Текст книги "Журналюга"

Я скажу:

– Альберт Николаевич, за что? Для меня это наказание. В праздники – ну, положено. А в будни?

Он тяжело вздохнет и скажет:

– А я, пожалуй, себя накажу.

После этого предупредит Фаину, если она уже на месте, что его нет, запрет кабинет, намелет кофе, поставит на спиртовку джазве и извлечет из бара бутылку коллекционного коньяка, которую держал для особо важных гостей.

Возникшую во время этих телодвижений паузу уместно будет заполнить чем-нибудь необязательным.

Я скажу:

– Еще со школы не люблю праздники. Хочешь – не хочешь, а приходилось пить со всеми в туалете портвейн. Или даже водку. Чтобы не противопоставлять себя коллективу. А потом трястись на дискотеке. От портвейна меня мутило, от водки вообще голова раскалывалась. Ну, а дискотека для меня с моим ростом и изящным телосложением тумбочки – сами понимаете.

Это всегда хорошо, поиронизировать над собой, это располагает. Тем временем Попов нальет в медные, с серебряной чернью наперстки кофе, пропустит рюмочку коньяка и задумчиво, как бы не вполне уверенно нацелится на вторую. Я сделаю вид, что не замечаю его неуверенности, и продолжу трепаться. Увлеченный воспоминаниями.

Я скажу:

– Дома праздники были не лучше. Собирались друзья отца, тульские писатели. И пошло-поехало. Сначала пили и ели. Потом пили и говорили о литературе. Обязательно с «но». Такой-то хороший роман написал, но. Этим «но» они как бы выгораживали место для себя. То место, которое когда-нибудь займут. А потом только пили и пели «Подмосковные вечера». Вы ведь знали моего отца? Он печатался в вашем журнале.

Попов скажет:

– Помню, как же. Он был вроде бы даже секретарем Союза писателей России?

Я скажу:

– Был. Выбрали его в году девяностом. Даже дали однокомнатную квартиру в Черемушках. Для творческой работы во время приездов в Москву. Правда, в хрущевке, но все равно. В ней я сейчас и живу. Он тогда сказал мне: «Сын мой, стать писателем очень трудно. Зато быть хорошо». Больше он этого не говорил никогда.

Попов скажет:

– Да, прикрылась их кормушка. Он же, помнится мне, насчет этого дела... а?

Я скажу:

– Не то слово, Альберт Николаевич. Боец! Но здоровье уже не очень. Он так говорит: «Раньше неделю гуляешь, день маешься. А сейчас день гуляешь, неделю маешься». Он и раньше после каждого праздника болел. Мать запирала его в кабинете и давала стопарь только после того, как он напишет пять страниц. Настучит на машинке и подсунет под дверь. Мать прочитает и только после этого отпирает. Он иногда пытался втюхать ей что-нибудь из старого, но этот номер не проходил. Мать перепечатывала все его рукописи, память у нее была профессиональная. И однажды он подсунул под дверь рассказ. Мать прочитала, заплакала и выдала ему целую бутылку. Недели две в доме был праздник. Мать говорила, что рассказ для «Нового мира», а отец упирался: нужно еще поработать. Она не выдержала и сама отвезла его в Москву. После этого они чуть не разошлись.

Попов спросит:

– Почему?

Я скажу:

– Сейчас вы сами поймете. Рассказ был вполне современный, действовали в нем писатель и композитор. А заканчивался он так: "Композитор вдруг сорвал с себя шапку и что есть силы, со слезами закричал на всю площадь: «Солнце мое! Возлюбленная моя! Ура!»

Попов захохочет. Или не захохочет? Тогда я скромно подскажу:

– Это был рассказ Бунина «Ида».

Тут уж точно захохочет. Пропустит как бы по инерции, сам того не замечая, третью рюмку, спрячет бутылку и перейдет на деловой тон:

– Ладно, Стас. Потрепались и хватит. Ты по делу или так?

Я скажу:

– По делу, Альберт Николаевич. И очень серьезному. Этот разговор давно назревал. Сейчас пришло для него время.

Он недовольно поморщится, но скажет:

– Слушаю.

Я скажу:

– Когда вы стали главным редактором «Российского курьера», вы пригласили меня для разговора и предложили перейти в «Курьер». Почему вы сделали это предложение мне?

Возможны два варианта ответа: расширенный и краткий.

Краткий такой:

– Мне нужны были молодые сильные перья.

Расширенный такой:

– Я обратил на тебя внимание еще несколько лет назад.

Твои репортажи из Чечни в «Московском комсомольце» – это было очень сильно. Тогда шел накат на министерство обороны. Твои материалы легли в струю, но в них было и нечто большее. Правда в них была, боль, ужас, растерянность молодых солдат, вчерашних школьников, которых сунули в эту бессмысленную и бездарную бойню. До сих пор не понимаю, как это у тебя получилось. Ведь ты был совсем мальчишкой, даже в армии не служил. Сколько тебе было?

Я скажу:

– Восемнадцать. Это была весна девяносто шестого. Я представил себя на месте этих солдат. Я видел войну их глазами.

Он скажет:

– Я тогда еще спросил у ребят из «Комсомольца»: что это за Шинкарев, откуда он? Мне сказали: приехал из Тулы, прорвался к главному и заявил, что был потрясен убийством Дмитрия Холодова и на его похоронах поклялся, что продолжит его дело.

Но тогда он был еще школьником, а сейчас готов. Главный сказал:

«Отправьте его в Чечню». Так и было?

Я скажу:

– Не совсем. Главный со мной и говорить не стал. Две недели я ночевал на вокзалах, а днем дежурил возле редакции.

Только после этого он сказал: "Парень, есть только один способ от тебя отвязаться. Послать в Чечню, чтобы там тебя пристрелили.

Полетишь?" Я сказал: «Да».

Попов скажет:

– После этого я держал тебя на примете. И когда пришел в «Курьер», ты был первым, о ком я подумал.

Я скажу:

– Не задумывались ли вы над тем, почему я принял ваше предложение? В «Комсомольце» я был на первых ролях, зарабатывал не меньше, чем в «Курьере».

Он скажет:

– Стас, я знаю, о чем ты говоришь. Да, я приглашал тебя на должность шеф-редактора отдела расследований. Но ты же знаешь, что получилось. Лозовский не ушел, а уволить его не за что. И это раскололо бы редакцию. Но тебе грех жаловаться.

Специально для тебя я ввел должность специального корреспондента при главном редакторе. Получаешь ты столько же, сколько Лозовский. Чем ты недоволен? В «Московском комсомольце» тебе было лучше? Брось, знаю я, что такое «Комсомолец». Это гадюшник, все глотку готовы перегрызть друг другу за место на полосе.

Я скажу:

– Вы не дослушали меня. Я перешел в «Курьер», потому что увидел в вас человека, который способен превратить «Курьер» в рупор самых здоровых и ответственных сил российского общества. В авторитетный рупор. К которому будут прислушиваться все. Даже президент. Сейчас такого издания нет. Но оно появится, его востребует само время. Если им не станет «Российский курьер», станет другое.

– Да, – скажет он. – Да. Рупор ответственных сил. Рупор эффективных собственников.

И разведет бодягу часов на сто, мысленно представляя себе, как он входит в кабинет Путина, как Путин поднимается ему навстречу, уважительно пожимает руку и говорит: «Альберт Николаевич, хочу посоветоваться с вами вот по какому вопросу: что нам все-таки делать с Чечней?»

Я терпеливо пережду и скажу:

– Мне не за что на вас обижаться. Но мне неприятно видеть, как вы сдаете свои позиции.

Он скажет:

– Ну, ты не очень-то. С чего ты взял, что я сдаю позиции?

Я скажу:

– Вы позволили Броверману уволить Милену Броневую.

Он скажет:

– Броверман сделал это с моей подачи. «Светская жизнь» не нужна.

Я скажу:

– Согласен. Но как это воспринято в редакции? Лозовский с самого начала был против «Светской жизни». Вы настояли. Теперь уступили. Вы уступили Лозовскому. На летучке вы сделали мне втык за интервью Морозова. Я не в претензии. Вы продемонстрировали свою объективность. А как это воспринято?

Лозовский набирает силу – вот как.

Он скажет...

Не имеет значения, что он скажет.

Я скажу:

– Вы ошибаетесь, если думаете, что увольнение Лозовского вызовет раскол в редакции. Я знаю, что говорю. Люди устали от подвешенного состояния. Они хотят стабильности. Стабильность можете гарантировать только вы. Лозовского не любят. Он ведет себя как хозяин. А он не хозяин. У него всего двадцать пять процентов акций «Курьера». Этого маловато, чтобы быть хозяином.

Альберт Николаевич, не перебивайте меня. Я знаю, что вы скажете. Лозовский держит в руках Бровермана, а Броверман контролирует финансы. Будем говорить прямо: он контролирует «черный нал». У вас есть свой человек, который мог бы стать генеральным директором «Курьера»? Я подчеркиваю: свой человек.

Он скажет:

– Лозовский не даст уволить Бровермана. У него блокирующий пакет, этого достаточно.

Я скажу:

– Вам нужно избавиться от Бровермана. А как – второй вопрос. Я правильно понимаю?

Он скажет:

– Продолжай. Я тебя очень внимательно слушаю.

Я скажу:

– Вот и слушай, старый козел, а не крути носом.

Я скажу:

– У вас в руках сейчас есть очень сильный козырь. И дал вам его сам Лозовский. В плане отдела расследований заявлена статья Тюрина "Игра в «семерочку».

Он скажет:

– Я ее не пропущу.

Я скажу:

– Вы ее пропустите. И поставите в номер. Не в очередной, а так, через пару недель.

Он скажет:

– Ну, допустим. Что дальше?

Я скажу:

– Не догадываетесь? Слух об этой статье дойдет до генерала Морозова. И оттиск окажется у него в руках. Совершенно случайно.

Он скажет:

– Кажется, я начинаю тебя понимать.

Я скажу:

– Наконец-то. Что сделает Морозов, когда прочитает статью?

Попов надолго задумается, потом скажет:

– Он напустит на «Курьер» своих следователей, и Броверман сядет.

Я спрошу:

– Нам это нужно?

Он скажет:

– Нет. Рептильный фонд.

Я скажу:

– Значит, нам нужно, чтобы Броверман уволился по собственному желанию, а рептильный фонд и все завязки передал вашему человеку? Правильно?

Он скажет:

– Правильно.

Я скажу:

– Вот об этом вы и будете говорить с генералом Морозовым. Вы скажете ему: статья не выйдет, но Броверман должен тихо уйти. Как вы думаете, сумеет генерал Морозов склонить к этому решению Бровермана?

Попов встанет и начнет ходить вдоль письменного стола, заложив руки за спину, как всегда делал перед тем, как принять важное решение. Потом скажет:

– Стас, я тебя недооценивал.

Я скажу:

– У вас будет время исправиться.

Он скажет...

– Водитель автомобиля один-четыре-один, остановитесь и заглушите двигатель!

Усиленный радиомегафоном грубый мужской голос перенес Стаса из кабинета главного редактора «Российского курьера» на затянутый сизым дымом отработанных газов Ленинский проспект, на котором уже чувствовалось нарастающее оживление рабочего дня. Это было так неожиданно, что Стас даже не сразу понял, что обращаются к нему.

– Водитель «мазды», немедленно остановитесь! – прикрикнули в мегафон.

Чертыхнувшись, Стас прижался к обочине и опустил стекло.

Тотчас рядом по грязному от соли асфальту скользнул милицейский «форд», белый с синим, и встал перед «маздой», блокируя дорогу. Водительская дверь «форда» открылась, неторопливо вышел молодой долговязый инспектор ГИБДД со звездочками старшего лейтенанта на погонах, небрежно козырнул и повелительно пошевелил пальцами:

– Документики.

– В чем дело? – недовольно спросил Стас.

– Нарушаем.

– Кто нарушает? Вы? Так и разбирайтесь с собой! А я ничего не нарушил.

– Нарушили, водитель, нарушили, – снисходительно возразил инспектор. – Вы проехали на запрещающий сигнал светофора.

– Да ну?

– Не да ну, а так точно. На Ленинский проспект вы произвели правый поворот с улицы Стасовой. Произвели?

– Это запрещено?

– Это разрешено. На стрелку. Вы повернули, не дождавшись стрелки. Что и является грубым нарушением ПДД.

– Какая стрелка? – возмутился Стас. – Она не работает!

– Долог путь рассказа, краток путь показа. Давайте посмотрим, – предложил инспектор. – Вам лучше выйти из машины. Удобней будет смотреть. А то шею свернете.

Стас вывалился из «мазды» и всмотрелся в светофор на углу Ленинского и Стасовой. Стрелка работала.

– Надо же! Езжу здесь каждый день, и не помню случая, чтобы она работала. Не повезло.

– Наоборот, очень повезло. А почему? Вы заплатите штраф и будете более внимательны к сигналам светофоров. А то ведь как бывает? Сначала вы проскакиваете под стрелку. Потом начинаете ехать на желтый свет. А потом и на красный. И чем кончается? Эпиграфом на могильной плите.

– Эпитафией!

– Да? Спасибо, учту. Эпитафия будет такая: «Не смотрел на дорогу водитель. Вспоминал его долго родитель». А теперь попрошу документики.

Старлей раздражал Стаса все больше и больше. Своей долговязостью и ленивой, словно бы сонной снисходительностью он напомнил Стасу Лозовского, и это окончательно вывело его из себя. Стас извлек из кармана внушительное, в темно-вишневой коже, с золотым гербом Российской Федерации на обложке, удостоверение «Российского курьера», вручил инспектору и со злорадством, но одновременно с иронией по отношении к себе, ждал, что тот скажет.

Он скажет:

– Вы Шинкарев? Тот самый Шинкарев, который писал в «Московском комсомольце»? Круто вы всех пропечатывали!

Стас скажет:

– Тот самый. Только теперь я в «Российском курьере». Это то же самое, как если бы вас перевели из райотдела в главк.

Тут он козырнет и скажет:

– Счастливого пути. Будьте, пожалуйста, внимательнее.

Берегите себя. Вы нужны России.

Старлей с недоумением повертел в руках удостоверение и сверху вниз, как на клопа, посмотрел на Стаса.

– Что это вы мне дали? Документ для меня: водительское удостоверение, техпаспорт, доверенность на право управления транспортным средством, если вы ездите по доверенности, а данное транспортное средство принадлежит другому лицу. А это для меня не документ.

– Данное транспортное средство принадлежит мне! – отрезал Стас и сунул инспектору корочку с правами, техпаспортом и спецталоном, запрещающим милиции проверять документы у его владельца и досматривать его автомобиль. – Это для вас документ?

Спецталон устроил Стасу помощник генерала Морозова. На гибэдэдэшников он всегда действовал неотразимо. Со старлея сразу слетела вся его спесь. Он прошел к «форду» и передал документы Стаса милицейскому чину, который сидел в машине.

Через некоторое время чин вылез из «форда», коренастый, с темным хмурым лицом, подошел к «мазде» и представился:

– Майор Егоров, Московский уголовный розыск. Ваш паспорт, пожалуйста.

– МУР-то при чем? – разозлился Стас. – Я кого-то убил?

Ограбил? Вы не знаете, что означает спецталон?

– Знаю. Потрудитесь предъявить паспорт для проверки вашей регистрации в Москве.

– Ну, проверяйте.

– Вы прописаны в Черемушках, – заметил майор, быстро и профессионально въедливо изучив паспорт.

– Да, в Черемушках. Это преступление?

– Ваше водительское удостоверение выдано в Люберцах.

– Ну и что? В Люберцах я кончал автошколу.

– Вам придется проехать с нами.

– С чего? – взбеленился Стас. – Через полчаса у меня встреча с заместителем начальника налоговой полиции генералом Морозовым!

– Заприте машину и садитесь в «форд».

– Не имеете права!

– Имею, – возразил майор, никак не отреагировав на упоминание генерала Морозова. – Займись, – кивнул он старлею и с документами Стаса в руках направился к «форду».

– Не выступай, корреспондент, – негромко посоветовал инспектор. – Майор мужик серьезный. Очень он не любит, когда выступают. Оружие есть?

– Базука! В правом заднем кармане!

– Не внял, – с сожалением констатировал старлей. – Ну, смотри.

Все происходило, как в дурном сне, когда стремишься к какому-то месту, но каждое усилие достичь этого места уводит от него все дальше и дальше. И вот ты уже не в уютном кабинете главного редактора «Российского курьера» с запахами «мокко» и коллекционного коньяка, а на слякотном Ленинском проспекте, потом в прокуренном салоне милицейского «форда», а потом и вовсе в дежурной части ментовки с застарелой вонью помойки и хлорки.

В одной половине разделенной барьером дежурки трезвонили телефоны, хрипела рация, наполняя дежурную часть нервными ритмами оживающей после многодневной пьянки Москвы. В другой на дубовой скамье лежал какой-то мрачный тип в наручниках с разбитой физиономией под присмотром рослого сержанта.

– Посидите, – кивнул майор.

– Спасибо, постою, – буркнул Стас, представив, во что превратится его светлая итальянская дубленка от соприкосновения с лоснящейся от въевшейся грязи скамьей.

Старлей подпер стенку у двери, а майор прошел за барьер и минут десять разговаривал с подполковником, дежурным по райотделу, крупным, с землистого цвета лицом и серыми короткими волосами, похожими на стальную щетку. При этом было у Стаса подозрение, что говорят они не о нем, а о том, кто как провел новогодние праздники. Потом майор вышел из дежурки в сопровождении маленького милицейского капитана, без возраста и как бы без внешности, молча показал ему на Стаса и направился к выходу.

– Прошу сюда, – распорядился капитан и подвел Стаса к столу в углу дежурки, на котором лежали его документы. -

Попрошу выложить все из карманов.

– С какой стати?

– Таков порядок.

– Господин подполковник, разрешите побеспокоить? – высоким от возмущения голосом обратился Стас к дежурному.

Подполковник недовольно отвлекся от телефона:

– Претензии?

– Ни малейших, – язвительно заверил Стас. – Какие могут быть претензии? Я же опасный преступник. Проехал на светофор без стрелки. А меня даже не ткнули мордой в асфальт, не надели наручников, даже ни одного ребра не сломали. У меня только один вопрос: я арестован?

– Вы задержаны.

– На каком основании?

– Объясни, – кивнул дежурный маленькому капитану и вернулся к телефону.

– Предъявленные вами документы вызывают сомнения в их подлинности, – разъяснил капитан. – Статья триста двадцать седьмая, часть третья Уголовного кодекса Российской Федерации:

«Использование заведомо подложных документов».

– Вы с ума сошли! Спецталон выдан мне по распоряжению заместителя начальника налоговой полиции генерала Морозова!

– Разберемся.

– Да что за черт?! – поразился Стас. – Что все это значит?!

И вдруг понял. Провокация. Вот что это такое.

Преднамеренная, тщательно подготовленная провокация. Потому на повороте со Стасовой на Ленинский и стрелка работала, которая всегда работала в лучшем случае через раз. Потому и милицейский «форд» оказался на месте. И за рулем был не сержант, а старший лейтенант, и в машине не гибэдэдэшник, а майор из МУРа.

Да, провокация. Ну, дорого они за это заплатят! Стас живо представил себе крупный заголовок на первой полосе «Курьера»: «Новое наступление на свободу слова. Наш корреспондент стал жертвой милицейской провокации».

Ну козлы!

Но сначала нужно было выбраться из ментовки.

– Капитан, я сделаю все, что вы скажете, – миролюбиво предложил Стас. – Выложу все из карманов, позволю себя обыскать. Но сначала разрешите мне позвонить.

«Не положено», – услышал я на свою просьбу стандартный милицейский ответ", – отпечаталась в сознании Стаса фраза из будущего репортажа. "Равнодушный, – тут же поправил он. -

Равнодушный, как. Как что? Как поворот ключа в ржавом замке".

– Звоните, – неожиданно легко разрешил маленький капитан.

– Сейчас телефон освободится, и звоните. Только недолго.

– У меня мобильный.

– Тем лучше.

Стас задумался: кому звонить? Генералу Морозову? Не тот случай, слишком высокий уровень. И не хотелось подставлять помощника генерала, который сделал Стасу спецталон по дружбе.

Кому-нибудь из депутатов Госдумы? Министру по национальной политике? И что? Начнут трезвонить большому начальству. Вытащат, конечно. Но потом останется: то ли он шубу украл, то ли у него шубу украли. Не годится.

Попову? Это лучше. Но вряд ли он примчится выручать своего спецкора из каталажки. Ни черта не примчится, жопу от кресла поленится оторвать. Да еще с похмелюги. Тоже начнет звонить. Его пошлют. Или нагородят с три короба, да с перепугу подбросят в машину наркотиков, с ментов станется.

Не вариант.

Кому?

Стас понял: Тюрину – вот кому.

Тюрин всем всегда помогал. Как бы компенсируя неполное соответствие очень ценимой им, но не вполне посильной для него должности корреспондента «Российского курьера», он консультировал авторов по части следствия, судопроизводства и тонкостей уголовного и уголовно-процессуального законодательства. Когда у кого-нибудь из сотрудников редакции или нештатников «Курьера» забирали права, чаще всего за езду в не совсем трезвом виде, бежали к Петровичу, как называли его все в редакции. Тюрин матерился, права выручал, но отдавал через месяц или два, чтобы прочувствовали. Если же у кого-нибудь угоняли машину, он ставил на уши всю Петровку, и машину иногда находили.

Да, Тюрину.

Редакционный телефон Тюрина не отвечал. Мобильный ответил.

– Петрович, это Шинкарев, – проговорил Стас. – Извините, что беспокою...

– Ты, Стас? – почему-то оживился Тюрин. – Я о тебе думал.

Ты в редакции? Перезвоню через полчаса, я из машины.

– Нет-нет, Петрович! – поспешно возразил Стас. – Я не в редакции, я в милиции.

– Что ты там делаешь? – удивился Тюрин.

– Сижу!

– За что?

– Не телефонный разговор.

– Понял. Сильно поддатый?

– Кто?

– Ты, кто! Про себя я и сам знаю.

– В клочья! – разозлился Стас. – Вы же знаете, что я не пью!

– Какая милиция?

– Российская!

– Не дергайся! Номер отделения, адрес?

– На Ленинском проспекте, возле Нескучного сада.

– Знаю. Кто дежурит?

– Какой-то подполковник.

– Фамилия?

– Подполковник Федирко, – подсказал капитан.

– Понял. А теперь слушай. Сиди и не возникай, – приказал Тюрин. – И ничего не подписывай. Ясно? Я сейчас в Шереметьево. Отвезу Володю Лозовского и сразу приеду.

– Куда он летит? – зачем-то спросил Стас.

– В Тюмень. Буду часа через полтора. Передай трубку дежурному.

– Слушаю! – раздраженно бросил подполковник и тут же заулыбался. – Да не может быть!.. И тебя тоже, Паша, с прошедшими...

Прикрыв трубку ладонью, он сделал маленькому капитану как бы удаляющий знак.

– Пройдемте, – вежливо предложил капитан и провел Стаса в комнату с железной дверью, решеткой на окне и привинченными к полу столом и двумя металлическими стульями. Вышел, потом вернулся и положил на стол стопку бумаги.

– Напишите заявление на имя начальника Московского уголовного розыска. В нем изложите следующее. Когда, где, при каких обстоятельствах вы получили свое водительское удостоверение. Фамилии, даты.

– Не буду я ничего писать!

– Ваше право, – равнодушно сказал капитан.

Дверь за ним закрылась, лязгнул замок.

Лязгнул как?

«Как винтовочный затвор конвоя».

«Я остался один в комнате для допросов, все в которой было призвано приучить попавшего сюда человека к мысли, что он уже не личность и даже не гражданин, а безликая песчинка, попавшая в жернова российской правоохранительной системы, – написалась в сознании Стаса фраза из репортажа. – Как мало, оказывается, для этого нужно! Отобрать документы, галстук, ремень и шнурки. Всего-то!»

«Впрочем, галстук, ремень и шнурки мне оставили, – исправил он фактическую неточность. – Сказалось в этом уважение милиции к журналистам? Нет. Сказался страх. Потому что журналисты сегодня – единственная защита россиян от милицейского произвола!»

IV

Прошло полтора часа. Тюрин не появился. Прошло два часа. Тюрина не было. В комнату никто не входил, из-за железной двери доносились слабые отголоски жизни: шаги, лающие мужские голоса, топот многих ног, ругань – словно бы кого-то тащили по коридору. Лишь однажды дверь открылась, маленький капитан молча показал на Стаса другому милицейскому капитану, как бы передавая по смене закрепленное за ним имущество. И снова потянулось время.

Стас то сидел на неудобном, слишком узком для его грузного тела стуле, то бродил от стены к стене, засунув руки в карманы брюк, то стоял у окна с решеткой, хмуро разглядывая сквозь пыльное стекло безлюдные задворки в грязных сугробах.

"В таком положении, в каком оказался я, время останавливается, – сочинялся в его уме текст будущего репортажа. – И что примечательно? Человеку не предъявлено никаких обвинений, а он уже чувствует необходимость оправдываться.

Поневоле позавидуешь преступнику, который знает, за что его взяли. А о чем думать законопослушному гражданину?"

А в самом деле – о чем?

«Вот о чем – о том, где он мог преступить или преступил закон. Какой простор для воображения! А есть ли в России человек, который хотя бы раз не преступил закон? Кто этот человек? Предприниматель? Чиновник? Торговец? Учитель? Врач? Судья? Милиционер? Даже президент России. Да, даже президент! Посади его под замок – на сколько лет строгого режима он припомнит своих деяний?»

«Нет, про президента не стоит, – поправился Стас. – Попов не пропустит. Лучше так: даже простой работяга. Покажите мне работягу, который ни разу ничего не украл с родного завода!»

Да, так лучше.

«Странно, но водворение человека в одиночную камеру не изолирует его от внешнего мира, а напротив – разрушает преграду, отделяющую его от других людей, заставляет почувствовать, что он – один из. Да, всего лишь один из. И с ним может случиться то же, о чем он читает в газетах, видит по телевизору, но не соотносит с собой: он может стать жертвой царящего в обществе произвола. Произвола милиции. Произвола чиновников. Произвола преступников, которые при попустительстве наших доблестных генералов, занятых строительством собственных дач, при попустительстве неизвестно чем занятых спецслужб, при попустительстве насквозь коррумпированной милиции уже захватывают концертные залы в центре Москвы и пытаются диктовать свою волю президенту России!»

Вот так, козлы!

Теперь нужен поворот.

«И в этом смысле журналист – вовсе не исключение. Убийство тележурналиста Влада Листьева, убийство корреспондента „Московского комсомольца“ Дмитрия Холодова, „случайная“ авиакатастрофа, унесшая жизнь блистательного журналиста Артема Боровика, – об этом знают все. Но кто знает, сколько журналистов погибло в таких же „случайных“ дорожно-транспортных происшествиях, стало „случайными“ жертвами пьяных или обкуренных отморозков? Кто задумывался о судьбе одного из самых уважаемых российских журналистов Александра Павловича Вознюка...»

Нет, не нужно о Вознюке, остановил себя Стас. Не нужно о нем, ни к чему. Даже думать о нем не нужно. Но продолжалось думать.

Само.

В ставшей почти легендарной истории о том, как Стас Шинкарев, восемнадцатилетний мальчишка из Тулы, проработавший после школы полгода в заводской многотиражке, стал специальным корреспондентом престижного «Московского комсомольца», правдой было почти все. Да, он пробился к главному редактору и заявил, что чувствует в себе силы заменить Дмитрия Холодова. Да, главный его послал. Да, две недели Стас с утра до окончания рабочего дня торчал возле редакции (хотя ночевал не на вокзалах, а в Черемушках, в квартире отца), а вечерами слонялся по Центральному дому журналиста, куда проникал за полтинник швейцару, пил кофе в баре, прислушивался к разговорам, думая с тоской, станет ли он когда-нибудь здесь своим. Утром он снова был на своем посту.

Да, в конце концов главный сдался и отправил его в командировку в Чечню.

Но произошло это не просто так. При разговоре с главным редактором «Московского комсомольца» в кабинете присутствовал человек, на которого Стас не обратил внимания. Было ему лет пятьдесят. Нервное испитое лицо, слегка искривленный, как у многих бывших боксеров, нос. Джинсы, кроссовки, потрепанная кожаная куртка из турецкого ширпотреба. Но держался в кабинете свободно, сидел, небрежно развалясь в кресле. Слушая взволнованную речь Стаса, молча усмехался и покачивал головой. Потом Стас видел его пару раз входящим в редакцию «МК» и выходящим из редакции. А в конце второй недели встретил в ЦДЖ.

Дом закрывался. Вместе с толпой крепко поддатых шумных журналистов Стас вышел во дворик и сел на скамейку возле чугунной решетки, отделявшей ЦДЖ от Никитского бульвара. Начал накрапывать тоскливый мартовский дождь. Настроение у Стаса было подстать погоде. С чувством безнадежности он решал, пора ему возвращаться в постылую Тулу или стоит еще пару дней подежурить возле «Московского комсомольца». Рядом плюхнулся этот человек, спьяну закурил сигарету не тем концом, выматерился, мутно посмотрел на Стаса и спросил:

– Знаешь меня?

– Нет, – сказал Стас.

– Я Вознюк. Поймай мне, сынок, такси.

Имя это ничего не говорило Стасу, но он все же пошел и договорился с частником на «жигуле», не понимая, зачем ему это нужно. Но впереди ждала пустая одинокая ночь, а этот пьянчуга был из того круга, к которому страстно, всей душой хотел принадлежать Стас.

Разглядев Вознюка, водитель взбунтовался:

– Он же бухой! Не повезу! Выгружай к такой матери!

– Поеду с ним, – успокоил его Стас.

– На Нагорную! – распорядился Вознюк и отрубился.

Приехали на Нагорную. Вознюк упорно не желал пробуждаться. Пришлось везти его к себе в Черемушки. Это было совсем глупо, но не выбрасывать же человека на улицу, в дождь. Однажды Стас с матерью полночи искал загулявшего отца и нашел его на помойке. С того дня мать смертельно возненавидела собутыльников отца, которые бросили его, не доведя до дома. И хотя Стас не только не пил с Вознюком, но и вообще не знал его, оказаться объектом чьей-то лютой ненависти было как-то неуютно.

Утром Вознюк спросил:

– Я где?

– В вытрезвителе, – буркнул Стас.

– Ты кто?

– Санитар!

– Сгоняй, сынок, за бутылкой.

– Ага, бегу. Вы мне, между прочим, должны двести рублей за машину.

Вознюк страдальчески поморщился:

– Не думаю, что у меня есть рубли. Нет, не думаю.

– А я в этом почему-то не сомневался, – ехидно заметил Стас. С тем, что эти двести рублей выброшены на ветер, он уже смирился. Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. И теперь хотел только одного: поскорей спровадить этого алкаша.

Вознюк порылся в кармане куртки и вывалил на стол смятый комок долларов.

– Я же говорил – нет рублей, – с удовлетворением от того, что оказался прав, сообщил он. – Возьми из этих.

Трясущейся рукой он отделил от комка стодолларовую купюру, а остальные сунул в карман.

– Водку бери кристалловскую, другой не бери. Давай, сынок, быстро-быстро!

Вид долларов настолько поразил Стаса не количеством, а самим фактом их наличия, что он послушно сходил в магазин, купил бутылку «Привета» и ветчины на закуску. От закуски Вознюк пренебрежительно отмахнулся:

– Баловство это. Наливай. Сто двадцать пять, сразу больше нельзя. Во избежание несдержания.

– Во избежание чего? – не понял Стас.

– Блевоты, сынок.

С мучительным содроганием пропихнув в себя водку, он выждал ее живительного прихода, закурил и кивнул:

– Теперь вспомнил, где я тебя видел. В «Комсомольце». Давай, рассказывай, что у тебя за проблемы. Только не говори, что хочешь занять место Холодова.

Выслушав Стаса, Вознюк неодобрительно покачал головой:

– Тянет вас на огонь! Димка таким же был. Прославиться мечтал. Прославился. Ладно, сынок, посмотрим, что можно для тебя сделать. А сейчас поеду. Завтра сиди дома, от телефона не отходи. Не провожай, сам доберусь.

Весь следующий день Стас просидел у телефона, ни на что не рассчитывая. Звонок раздался к вечеру, в начале шестого. Секретарша сообщила, что главный редактор «Московского комсомольца» ждет господина Шинкарева завтра в четырнадцать тридцать. Пропуск для господина Шинкарева заказан.