Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга седьмая. Держава"

Глава 12

Иван Кондоров дважды случайно видел Василия – и все с одной и той же девицей. Один раз на проспекте 25 Октября, другой раз на улице Красных зорь, неподалеку от Лопухинского сада. Если в первый раз Василий шел с девицей под руку и о чем-то оживленно с ней разговаривал, а Иван проезжал мимо на трамвае и девицу даже не успел как следует разглядеть, то во второй раз Иван спешил на стадион КИМА, шел пешком, потому что трамваи стояли из-за какой-то аварии, и неожиданно увидел, как за тумбой для объявлений стоят двое и целуются, думая, что их никто не видит. Когда эти двое оторвались друг от друга, Иван узнал в парне Василия Мануйлова, а в девице – ту самую девицу, что видел с ним до этого.

И вот третий раз – у самой проходной завода. Само собой, они не целовались и в то же время вели себя как-то не так: постояли, глядя в разные стороны, и пошли к Неве. Но дело, конечно, не в том, как они себя вели, а в том, что Васька все-таки женился на Марии и он же при всем при этом путается с какой-то бабой. И тут же Иван решил, что встретит Марию и откроет ей глаза на своего мужа: пусть знает, за кого вышла замуж, пусть пожалеет, что не за Ивана Кондорова, пусть вспомнит, о чем он предупреждал ее, дуру, пусть, наконец, помучается, пострадает, как мучился и страдал сам Иван.

И Кондоров, человек решительный и не особенно задумывающийся о последствиях, сел на трамвай и поехал к Лесному переулку, где жила Мария. Он надеялся встретить ее возле дома, уверенный, что Василий появится там не скоро и что Марии тоже нужна эта встреча и правда о ее муже.

Иван Кондоров увидел Марию, едва свернув в переулок: она шла ему навстречу, держа за руку сына и толкая впереди детскую коляску. Он сразу же узнал ее, хотя за четыре с лишним года Мария сильно изменилась: округлилась, в ее осанке появилась уверенность и то спокойствие, которое отличает замужнюю женщину от незамужней, то есть еще не устроившей свою судьбу. Иван не знал, что у нее уже двое, но принял это как должное: меньше и не должно быть. Однако все это никак не повлияло на его решимость открыть Марии глаза на Василия. Даже наоборот: при виде спокойно шествующей женщины в его душе что-то такое повернулось, ожесточив ее до крайности. Он лишь спустя какое-то время понял, что это такое: и у него с Марией могло быть двое детей. И даже больше.

И все-таки, несмотря на свою готовность к встрече с Марией, встреча эта для Ивана вышла неожиданной. Увидев ее, он даже растерялся и остановился на углу, замер чурбак чурбаком. А вся штука в том, что, направляясь сюда, Иван предполагал долгое ожидание, подкарауливание и всякие иные препятствия, которые могут возникнуть между ним и Марией. Хотя он никогда не бывал в этом переулке, а дом знал лишь по номеру, однако никакой загадки ни переулок, ни сам дом для него не представляли. Загадка была лишь в том, как встретит его Мария. И вот она перед ним, знакомые черные глаза смотрят на него с испугом и ожиданием.

Еще более неожиданной эта встреча оказалась для Марии. И не только неожиданной, но и пугающей: Иван – и вдруг здесь, возле ее дома! Уж не случилось ли что с Василием? Она почувствовала, как кровь отлила от ее лица, как онемели ноги. Каких-то связных мыслей в голове не было. Да и откуда им там взяться, когда все тело оцепенело от страха? Ей уже чудилось, что Василий лежит, раздавленный какой-то огромной машиной, лежит на земле, в крови, и вокруг люди. Подобное она видела однажды на Светлановском проспекте: мужчина, пытавшийся на ходу вскочить в трамвай, вдруг поскользнулся и въехал всем телом под самые колеса – крик, визг тормозов, толпа и распростертое на земле измятое тело в луже почти черной крови.

А Иван как встал на углу, так ни с места, лишь пялится на нее своими белесо-серыми глазами, а что в этих глазах, не разберешь.

Мария уж и не помнит, как дошла до угла, остановилась напротив Ивана и спросила, едва шевеля помертвелыми губами:

– Что с ним?

– С кем? – не понял Иван.

Мария закрыла глаза и покачнулась: переход от отчаяния к надежде был слишком стремительным, чтобы разум успел оценить, что с Василием ничего не случилось; она почувствовала это чем-то другим.

– Ма-а! – вскрикнул Витюшка, пытаясь выдернуть ручонку из ее руки. – Мне бойно!

Мария очнулась, глянула на сына, с трудом разжала пальцы. Потом с ненавистью посмотрела на Ивана: с минуты на минуту появится Василий, увидит ее с Иваном… Что подумает?

– Зачем пришел? – спросила она и толкнула коляску.

– Так, шел мимо, дай, думаю, гляну, какая ты стала. Давно не видел, – оправдывался Иван, уступая дорогу. Он не ожидал такой открытой неприязни с ее стороны, потому что ничем эту неприязнь не заслужил: ведь он не виноват, что втюрился в Марию, что до сих пор не может вырвать ее из своего сердца.

– Ну, поглядел? Иди своей дорогой, – бросила Мария.

– Зря ты так…

– Зря не зря, а… дети вот, люди увидят…

– Никого нет, – усмехнулся Иван, вполне пришедший в себя от неожиданности встречи и жестоких слов Марии. – И Василий твой не скоро объявится.

Снова Мария почувствовала страх за Василия, за себя, хотя в словах Ивана не содержалось и намека на несчастье, зато повеяло давней угрозой, что он выведет Василия на чистую воду, откроет глаза советской власти на его мелкобуржуазную сущность.

Мария ничего не сказала, торопливо пересекая малолюдный проспект: ей надо купить хлеба и подсолнечного масла, потому что Василий, судя по всему, опять задерживается на работе, сам купить не успеет, а ей его кормить, у нее картошка почищена, без масла картошку не поджаришь, без хлеба какая еда…

Возле продмага Мария оставила коляску, сына потащила с собой.

– Газин агагу? – спросил Витюшка, прыгая по ступенькам.

– Агагу, – машинально ответила Мария и оглянулась: Иван стоял в двух шагах от коляски, заглядывал под капюшон. «Пусть смотрит!» – мстительно подумала она, однако на сердце было тревожно.

И все время, пока стояла в очереди в кассу, поглядывала в окно, точно боялась, что Иван утащит ее дочь, и с облегчением вздохнула, снова очутившись на улице.

– Ты нас не провожай, – велела Мария, берясь за коляску. И пояснила: – Говорить нам не о чем.

– Почему же? – усмехнулся Иван. – Очень даже есть о чем… – Он помолчал, ожидая, что Мария проявит любопытство, но она не проявляла, смотрела прямо перед собой, хмурила узенький лобик. «Боится», – с удовлетворением подумал Иван и ляпнул: – Твой Василий сейчас с бабой милуется, а ты, дура, думаешь, что он на роботе соцобязательство выполняет…

– Врешь ты все! – вскрикнула Мария и сама же задохнулась от этого крика.

– Сам видел, – сказал Иван, шагая рядом и пытаясь заглянуть Марии в глаза. – И не один раз, – добавил он для верности.

Накатывал трамвай, нервно дребезжал звонок, Мария торопливо перетаскивала коляску через рельсы, тащила сына за руку. Из груди ее рвался крик, темный туман застилал глаза. На углу она остановилась, перевела дух и, не глядя на Ивана, едва выговорила одними губами от переполнявшей ее ненависти и отчаяния:

– У-у, гад подколодный! Навязался на мою голову!

– Я тебя предупреждал, Маня, что Васька тебе не пара, вот оно и вышло, – произнес Иван с сочувствием. И тут же, озлившись, выпалил: – Дура ты, Манька! Ох, и дура же! – Затем презрительно передернул крутыми плечами, повернулся и пошел вверх по проспекту, хотя надо было как раз в другую сторону, но ему показалось, что в той стороне, под обвисшими ветвями старой липы, стоит Василий Мануйлов. Встречаться с ним сейчас Ивану было не с руки.

Глава 13

Мария пришла домой, раздела сына, переложила дочь в кроватку и, не раздеваясь, бессильно опустилась на стул. В ее ушах все еще звучали слова Ивана: «Твой Василий сейчас с бабой милуется… с бабой милуется… милуется…»

Ах, она и сама догадывалась, что не только на работе пропадает вечерами ее Василий, но гнала от себя эти догадки. Неужели с длинноногой разведенкой Викой? Однако на первомайской вечеринке у Земляковых они так равнодушны были друг к другу, даже не танцевали… Нет, нет, этого не может быть! Но почему же не может? Не станет Иван просто так, от нечего делать или из мести, наговаривать: не такой он человек… Ах, ничего бы не знать, не слышать, не видеть…

Хлопнула входная дверь, в коридоре зазвучали знакомые шаги, Мария вскочила на ноги, рванулась навстречу: врет Иван, врет! вот он, ее Василий! и ни с какой не с бабой!

Дверь отварилась, вошел Василий, вопросительно глянул на жену и сразу все понял: не случайно Иван встречался с его Марией, нет, не случайно. И все в нем враз перепуталось и захлебнулось той черной тоской, избавиться от которой можно лишь с помощью чего-то такого же черного, и еще чернее.

– И давно ты встречаешься с Кондоровым? – спросил он, прислоняясь к косяку двери плечом и глядя на жену сузившимися глазами.

– Вася! – вскрикнула Мария в отчаянии. – Что ты говоришь такое?

– А то и говорю, что сам видел, – проскрипел Василий сквозь зубы, шагнул в комнату, прикрыв за собой дверь, сунул на буфет авоську с хлебом и маслом, навис над Марией побелевшим лицом. Казалось: вот-вот ударит.

– Да он сам подошел! Сам! Зачем он мне нужен! – защищалась она.

– Сам, говоришь? Зря бы не подошел, – гнул свое Василий.

– А он и не зря! – попробовала перейти в наступление Мария. – Он сказал, что ты путаешься с этой… с этой тонконогой разведенкой! Он сказал, что видел тебя с нею!

– Вот как! Сама путаешься, а на меня валишь? Сговорились? – метал Василий слова, как вилами навоз, сам удивляясь, откуда эти черные слова берутся. В то же время чувствовал в груди мстительное торжество, оно распирало его, рвалось наружу все новыми и новыми словами, которыми он хлестал Марию за свою к ней нелюбовь, за неспособность расстаться с нею, за свою дурацкую щепетильность, толкнувшую его из благодарности в ее объятия. Он ненавидел себя, но Марию еще больше.

– Сука! Проститутка! – выкрикивал он сдавленным голосом, чтобы не услыхали соседи.

Мария уже и не защищалась. Она попятилась, упала на стул, уронила голову, заплакала.

Захныкал под столом Витюшка, тут же проснулась Людмилка и заглушила всех своим басовитым ревом.

Василий повернулся и кинулся из комнаты вон: он испугался за себя, за Марию, за детей. Его ненависть достигла того предела, за которым все дозволено. Еще немного, и он переступил бы этот предел.

Выскочив из подъезда, Василий зашагал в сторону лесопарка. Дышать было трудно, к горлу подступал кашель. Что-то он сделал сегодня не то. Что-то низкое и подлое. И по отношению к Вике и, тем более, к Марии. Но признавать это не хотелось. Вика… А что Вика? Он, Василий, рабочий, а она… а у нее отец – шишка, в Москве станет шишкой еще большей. Рано или поздно его связь с Викой должна была оборваться. Она и оборвалась. Мария? А кто просил ее ходить к нему в больницу, ухаживать за ним? Он, Василий, не просил. А в результате… Впрочем, он и сам хорош: разнюнился, распустил сопли, убедил сам себя, что лучше Марии он себе жены не найдет…

Василий брел по лесу, не разбирая дороги. Садилось солнце, бросая на сосны косые лучи, и сосны светились тревожным красным светом. Пищухи и поползни сновали по их стволам вверх-вниз, заглядывая в трещины и щели. На березах суетились синицы, со всех сторон слышалась звонкая дробь дятлов. Пробовала свой голос кукушка. Два ворона гонялись друг за другом, выделывая в воздухе замысловатые пируэты.

Поначалу Василий не слышал птиц, не видел леса. Но постепенно слух стал улавливать отдельные звуки, глаза различать отдельные деревья и кусты. От этих звуков, сосен и берез пахнуло далеким и родным. Защемило сердце, Василий ткнулся лицом в шершавую кору сосны, почувствовал ее смолистый терпкий запах и… заплакал. Плакать ему вовсе не хотелось. Но и сдержаться не мог. Сперва он плакал злыми, ожесточенными слезами, потом злость и ожесточенность прошли, и он уже не думал, зачем эти слезы, по ком они или о чем.

Домой он возвращался по темну. На душе было пусто, точно из нее, как из старой квартиры, вынесли всё, оставив лишь голые стены. Казалось, что любой громкий звук в этой пустоте может обрушить стены и погрести его под их обломками. Василий нес свое тело с осторожностью, боясь неловкого, резкого движения. Он смирился и с тем, что у него больше не будет Вики, и с тем, что ему никуда не деться от Марии. О Кондорове не думал: тот для него просто не существовал.

С лавочки, укрытой развесистым кустом сирени, поднялась жалкая фигурка и шагнула ему навстречу. Василий узнал Марию. Подошел.

– Дети спят? – спросил он так, словно между ними ничего не произошло. Мария молча покивала головой и робко подвинулась к нему, комкая в руках платочек. Василию вдруг стало жаль свою жену, он взял ее за плечи, прижал к своей груди. Так они стояли долго. Мария тихо плакала, уткнувшись лицом в его плащ, время от времени по-детски всхлипывая. Василий не мешал ей плакать, смотрел в темноту и слушал, как где-то далеко-далеко рождаются звуки гармошки, то наплывая отчетливыми переборами, то замирая едва различимыми вздохами. Ему и самому хотелось плакать, но слез больше не было – выплакал в лесу.

Глава 14

Комкор Георгий Константинович Жуков, заместитель командующего войсками Белорусского особого военного округа, почти все дни, начиная с мая, проводил на полигонах, инспектируя в основном кавалерию, ее состояние, боевую выучку. Хотя время кавалерии, судя по всему, идет к концу, однако она свое слово в грядущих боях еще скажет. Тем более если иметь в виду российские дороги, огромные пространства, степень развития военной техники и подготовленности технических кадров. Жуков не был военным теоретиком, но он читал все, что писали другие как в СССР, так и за рубежом, и делал соответствующие выводы. И выводы эти были в пользу танков, авиации и артиллерии. Ну и, разумеется, пехоты – куда без нее? Однако, случись завтра война, командовать придется тем, что имеется. Как говорится, выше головы не прыгнешь.

Вот и сегодня в один из жарких дней конца июня он наблюдал, как танковый батальон атакует позиции условного противника при поддержке кавалерийского эскадрона. Танки неслись по изрытому воронками полю, стреляя из пушек и пулеметов, за ними, сверкая обнаженными шашками, скакали кавалеристы. Густо дымили взрывпакеты, шарахались от них кони, лавина катилась к кромке леса, где виднелись окопы, и все выглядело вполне по-настоящему, но чего-то во всем этом не хватало. И не только потому, что бой был условный, а… даже и не знаешь, почему. То есть знаешь, конечно: стрельба танков на ходу малоэффективна, атака кавалерии укрепленных позиций противника чревата большими потерями, тем более если все это накрыть плотным огнем артиллерии, плюс авиация, то от этих танков и кавалеристов мокрого места не останется. Но это еще не значит, что подобные учения проводить не нужно. Нужно! И еще как нужно.

И тут Жукова позвали к телефону.

Он с досадой отвлекся от картины условного боя, взял трубку из рук телефониста.

– Георгий, звонили из Москвы, – зазвучал в трубке знакомый голос члена Военного совета округа, показавшийся Жукову встревоженным. – Приказали завтра же тебе в десять часов утра быть у Ворошилова. Бросай все и выезжай. Билет на поезд заказан. Поспеешь как раз к сроку.

– Не знаешь, к чему такая спешка?

– Понятия не имею.

– Ну, что ж, есть. Выезжаю. Саблю брать?

– Возьми на всякий случай, – ответил член Военного совета.

Жуков поехал прямо на вокзал, не заезжая домой. А там его уже ждала жена с походным чемоданчиком.

Ворошилов принял сразу же, несмотря на то, что в приемной его вызова ожидали начальники рангом повыше, чем у Жукова. Встал из-за стола, шагнул навстречу, крепко пожал руку, и у Жукова отлегло от сердца: он всю дорогу маялся, предполагая, чем могут встретить его в наркомате обороны, не исключая и самого худшего.

– Такое дело, товарищ Жуков, – начал Ворошилов, подведя комкора к большой карте СССР, ткнул пальцем в самое подбрюшье страны, в желто-зелено-бурое пятно, перерезаемое синей нитью реки на северо-восточной окраине Монгольской народной республики. – Вот здесь, как тебе, думаю, известно, японцы вторглись в пределы МНР. У нас с ней договор о взаимопомощи. Там идут бои. Наши войска отошли на западную сторону реки Халхин-Гол. Отдельный корпус. Командует им комбриг Фекленко. Мы считаем, что он не справляется… Не отвечает, так сказать, требованиям времени. Решено послать тебя, чтобы посмотрел, как там и что, как говорится, свежим глазом. Отправляйся немедленно. Как только прилетишь, изучи обстановку, разберись, подумай, что надо предпринять, чтобы надавать япошкам за их, так сказать, нахальство по первое число. О своих планах доложишь лично мне. Самолет готов. Вылетай немедленно.

Жукова привезли на Центральный аэродром прямо на летное поле, где его ждал одномоторный самолет Р-5, приспособленный для ведения воздушной разведки. В нем всего два места – для летчика и наблюдателя. Кабины, если так можно их назвать, располагались одна за другой, ничем не прикрытые сверху. Скорее всего для того, чтобы – если самолет начнет падать – легче из него выбраться.

Уже вращался пропеллер, из выхлопной трубы вырывались облачка белесого дыма. Жукову дали летный шлем с наушниками и очками, теплые сапоги и куртку на собачьем меху, застегнули на все застежки, повесили на спину парашют, показали, за что дергать, в какую сторону вылезать, если вдруг… и помогли забраться в кабину и пристегнуться. А еще заставили проглотить какой-то порошок и запить водой. Жуков с трудом умостился на месте наблюдателя позади летчика, который уже сидел за штурвалом. Что-то спросить было невозможно из-за рева мотора. Жуков лишь дотронулся до его плеча, тот, полуобернувшись, кивнул головой.

Взлетели. Без обычного круга над летным полем встали сразу же на маршрут. Треща мотором, самолет медленно лез вверх. Встречный ветер с каждой минутой становился все холоднее. Самолет то проваливался в яму, то его подбрасывало вверх, и у Жукова внутренности следовали за этими скачками.

Жуков впервые летел на самолете, смотрел вниз на проплывающие под ним московские улицы, парки и скверы, извилистую ленту Москвы-реки. Пытался представить себе, что ждет его в Монголии. Однако вскоре понял, что представлять нечего, информации почти никакой, следовательно, нечего зря морочить самому себе голову: прилетит, на месте разберется. Главное – долететь.

Полет до цели занял несколько суток: взлетали, немного, как казалось Жукову, пролетев, садились на дозаправку, через час снова взлетали… И так раз за разом. Иногда пережидали грозу и дожди, туман или сильный встречный ветер, низкую облачность. Подолгу ожидали, когда высохнет раскисшая взлетная полоса, в которой вязли самолетные колеса.

Чем выше забирались в небо, тем, казалось, медленнее летели. Иной изгиб речушки глубоко внизу подолгу не отпускал самолет, будто привязав его к себе невидимыми путами. Иногда попадали в сплошную облачность. Тогда забирались еще выше, летели над облаками. При этом трясло так, словно скачешь наметом по изрытому снарядами полю, сидя на крестьянской телеге.

Ночью спали, ели.

Жуков нервничал. Но подгонять летчика или аэродромное начальство в лице какого-нибудь лейтенанта, не имело смысла: все и так были предупреждены Москвой о срочности доставки комкора по своему назначению, то есть на каждом промежуточном аэродроме до следующего, а какой из них конечный не знал и сам Жуков.

На пятые сутки самолет сел на ровном поле, подняв в небо тучи пыли. В стороне, накрытые кое-как маскировочными сетями, стоят еще несколько самолетов. На длинном шесте полощется полосатая «колбаса», то надуваясь порывом ветра, то надолго опадая.

– Прилетели, товарищ комкор, – сообщил летчик, заглушив мотор неподалеку от какого-то строения, возле которого толпилась кучка людей.

Жуков с трудом выбрался из самолета, топтался на месте, разминая занемевшие ноги.

К нему, отделившись от группы, подошли двое. Одного из них Жуков знал: командарм первого ранга Кулик. Ему Жуков и представился. Другой представился сам:

– Комбриг Фекленко.

Пожали друг другу руки. Жуков, не отпуская руки комбрига, спросил:

– А далеко отсюда до реки Халхин-Гол?

– Да не так чтобы, – пожал плечами комбриг. – И уточнил под ожидающим взглядом посланца из Москвы: – Километров сто двадцать будет.

– И как же ты отсюда руководишь войсками?

– А что делать? Там ни КП порядочного, ни связи. Вот как только оборудуют…

– Так, все ясно. На чем туда можно добраться?

– На машине.

– Тогда попрошу выделить мне машину, командира связи, знающего дорогу, ну и охрану… естественно.

– И куда ты спешишь? – спросил Кулик. – Пообедаем, потолкуем, решим, что делать дальше. Один день погоды не делает. Тут как раз и командарм Штерн прилетит из Улан-Батора. Как говорится, один ум – хорошо, а несколько – в несколько раз лучше.

Ворошилов Жукова предупредил: на Кулика и Штерна особого внимания не обращай: большие любители поговорить. Данные тебе полномочия дают на это право. А нам нужно знать все до мельчайших деталей. И как можно скорее.

– Спасибо, товарищ командарм первого ранга, – вскинул голову Жуков, выставив вперед свой тяжелый раздвоенный подбородок. – У меня приказ товарища Ворошилова: сразу же по прибытию выяснить обстановку и доложить в Москву. Перекушу в дороге. Вот когда сам посмотрю на месте, что там и как, тогда и потолкуем.

– Ну-ну! – только и смог сказать Кулик. Да еще и усмехнуться: мол, видали мы таких. И где они теперь?

Фекленко молча кусал нижнюю губу.

Впрочем, и самому Жукову не так просто было перечить старшему по званию: многолетняя привычка действовала, субординация мешала. Но однажды переступив этот порог, обратившись через голову своего непосредственного начальства к Сталину и Ворошилову, он, быть может, спас себе жизнь. Другие гнулись, стрелялись, пускались в бега. Жукову бежать было некуда. И в мыслях подобного не держал. Так что второй раз переступать через порог субординации было легче. А там… А там будет видно.

Уже несколько дней Жуков мотается на машине с одной позиции наших войск до другой, дотошно расспрашивает у командиров всех степеней, что они думают о создавшемся положении, спит урывками, пытаясь разобраться в обстановке. Обстановка не из простых: японская группировка превосходит советско-монгольскую по всем статьям. И постоянно наращивается. Благо, базы имеет менее чем в сотне километров от линии фронта, где заканчивается железная дорога, идущая от самого Тихого океана. Советско-монгольским войскам обороняться в таких условиях какое-то время – куда ни шло, но чтобы надавать по первое число, как того хочет Ворошилов, надо иметь существенное преимущество как в численности войск, так и в их вооружении. Даже наша авиация – и та уступает японской и по скорости, и по вооруженности, не говоря уже о численности, и поэтому не оказывает существенного влияния на боевую обстановку. Для усиления войск необходимо подтянуть из Забайкальского округа несколько стрелковых дивизий, артиллерийских и танковых бригад, усилить авиацию новейшими самолетами, накопить боеприпасы, продовольствие и многое другое – и все это по бездорожью не менее семисот километров. А пока требуемое пополнение соберется, имеющимся в наличии войскам необходимо, зарывшись в землю по самую маковку, держаться за свои позиции, что называется, зубами и ногтями.

Что удивило Жукова, так это почти полное бездействие со стороны японцев. Даже тот факт, что он среди бела дня ездит по дорогам на виду у той стороны, – и хоть бы один выстрел оттуда. Разве что по ночам вспыхивают перестрелки между нашими патрулями и японской разведкой, шастающей в нашем тылу. А это значит, что противник к чему-то готовится, а к чему и в каком месте, неизвестно.

Через несколько дней Жуков созвонился с Ворошиловым и сообщил о том, что, по его мнению, нужно сделать, чтобы надавать япошкам по это самое первое число. Ворошилов ответил не сразу: видать, советовался. Затем сообщил, что выводы и планы одобрены, приказал принять командование особым советско-монгольским корпусом, противостоящим японским войскам, пообещал, что все необходимое будет отправлено в ближайшее время, пожелал успехов.