Текст книги "Жернова. 1918-1953. Книга девятая. В шаге от пропасти"

Глава 9

Дни шли, однако истинной обстановки на своем фронте генерал-полковник Конев не знал. Бежав с остатками своего штаба из развалин барской усадьбы в сторону Волоколамска, не имея связи со своими армиями, он, между тем, продолжал уверять Шапошникова, что в районе Вязьмы все спокойно, что противник, атакуя по всем направлениям, несет огромные потери, а вверенные ему войска стоят насмерть и отступать не собираются. Правда, противник кое-где просочился за линию фронта небольшими группами, но для их уничтожения принимаются соответствующие решительные меры. Однако, в связи с недостатком у Западного фронта достаточных резервов, есть необходимость войскам фронта отойти на рубеж Резервного фронта, чтобы совместно с войсками этого фронта, закрепиться, остановить противника и разгромить.

И 5 октября вечером разрешение на отход Конев получил.

Но было уже поздно.

Утром 6 октября немцы перерезали дорогу на Москву восточнее Вязьмы, их танки ворвались в город, замкнув кольцо окружения, в котором оказались пять армий Западного фронта и отдельная войсковая группа генерала Болдина. Всего же войска Брянского, Резервного и Западного фронтов недосчитались 64-х дивизий из 95, 11 танковых бригад из 13, 50 артиллерийских полков резерва Главного командования из 62. А все, что осталось вне окружения, было разбросано на огромном пространстве, не имея связи с командованием фронтов.

6 октября пал Брянск. Немцы рвались к Москве по Минскому шоссе на Можайск, по Варшавскому на Малоярославец.

Защищать столицу на этих направлениях было практически некому.

* * *

Сталин слушал невразумительный доклад маршала Шапошникова, молча грызя чубук потухшей трубки. Обвинять того же Шапошникова в измене, а вместе с ним и командующих фронтами, не имело смысла. Ясно было одно, что эти люди воевать не умеют. То ли еще не научились, то ли им не хватает мозгов, чтобы научиться. А делать что-то для исправления сложившегося положения необходимо. И немедленно. Но что именно, Сталин не знал. Смещать этих командующих и назначать новых? А где их взять? До сих пор ни один из генералов не проявил себя подобающим образом. Даже Жуков. Хотя Ленинград пока держится.

– И что вы предлагаете? – спросил Сталин, останавливаясь перед Шапошниковым и глядя на него прищуренными глазами, точно не узнавая в нем того, кто скрывается под вполне знакомой личиной.

– Я полагаю, товарищ Сталин, что надо срочно готовить новые рубежи обороны на подступах к Москве. И стягивать туда все имеющиеся у нас резервы, – ответил маршал.

– А они у нас имеются? – глаза Сталина сузились еще больше.

– Я думаю, товарищ Сталин, что мы можем воспользоваться теми армиями, которые формируются за Волгой, – не слишком уверенно ответил Шапошников, добавив после небольшой паузы: – И начать организацию дивизий народного ополчения.

– Продумайте этот вопрос и доложите его завтра же на Политбюро.

– Будет исполнено, товарищ Сталин, – слегка перегнулся в пояснице маршал Шапошников. – Разрешите исполнять?

– Я вас не задерживаю, Борис Михайлович, – произнес Сталин, стараясь интонацией выразить свое все еще твердое доверие к маршалу.

Глава 10

Приказ об эвакуации заводов, расположенных в городе Константиновка, поступил в конце сентября. К этому времени немцы взяли Киев, форсировали Днепр и быстро продвигались в сторону Донбасса. Заводы закрывали на демонтаж поочередно – по мере поступления вагонов, все остальные работали до самого последнего момента.

Только в начале октября очередь дошла до литейно-механического завода, на котором работал Петр Степанович Всеношный, два года назад назначенный заместителем главного технолога. Были потушены мартеновские печи, начался демонтаж литейного производства и вспомогательных цехов. Рабочие останавливали свои станки и механизмы, очищали их, протирали, смазывали, тут же подходили такелажники, станки поднимали, ставили на тележки, увозили, а рядом еще работали, давали последнюю продукцию, но больше всего те детали и запасные части к станкам, которые неизбежно понадобятся на новом месте. Предполагалось, что место это будет чем-то вроде голых стен, среди которых придется начинать все сначала.

Петр Степанович дневал и ночевал на заводе, следя за демонтажем оборудования и эвакуацией, стараясь, чтобы выдерживался по часам и минутам заранее составленный график. Он похудел за эти бессонные дни и ночи, осунулся, но был деятелен и как никогда преисполнен чувством долга и ответственности за все, что происходило на заводе. И не только потому, что остался здесь за главного после отъезда директора завода, главного инженера и большей части заводоуправления. А потому, что вновь почувствовал себя нужным до такой степени, когда прошлые обиды и рассуждения на тему, что было бы, если бы делали так, а не этак, и: коли вы довели страну до такого позора, так сами и расхлебывайте, – все эти рассуждения казались теперь мелкими и зряшными, уходящими в небытие, когда на передний план выступает лишь самое главное: твое отечество в опасности, и ты обязан защищать его всеми своими знаниями, опытом и силами.

К тому же такая сверхзагруженность работой помогала Петру Степановичу забывать о том, что от старшего сына, старшего лейтенанта-пограничника, командовавшего одной из застав на финской границе, с самого начала войны нет ни слуху ни духу, и можно себе представить, что там произошло, когда немцы и финны неожиданно напали на заставу. Петр Степанович представлял себе это нападение настолько образно, что иногда его охватывал ужас, похожий на тот, что он испытал, когда его сняли с поезда и арестовали, едва он перешагнул порог станционного отделения милиции. В его ушах до сих пор звучит, хотя и несколько приглушенно, отчаянный вопль жены: «Пе-етя-ааа!»

Правда, на этот раз, когда узнали, что немцы и финны заняли те места, где располагалась застава их сына, жена не кричала, но глаза у нее были такими… такими, что Петру Степановичу самому захотелось не только закричать в голос, но и завыть: сына он любил страстной отцовской любовью, когда прощают своему дитяти все, а сыну прощать было нечего: он рос хотя и своевольным, но честным и справедливым мальчишкой. Таким и оставался в памяти Петра Степановича.

Лишь через пару недель после начала войны пришло от сына письмо, в котором он сообщал, что 20 июня собирается в отпуск с семьей, что по пути заедет в Константиновку, а уж оттуда в Крым, но, поскольку у него назначение на Западную границу, он после отпуска поедет туда, а жена останется пока у родителей, если, конечно, они не против…

И после этого письма ни строчки ни от него, ни от золовки.

С одним из последних эшелонов отправили остатки оборудования и семьи рабочих и служащих. С этим же эшелоном Петр Степанович отправил и свою семью: жену с тремя внуками и тещей. Сам намеревался уехать с последним эшелоном и последней бригадой такелажников.

Вера Афанасьевна, пока эшелон не тронулся, стояла в тамбуре вагона, прижавшись к Петру Степановичу, время от времени всхлипывая и теребя лацкан его пиджака, давала всякие мелкие наставления, тут же забывала, о чем только что говорила, и начинала сначала:

– Ты домой-то, Петюша, иногда заглядывай, а то жулье всякое… последнее унесут… и окна не забудь закрыть перед отъездом… и вьюшку, если топить будешь… – И тут же всхлипывала, прижималась лицом к его груди, а руками суетливо обшаривала его голову, лицо, точно слепая.

– Ну, будет тебе, будет, – успокаивал жену Петр Степанович, гладил ее полные плечи, а сам думал о том, что сегодня же надо погрузить в два вагона весь лес, то есть доски и бревна, а в другие два кирпич, из которого собирались еще в августе класть стены для нового цеха. А еще куда-то нужно погрузить арматуру, формовочную землю и много еще всякого, без чего не начнешь производства на новом месте. Да и директор завода звонил и приказал брать все, что только можно взять, даже остатки угля и старые насосы, которые списали, но не успели сдать в металлолом. Оказывается, на новом месте не только стен под новое производство нет, но и людям жить совершенно негде, так что каждый гвоздь на учете, каждый кирпич и мешок цемента. А коли так, то надо будет поснимать рамы вместе со стеклами из производственных корпусов и даже из жилых домов, забрать кровельное железо, шпалы для новой узкоколейки и, если будет время и останется место в вагонах, разобрать пару сборных домиков пионерлагеря – все какое-то жилье на первое время. Тем более что если придет сюда фронт, то все это может быть уничтожено бомбежками и пожарами, а там, на новом месте, людям надо жить и работать.

Наконец паровоз дал длинный прощальный гудок, Петр Степанович в последний раз поцеловал жену, разжал ее руки и спрыгнул с высокой ступеньки вагона на кучу шлака. Мимо проплывали вагонные окна, лица людей, прощальные голоса, горбами торчащие на открытых платформах станки, бочки, цистерны, потом снова несколько плацкартных вагонов, и опять товарные, а в самом конце заводская маневровая «кукушка» пыхтит и чадит непомерно большой конической трубой, усиленно крутит свои колеса, и кажется, будто этот старенький паровозик старается из последних сил не отстать от поезда, влекомого в неизвестность мощным ФэДэ.

Петр Степанович вздохнул с облегчением и широко зашагал к проходной завода, чтобы довершить начатую работу. Мотодрезина, урча и кашляя, сновала по территории, подбирая все, что еще можно было подобрать. Под навесом дебаркадера рабочие ремонтировали старые списанные вагоны, обшивали их досками; саперы под командованием пожилого лейтенанта-резервиста закладывали взрывчатку под многотонные конверторы и заводские корпуса, тянули провода в одну точку от подрывных зарядов. Спешили: немец был где-то близко, не дай бог задержаться и не успеть уехать вовремя. Да и обещанный паровоз должен прибыть из Краматорска не сегодня завтра, и если к его прибытию не успеть загрузить состав, паровоз могут забрать другие.

Через пару дней ранним утром вдруг застучали зенитки в районе поселка имени Фрунзе, и высоко в небе стали распускаться белые клубочки, а значительно выше этих бесполезных клубочков кружил маленький самолетик, и оттуда вниз стекало назойливое прерывистое зудение.

– Разведчик, – со знанием дела произнес командир саперов лейтенант Волокитин с черными петлицами и серебристыми топориками в них. – Черт его достанешь. – И, махнув рукой, заключил: – Того и гляди, нагрянут.

Зенитки, стрельнув еще пару раз, замолкли, а в наступившей тишине стал вдруг слышен далекий гул, напоминающий грозу, но говорящий явно не о грозе, а о том, что надвигается оттуда, с северо-запада, что-то неумолимо жестокое, не рассуждающее и не щадящее ничего и никого.

Петра Степановича этот гул подстегнул, как старую лошадь посвист кнута. Он затрусил к дебаркадеру, где шла погрузка последних вагонов. Рабочим помогали и саперы, и женщины из рабочего поселка, которые не могли уехать хотя бы потому, что всех увезти невозможно.

Неподалеку вдруг рвануло.

Петр Степанович вздрогнул и остановился, будто налетел на столб, и со страхом глянул в ту сторону. То, что он увидел, заставило сжаться от боли его сердце: в клубах дыма медленно оседала доменная печь соседнего завода. Потом прогремел второй взрыв, третий, и пошло громыхать по всей длинной линии заводов, выстроившихся вдоль железной дороги, ведущей к Харькову и далее на Москву.

«Боже мой! – с тоской думал Петр Степанович, слушая эти взрывы. – Ведь столько труда, столько труда вложено в эти домны, в эти заводские корпуса… во все то, что создавалось здесь последние десять лет на моих глазах и моими же руками. Поднимется ли это вновь или со временем ржавой трухой сравняется с землей и порастет бурьяном? Вернусь ли я когда-нибудь сюда, или жизнь моя окончится в чужих краях?»

Но ни сам он себе, ни кто другой не могли дать ответа на эти вопросы.

Вечером через Константиновку потянулись отступающие войска и беженцы. Запыленные, усталые, с пересохшими ртами, они брели по дороге бесконечной вереницей, равнодушно поглядывая по сторонам.

Между тем, обещанного паровоза все не было, хотя состав из двадцати четырех вагонов был загружен полностью. А с соседних заводов ушли последние эшелоны.

Петр Степанович то и дело выходил за проходную и выглядывал обещанный паровоз. Но нити рельсов терялись вдали, а даль была пуста: ни черного силуэта, ни дымка. «Неужели забыли?» – в отчаянии думал Петр Степанович, не зная, на что решиться. Поток отступающих войск и беженцев двигался всю ночь. К утру он поредел, превратившись в тоненькую прерывистую струйку. Тревога прочно вошла в душу Петра Степановича, тревога и неуверенность: и бросить нагруженные вагоны нельзя, и оставаться долее опасно.

Во второй половине дня налетели самолеты. Их было всего шесть штук. Они прошли над заводскими трубами, развернулись, сбросили несколько бомб на дорогу, с которой разбегались в ближайшие сады немногие отступающие и беженцы, и полетели назад. Через некоторое время загромыхало где-то за городом и стихло.

Люди снова выбирались на дорогу, отряхивались, разыскивали свои пожитки, где-то отчаянно кричала женщина, кто-то звал на помощь плачущим голосом, но никто не спешил на эти крики. Унылый людской поток стронулся с места и потек дальше, улегшаяся было пыль снова поднялась над дорогой тонкой кисеей, на обочине остались убитые и раненые и застывшие над ними в отчаянии неподвижные фигурки.

Глава 11

Под вечер Петр Степанович снова вышел из проходной. По дороге двигалась небольшая колонна красноармейцев, впереди шагал командир. Голова забинтована грязным бинтом с запекшейся на нем кровью. И у многих его бойцов тоже виднелись бинты, а сзади них тощие лошадки тащили две подводы с ранеными, которые, видать, не могли идти самостоятельно.

Петр Степанович пересек железнодорожные пути, шагнул к командиру и, подлаживаясь под его шаг, заговорил:

– Простите, товарищ командир. Вы не скажете, далеко ли еще немец?

Командир медленно повернул голову к Петру Степановичу, остановился. Остановились и шагавшие за ним бойцы.

– А вы что, немца ждете?

– Нет, что вы! – воскликнул Петр Степанович протестующе. И даже руки выставил вперед, как бы защищаясь от несправедливого обвинения. Затем торопливо пояснил: – Видите ли, я – заместитель главного технолога завода. Мне приказано эвакуировать завод. Мы все погрузили в вагоны, остался последний состав, а паровоза все нет и нет. И телефоны не работают. И в райкоме никого нет – я посылал. Соседние заводы уже взорвали, а мы вот… – и Петр Степанович развел руками, показывая, что он совершенно не знает, что делать.

Командир качнул головой, поморщился, и Всеношный, решив, что ему не поверили, добавил, сердито сведя выгоревшие на солнце брови:

– У меня сын пограничник, уважаемый, дочь – врач, служит в военном госпитале, а вы такое…

– Извините, товарищ, не хотел вас обидеть. А что касается немца, так он уже занял Краматорск, подходит к Сталино, вот-вот будет здесь, можете не успеть проскочить на Ворошиловград, даже если вам дадут паровоз. Да и мосты… Я слышал, взорваны мосты, поэтому и паровоза нет.

– Да как же мне быть? – испугался Петр Степанович, и не столько за себя, сколько за жену и внуков, которые ждут его, а он может и не приехать, и тогда кто-то, как вот этот командир, подумает, что он ждал и дождался-таки немцев. А если учесть прошлую судимость… – и тело Петра Степановича обдало холодом безмерного ужаса и ноги стали ватными.

– Что с вами? – участливо спросил командир, и, поддержав Петра Степановича, помог ему сесть на кучу шлака. Затем крикнул: – Санинструктор! Санинструктора сюда!

– Со мной люди, а тут такое дело, – бормотал Петр Степанович. – Я отвечаю за ценности… материальные, за рабочих, на мне ответственность…

Подбежавшая молоденькая женщина, почти девочка, послушала его сердце, прижавшись ухом к груди, приложила к ней мокрую тряпицу, натерла виски нашатырем.

– Какие там ценности, товарищ! – произнес командир с досадой. – Столько всего уже уничтожено, столько народу гибнет… Поджигайте все, что может гореть, взрывайте, если есть чем, и уходите на восток, пока есть такая возможность. По Донцу стоят наши войска, там сейчас создается оборона… – И, заглянув в глаза Петра Степановича, участливо спросил: – Ну, как вы? Легче стало?

– Спасибо, вроде легче.

– Сердце у него, товарищ капитан, – пояснила санинструктор и виновато развела руками.

От проходной спешили двое рабочих.

– Кончай перекур! – приказал командир.

Люди зашевелились, потянулись в строй, и колонна двинулась дальше.

Бригадир такелажников Емельянов помог Петру Степановичу встать на ноги, седоусый рабочий поддержал с другой стороны, повели к проходной. У проходной их встретил командир саперов лейтенант Волокитин.

– Товарищ Всеношный, я больше ждать не могу, – заявил он. – У меня приказ, если не взорву, пойду под трибунал.

Петр Степанович вяло махнул рукой, произнес с придыханием:

– Рвите, товарищ Волокитин. А вы, Емельянов, проверьте, чтобы на территории никого не осталось. Поджигайте пакгаузы и вагоны. Паровоза, скорее всего, уже не будет: немцы в Краматорске. Выводите мотодрезину, прицепите к ней наш вагон, всех людей туда, попытаемся проскочить на Ворошиловград через Горловку.

– До Горловки сто пятьдесят верст с гаком, – засомневался Емельянов.

– За ночь проскочим. Если, разумеется, дорога будет проезжей.

– Можно нам с вами? – спросил Волокитин. – У нас приказ тоже отходить на Ворошиловград.

– Разумеется, можно! О чем речь! – воскликнул Петр Степанович с изумлением, будто этот Волокитин обвинил его в бесчестии. И, сбавив тон, добавил усталым голосом: – Только, пожалуйста, побыстрее.

Через час с боковой ветки из заводских ворот вышла мотодрезина, таща за собой двухосный товарный вагон, приспособленный для перевозки людей, повернула на главный путь, остановилась. Еще через минуту позади ахнуло, поднялись столбы дыма и пыли, подсвечиваемые изнутри красными языками пламени, сквозь них едва проступали стальные конструкции, которые медленно кренились, будто укладываясь спать. Из проходной выбежал Волокитин и еще двое саперов, забрались в вагон, дрезина дала прощальный гудок и покатила на юг. Петр Степанович, стоявший рядом с моторным отсеком дрезины на огороженной площадке, смотрел, как разгорается пламя и закручиваются в высоте черные вихри дыма над его родным заводом. Он снял кепку и размазал по щеке грязной ладонью одинокую слезу.

До Горловки так и не добрались. Под утро, когда малиновый рассвет прояснил очертания дальних холмов, откуда-то из мрачной черноты еще не проснувшихся левад выплеснуло длинную струю пламени, и скулящий звук приближающегося снаряда нарушил равномерный перестук колес и тарахтение мотора дрезины.

Петр Степанович уже не спал, стоял рядом с машинистом, вглядывался в тонкие нити рельсов, сливающихся в одну в голубоватой дали. Он успел разглядеть и мгновенно возникшую и пропавшую струю пламени, услыхал и нарастающий скулящий звук, и хотя ни разу еще в своей жизни не слыхивал подобного звука, разве что в кино, но сразу же узнал его и безотчетно прилип к стеклу, точно пытаясь что-то разглядеть в голубовато-сером небе. Затем донесся отрывистый звук выстрела и тотчас же слева от железной дороги что-то блеснуло и громыхнуло коротким эхом.

– Наддай, Семеныч! – вскрикнул Петр Степанович, не соображая, что надо делать в таких случаях, а главное – не веря, что этот выстрел предназначен им, что это не ошибка.

Пожилой моторист Карп Семенович Клименко переключил скорость и дал полный газ.

– Щоб у його повылазило! – крикнул он и погрозил кулаком в сторону темных левад. – Щоб у його на лбу чирий вскочив! Щоб вин дитый своих бильш не побачив!

Второго выстрела Петр Степанович не расслышал почему-то, а разрыв снаряда возник уже справа, и было в этом что-то в высшей степени несправедливое и унизительное.

– Из танка стреляют! – услыхал Петр Степанович уверенный голос лейтенанта Волокитина. – Из немецкого. – И тут же команда: – Тормози!

Завизжали тормоза, дрезина стала резко сбавлять ход, и следующий снаряд ударил впереди метрах в тридцати в самую насыпь. На несколько мгновений колея пропала из виду, но затем дым и пыль рассеялись, и стало видно, что рельсы целы.

– Полный вперед! – скомандовал Волокитин. – Газуй, Семеныч, газуй!

Дрезина взвизгнула колесами, затем рванула, пошла, набирая скорость.

«Господи, только бы проскочить!» – молил Петр Степанович, вцепившись руками в поручень и вглядываясь в черноту левады.

Снова вспышка выстрела, но стона снаряда не слышно, мгновения тянутся… тянутся – и тут чья-то сильная рука с криком «Ложись!» оторвала Петра Степановича от поручня и бросила вниз, на железный пол. И вот он – взрыв! Дрезину качнуло, стекла брызнули сверху, осыпая лежащих на полу звенящим дождем.

– Гони-иии!

Железная дорога пошла под уклон, колеса все чаще и чаще отстукивали рельсовые стыки, последний снаряд догнал их на повороте, но ударил с перелетом, и после этого взрыва стало удивительно тихо, несмотря на вой встречного ветра в разбитых окнах и тарахтение двигателя. Все трое, находящиеся в кабине дрезины, вслушивались в эту тишину, ожидая нового удара, но удар не последовал. Видать, артиллерист потерял дрезину из виду.

Уже из фиолетового сумрака выплывали фермы моста, когда Семеныч, по лицу которого текли струйки крови, начал тормозить.

Всеношный и лейтенант Волокитин молча всматривались в эти фермы, и лишь когда до моста осталось не более пятидесяти метров, стало видно, что фермы слегка провалены и висят на жалком остатке быка, полностью не разрушенного взрывом.

– Неправильно заложили заряд, – пояснил Волокитин. И добавил: – Приехали, мать их в бикфордов шнур.

Петр Степанович тряпицей отирал окровавленное лицо моториста.

– А может, проскочим? – с надеждой произнес он.

– Черт его знает, товарищ Всеношный, – пожал плечами Волокитин. – Рельсы целы, прогиб небольшой, может, и выдержит. Но людей надо снять, дрезину пустить малым ходом, встретить на той стороне. Боюсь только, что приедем мы прямо фрицам в лапы. Нам еще до Горловки верст десять, а кто там, мы не знаем. Лучше идти прямо на Ворошиловград. Тут как раз лощинками да левадами – все не на виду. Повезет – успеем проскочить, не повезет… А дрезину так и так надо пустить: может, проскочит, а лучше, если свалится. Не оставлять же ее фрицам. Так что решайте, товарищ Всеношный.

И Петр Степанович решил идти.

Дрезину пустили на мост, но мост не выдержал и рухнул вместе с дрезиной и вагоном.

– Что бог ни делает, все к лучшему, – философски заключил бригадир такелажников Емельянов. – На своих двоих надежнее.

Через несколько минут выступили. Впереди трое красноармейцев, за ними, метрах в ста, все остальные. Над сонными левадами вставало красное солнце. Длинные тени укрывали росистые травы. Где-то справа, совсем не так уж чтобы далеко, разгорался бой. Слышались отдельные выстрелы, татаканье пулеметов, разрывы снарядов и мин. Над головой на большой высоте проплыли на восток самолеты. По скулящему их гулу Волокитин распознал «юнкерсы».

Шли быстро, с опаской поглядывая по сторонам и прислушиваясь к стрельбе. До Ворошиловграда верст сто, и что ожидает их на этом пути, никто не знал.