времени видели?

– Еще бы! Восхищен был! Бабочкин… Картина Васильевых ведь очень проста по восприятию, но неимоверно сильна по сущности… Ну и как же было мне не поехать и не попробоваться на роль такого же героя. Сразу после Павки Корчагина, весь еще жаркий от этой работы, я еду в Киев пробоваться на Щорса. И все, что приобрел, работая над образом Павки, над его внутренней героической сущностью, над его революционной целеустремленностью, как нельзя лучше подошло для Щорса. Я только выучил монолог, который мне дали, прочел на пробе – Довженко тотчас меня утвердил.

Затем он работал со мной очень тщательно. Над анализом образа, над каждым кадром. И тут надо сказать, чем велик Александр Петрович. Во-первых, он талантливый писатель, сам писал неповторимые свои сценарии. Во-вторых, он философски мыслящий человек, большая умница. Потом вообще, в целом – редкостный самородок! И его воспитательность жизненная, которую я на себе хорошо почувствовал, она шла именно от большой самородочности.

Видите, в какую благодатную творческую среду я попал. Вивьен, Мейерхольд, Савченко, Довженко… А потом в кино – Александров и Пырьев, Пудовкин и Васильев, в театре – Охлопков, мастера Малого… Какие изумительные у меня оказались учителя!

Благодарность Самойлова всем, кому он чем-то признателен в творческой своей судьбе, показалась мне поистине безграничной. Это стремление никого не забыть, отметить по возможности какие-то особо дорогие моменты, подчеркнуть воспитательную их значимость…

Скажем, очень подробно рассказывает, как безотказно занимался с ним, наезжая в Москву из Ленинграда, выдающийся трагик Александрийского театра Юрий Михайлович Юрьев: «Я ходил к нему на Тверской, где он останавливался, и часами этот мастер „проходил“ со мной „Эрнани“ Гюго – приобщал меня на этом материале к классическому романтизму…»

С исключительной теплотой вспоминает что Мейерхольд приглашал его, «зелёного юнца», к себе в дом: «Вы только представьте!»… И опять ряд имен – людей, которых он имел счастье видеть здесь и слышать: Алексей Толстой, Борис Ливанов, Шапорин, Софроницкий, Оборин…

– Это было такое аккуратное воспитание. «Посидите с нами, молодой человек», – говорилось мне. И я сидел, слушал их разговоры, а иногда и сам немного участвовал. И воспитывался! Это же было бесценное уму и сердцу питание.

– А ваши герои, которых вы играли, они как-то воспитывали вас?

– Думаю, да.

Иначе, я думаю, и быть не могло! Герои, на которых воспитано было целое поколение, выстоявшее и победившее в Великой Отечественной, могли разве не оставить ощутимый след в душе одного из своих создателей?

«Известность актеру принесли проникнутые романтикой образы целеустремленных, одержимых высокой идеей людей».

Так сказано о нем в энциклопедическом кинословаре. И еще: «Обаяние актера проявилось в лирико-комедийных ролях».

Все верно. Эти лирико-комедийные роли – в «Светлом пути», «Сердцах четырех», «В шесть часов вечера после войны» – с обаятельнейшей самойловской улыбкой, согревавшей людей в самую трудную и суровую пору, да и сейчас, в проклятое нынешнее время, продолжающей согревать, прорываясь иногда на телеэкран, – слава Богу, что они были и есть. И, конечно, образы тех целеустремленных, одержимых высокой идеей…

Их за последние годы попытались уничтожить. Вылили на них море грязи. Обрушили горы клеветы.

Но они живы! Они чисты. Клевете неподвластны.

С болью вспоминаю я телепередачу о Щорсе – из коварно придуманного цикла «Киноправда». Прежде чем пустить на экран фильм Довженко (дабы не оказал на зрителей «вредного» влияния!), собравшиеся в студии занимались нелепейшим делом – накладывали ситуации художественного произведения на «реальные» факты и фактики. Хотелось крикнуть: «Господа! Как же можно? Ведь вы говорите о кинопоэме! Судите ее, пожалуйста, но по законам искусства».

Однако нет для подобных «судей» никаких законов. Ну а «принцип» один: все средства хороши. Вот и пускаются во все тяжкие.

То объявляют в коротичевском «Огоньке», что Щорс не в бою погиб, а был застрелен своим же комиссаром. То в украинской газетке еще хлеще выдают: «Щорса-то не було!».

А может, думаю, и в самом деле кто-то просто не в состоянии представить, что был такой – красивый, 24-летний, добровольно отдавший молодую свою жизнь не в разборке при дележе награбленного и даже вообще не за себя, а за других.

Христос тоже отдал жизнь за других.

Я вспомнил: Николая Островского, нынче преданного неслыханному глумлению, именитый европейский писатель – в потрясении от его книги и от увиденного при встрече с ним – назвал советским Святым.

И юных героев «Молодой гвардии» (в мощном спектакле того же Охлопкова Самойлов был Олегом Кошевым) не без оснований называли святыми.

А сейчас?

От кого же нас пытаются отлучить? Кого хотят назначить нам в герои? Какой выдвигают идеал?

Продолжая наш разговор, я поворачиваю к тому, что тоже остро волнует меня на фоне новых реалий в нашей культуре. К теме актерского успеха, актерской популярности. К теме «звезды» экрана и сцены.

– Евгений Валерианович, как встретили «Щорса»?

– О, после первого просмотра весь зал встал! Это было еще в старом Доме кино. Зал встал и долго аплодировал, приветствовал Довженко с большой победой. Ну и меня восхваляли. А потом фильм смотрела вся страна.

– Вы почувствовали себя звездой после этого успеха? Вот: «Я – звезда!..»

– Нет. Чувства превращения себя в «звезду» не было. Ни тогда, ни позже.

– Вы искренне это говорите?

– Совершенно искренне.

– Ладно, «Щорс» – это героика. Но затем были же «Сердца четырех», «В шесть часов вечера после войны»… Чего ж говорить: актер-красавец! Девушки обычно сразу влюбляются, пишут письма, стоят у подъезда. Это было и будет. И у вас было наверняка.

– Ну все парадные до шестого этажа исписаны были.

– Признаниями в любви?

– Разумеется.

– А вы?

– Посмотрел и прошел. То есть все это не стало для меня лодкой, на которой я мог плыть. Куда угодно.

– А вот почему, Евгений Валерианович? Ведь в молодые годы голова от популярности легко кружится. У вас же такая была популярность! Казалось бы… В характере, что ли, у вас нечто было заложено? Какое-то противоядие против этой сладкой отравы?

– Может, и в характере. Но многое тут от тех же моих учителей. Знаете, почти 67 лет я на сцене, а ощущение, что еще ничего не сделал. Все время думаю: что-то надо делать! Все время неудовлетворенность.

– А ведь погибали на вашей памяти актеры от «звездной болезни»? После шумного киноуспеха.

– Это бывает и в кино, и в театре. Сыграет роль – и считает, достиг совершенства. И любовь к себе мгновенно подскакивает. Зашкаливает…

Я думаю, прежде всего – это вопрос воспитания человека. Понимаете, я вот пришел к выводу, что в искусстве театрального актера и киноактера имеет право работать не каждый. Это – для избранных.

– Конечно, – тороплюсь я со своим пониманием, – нужен талант.

– Да, – соглашается он. – Однако не только талант лицедейства! Ведь можно поступить в театральную школу или киноинститут: я хочу стать актером. Ну и что? А что ты хочешь дать людям? И достоин ли выйти к ним, чтобы их чему-то учить? Чему-то доброму, хорошему. Не все понимают: чтобы стать достойным Искусства, надо пройти весьма тернистый путь и выкристаллизовать в себе не только актера, но и человека.

– Кто для вас такие актеры, Евгений Валерианович? В ваших глазах.

– Для меня такими актерами были и остаются Корчагина-Александровская, Мичурина-Самойлова, Горин-Горяинов, Певцов, Николай Симонов, Черкасов… Конечно, великие артисты Малого театра… Великие мхатовские старики…

Вы понимаете, что такое образ актера? Вот идет по улице Горького Василий Иванович Качалов. Идет – и другая улица Горького.

– Для вас?

– Для меня, допустим. По ощущению моему. Идут прохожие, всё, как обычно, как всегда. И вдруг встречаю Василия Ивановича. Он идет – элегантно одетый, хорошей походкой, величавый какой-то. И улица Горького сразу приобретает другой цвет. Идет представитель Искусства!

Причем суть, конечно, не во внешнем виде. Гуляя по Тверскому бульвару, я встречал великого Остужева, великую Алису Коонен. В это время их мало кто и узнавал. Скромно одетая женщина, подтянутый, но тоже неброский мужчина. Однако они, как и Качалов, несли в себе особый духовный свет. Я смотрел на Коонен – и видел ее страстного, зажигающего душу Комиссара из «Оптимистической трагедии». Смотрел на Остужева – и передо мной были потрясающий Отелло и потрясающий Уриель Акоста. После его спектаклей люди ведь выходили на улицу как из большого праздника. Все радостные, все взволнованные, с необыкновенным душевным подъемом! А в жизни он проходил простым, обыкновенным человеком, для многих даже незаметным…

– Видимо, – спрашиваю, – чтобы актеру быть ТАКИМ, нужно быть личностью?

– Об этом я и говорю. Духовность нужна, нравственность… Это комплекс, создающий масштаб личности…

Из его слов я понял, почему. В нем чувствуются та же душевность и неподдельная скромность, почти целомудренность, что были в фильмах, где он играл и которые я, как и многие, любил с детства.

Одна из передач на телевидении, одна из совсем немногих, посвященных артистам нашего прошлого, называется «В поисках утраченного». Иногда попадают в нее и лица, к счастью, не покинувшие этот мир. Пожилые, понятно, однако живущие и нередко до сих пор радующие активной работой.

На телеэкране показывали прекрасную актрису Лидию Смирнову, которая сказала: «Спасибо Глебу Скороходову, что не забыл и Самойлова».

Но в целом в наше время не только забываются лучшие люди и достижения, но утрачивается и снижается уровень и мастерство актеров.

Это можно отнести и к кино. Великое отечественное кино, которое было неотъемлемой частью нашей духовной жизни и принесло Советской стране мировую славу кинематографическую утратило свои позиции.

Мечтающему «больше всего» сниматься «с блестящими западными артистами» (а мечтателей таких сейчас, наверное, немало) стоило бы вспомнить: не так давно крупнейшие западные артисты мечтали сниматься в наших фильмах, с нашими блестящими артистами, а поработать, к примеру, у Бондарчука почитали за честь.

Мне скажут: так и сейчас у Никиты Михалкова…

Не будем обманывать себя. Самообман это, когда едва ли не одно имя занимает пространство, где имен было все-таки далеко не одно. Самообман – считанными удачами, да и то относительными, «создавать впечатление». А уж какой самообман, переходящий прямо-таки в наркотическую одурь, – все эти «Кинотавры», «Киношоки», «Ники» и несть им числа, где сверкают юпитеры и наряды, хлопают хлопушки и воздушные шарики, льется шампанское!.. И всё – во славу творений, которые смотрят, пожалуй, только они и которые только им нравятся. Участникам этих тусовок.

Словечко противное, но оно выражает суть. Кстати, тот подающий надежды актер, чья заветная мечта – быть увиденным в Нью-Йорке и Париже, широко известен пока именно в узких «тусовочных» кругах. Даже стал здесь чуть ли не постоянным ведущим.

Вы помните, был у нас лозунг: «Искусство принадлежит народу»? К этому и стремились.

Нынче о многих театральных и кинодеятелях впору сказать: «Искусство принадлежит тусовке».

А еще, безусловно, богатым. Вот узнаю, что талантливая и некогда уважаемая мною актриса будет теперь выступать… в ночных клубах. Ладно бы эстрадная – с шоу-бизнесом туда и дорога. Нет, хорошая драматическая артистка, состоящая в труппе одного из ведущих столичных театров! Народная артистка России…

Могут сказать: а что, в ночных клубах разве не народ?

Так-то оно так. В определенном смысле и мафия наша отечественная – тоже народ.

Допускаю, что выступление в ночном клубе или казино может дать не только материальное, но и какое-то творческое удовлетворение. Но сравнимо ли с тем, что было у Евгения Самойлова и соратников его по искусству?

Он рассказывал, например, как встречали артистов на фронте. Все они тогда были народные – независимо от того, имели официальное звание или нет.

– Помню, читал я стихотворение Симонова «Убей его!». Начало 43-го, время труднейшее. Прочитал стихи – и вдруг бросается ко мне моряк (это на Черноморском флоте было). На груди автомат, на ремне гранаты, а сам весь взвихрен от волнения. Обнимает: «Спасибо, брат! Сейчас в бой иду. Спасибо за поддержку»…