Текст книги "Жернова. 1918-1953. Книга девятая. В шаге от пропасти"

И Алексей Петрович, отвернувшись от провожатых, спросил у дядьки:

– Скажите, пожалуйста, как мне пройти на капэ полковника Сменщикова?

Дядька глянул удивленно на Алексея Петровича, затем на провожатых, смекнул, в чем дело, и, показав рукой в полумрак хода сообщения, посоветовал:

– А вот все прямо и прямо. Потом направо. Там и будет это самое капэ… – Однако, что-то мучило этого добродушного дядьку, что-то здесь было по его разумению неправильно, и он добавил: – Так вот же, товарищ младший сержант – они знают. И пароль… Без паролю вас не пустят.

– Какой пароль, товарищ младший сержант? – стараясь придать своему голосу командирскую строгость, обратился Алексей Петрович к провожатому.

– Мы вас доведем..

– Здесь останетесь, – отрубил Задонов. – Без вас найду.

Младший сержант равнодушно пожал плечами, произнес:

– «Слава». Отзыв – «Можайск». Только мне приказали…

– Выполняйте последнее приказание!

– Есть выполнять последнее приказание! – дернулся младший сержант и обиженно закусил губу.

Глава 27

Командный пункт дивизии полковника Сменщикова представлял из себя землянку в обычные три наката, расположенную на скате холма. В землянку вел длинный, извилистый и узкий – двоим едва разойтись – ход сообщения, прикрытый сверху ветками и дерном. Корреспондента «Правды» здесь ждали, предупрежденные из штаба армии, хотя сам новоиспеченный полковник Сменщиков особых восторгов не выказывал, был сух, предупредителен, прежде чем ответить на вопрос, дергал себя за седой ус и косился на своего комиссара по фамилии Рудько, проявлявшего чуть большее радушие к столичному гостю.

Оба, командир дивизии и комиссар, были примерно одного возраста – лет за сорок с небольшим, на лицах обоих лежала та усталость, которая копится быстро, но от которой избавляются годами, из чего наблюдательный Алексей Петрович сделал вывод, что его собеседники хлебнули лиха выше головы и как раз там, где эта усталость может появиться за несколько недель, а то и дней. Ему даже показалось, что он видел кого-то из них в Березниках. Впрочем, там все выглядели одинаково, как будто их специально усредняли и подгоняли друг под друга, лишая индивидуальных черт.

Пока два расторопных пожилых дядьки, очень похожих на того, что дежурил у входа в траншею, в белых замурзанных куртках поверх гимнастерок, накрывали на стол, разговор не клеился и вертелся вокруг недавних боев.

– Вам повезло, – говорил Сменщиков усталым голосом. – Два часа не прошло, как отбили очередную атаку. Вчера они атаковали танками при поддержке пехоты, сегодня наоборот – пехотой при поддержке немногих танков. Атаковали лениво, без обычной настойчивости. Артподготовка тоже была слабой. Ясно, что танки и артиллерию перебрасывают в другое место, будут пробовать прорваться там, а нас пытаются сковать, лишить маневра. Моя дивизия стоит не на главном направлении, основные бои идут вдоль Старой Смоленской дороги, если немцы там прорвутся, нам придется отходить, чтобы не оказаться в окружении. – Помолчал, подождал, пока вышли дядьки, предложил: – Прошу к столу. Мы еще не обедали, вас ждали. Так что заодно и поговорим…

И крикнул кому-то, кто находился за брезентовым пологом:

– Рамишев! Давай к столу! Обед стынет.

Вошел Рамишев, очень крупный мужчина, лет на пятнадцать моложе комдива и комиссара, совсем другой человек по складу и, видать, по жизненному опыту.

– Мой начштаба майор Рамишев, – представил его Сменщиков. – До сорок первого года работал в генштабе, теперь вот в дивизии. На нем все и держится.

Рамишев смущенно улыбнулся, пожимая руку Задонова, пробормотал:

– Товарищ полковник явно преувеличивает. Просто я – сравнительно грамотный оформитель его приказов и распоряжений.

– Не прибедняйся, Рамишев. Идея мертва, пока она не примет практически пригодную форму. А форма эта означает, что каждый солдат должен знать свой маневр. Командир – тем более. И все это зависит от знаний и головы начштаба. А то товарищ корреспондент подумают, что у нас штаб существует лишь для мебели.

– Не подумаю, – сказал Алексей Петрович. И уточнил: – Более года назад подумал бы, а за это время тоже кое-чему научился.

– И где же учились?

– Сперва на финской, потом… вот уже четвертый месяц учусь на нашей собственной глупости.

– Да, на финской было чему поучиться, а глупости везде много. – Сменщиков подергал свой ус, но тему развивать не стал и предложил: – Тогда приступим к трапезе, а то немец может не дать нам спокойно пообедать.

– Даст, куда он денется, – уверил комиссар, разливая по стаканам водку. – Следующую атаку надо ждать не ранее семнадцати часов. – И пояснил специально для Алексея Петровича: – В последнее время немец особенно настойчиво атакует в сумерках или даже в темноте. Меняет тактику. И, должен сказать, делает это весьма профессионально, то есть согласованно с артиллерией, а если погода позволяет, то и с авиацией. И вот что интересно: просачивается в наши боевые порядки отдельными группами, поднимает такую трескотню, что начинает казаться: всё, окружены, давай бог ноги. Таким вот макаром пробует вызвать панику и дезориентировать. Раньше это ему вполне удавалось, сейчас и мы кое-чему научились: действуем против него отдельными группами автоматчиков и гранатометчиков, доказываем, что и мы не лыком шиты, а стенка на стенку мы сильнее, тут мы спуску не даем.

– Да, – поддержал Сменщиков своего комиссара. – Учимся помаленьку, изживаем собственную глупость, как вы изволили выразиться. Бог даст, и научимся. А там и войне конец.

– И когда этот конец наступит? – спросил Алексей Петрович, заедая водку соленым огурцом.

– Не сегодня и не завтра, – дипломатично ушел Сменщиков от прямого ответа. Затем все-таки решил уточнить, заметив разочарованный вид московского гостя: – Думаю, года два-три придется с ним повозиться, пока совсем не научимся.

– Или пока он не выдохнется, – вставил комиссар.

– Не без этого. Но выдохнется он не скоро: вся Европа на него работает, и в войсках кого только нет, начиная от французов, кончая иными братьями-славянами. Еще столько вдов и сирот наплодим, что вся Россия слезами умоется, – заключил Сменщиков так уверенно, точно дано ему было такое зрение – видеть на два-три года вперед.

– Нового командующего фронтом видели? – спросил комиссар, благоразумно меняя тему разговора.

– Встретил на дороге, – ответил Алексей Петрович.

– Как он вам показался?

– Так он мной не командует, – тоже ушел Задонов от прямого ответа, вспомнив уклончивый разговор с майором Кругликовым. – Не мне о нем и судить.

– Всю противотанковую артиллерию у нас забрал, – вставил наболевшее Рамишев.

– Мелко плаваешь, академик, – не поддержал своего начштаба Сменщиков. – Значит, туго у нас с противотанковой артиллерией, если он по отдельным батареям ее считает. Будь я на его месте, тоже забрал бы. Сейчас немец попрет на Можайск, а пуще того – по флангам ударит всей своей мощью. Если там не удержим, Москве не устоять. Тут каждую пушку считать станешь, не то что батареи. – И, обернувшись к Алексею Петровичу: – Отступали, столько всего бросили с перепугу и от невозможности вывезти, вряд ли когда сосчитаем, а теперь вот… поштучно. Вечно у нас так.

– Вот вы со своим полком станцию брали, – повел свою тему Алексей Петрович. – Было ли что-то такое, что отличало этот бой от других?

– Так все бои чем-то отличаются друг от друга, – уверенно, как о давно известном, произнес Сменщиков. – Там мы атаковали при поддержке роты танков. Одиннадцать машин, среди них один КВ и одна тридцатьчетверка. Пехота впереди, танки чуть сзади. Как огневая точка противника себя проявила, танк ее прямой наводкой жах! – точки нету. И потом четыре дня держались, силы немцев на себя оттягивали. И все благодаря танкам. Без них все было бы по-другому.

– И нелетной погоде, – добавил начштаба.

– Так вас специально бросили, чтобы вы оттянули на себя противника? – не поверил Алексей Петрович.

– Специально, – уверенно подтвердил Сменщиков. И все же поправился: – Мы, разумеется, этого не знали. Приказ был взять станцию и держать до подхода основных сил дивизии. А потом, когда нас отрезали от своих, поступил приказ держаться до последнего бойца и патрона. Вот тогда я и понял, для чего мы брали станцию. Даже если бы немец знал, что мы отвлекаем на себя его силы, он все равно нас в покое не оставил бы: мы у него как кость в горле торчали, потому что и железную дорогу, и шоссе перекрыли, лишив его маневра вдоль фронта. Ну и… держались: больше половины полка там полегло. Зато, как я потом узнал, из окружения вырвалось несколько наших дивизий… Вернее, то, что от них осталось, – поправился полковник Сменщиков, а затем продолжил: – А все потому, что немец ослабил на них давление и разжижил стягивающее окружение кольцо. Значит, не зря мы там зубами и когтями держались за эту станцию.

– А как вам удалось вырваться?

Сменщиков усмехнулся в усы.

– Хитростью. Как только получили приказ на прорыв, так сами оповестили немцев, что наша задача состоит в том, чтобы продолжать стоять насмерть и никуда со станции не уходить. Ну, он и поверил, немец-то. Ночью снял несколько батальонов с разных участков и сосредоточил их на двух направлениях, чтобы, значит, рассечь наши порядки. На это мы и рассчитывали. Следили за ним во все глаза и уши. И как только узнали, что на некоторых участках против нас лишь сторожевые охранения, под утро ударили, смяли их и ушли в леса. Так вот и вырвались.

– И много людей вышло к своим?

– Чуть больше роты, – погрустнел Сменщиков.

– Так и полк у нас был двухбатальонного, и те не полного, состава, – заметил комиссар Рудько.

– И вы там были? – удивился Задонов.

– А мы с ним как нитка с иголкой, – усмехнулся Сменщиков. – Вместе в кавкорпусе служили, вместе уголек в Воркуте рубили, вместе полком командовали, а теперь вот дивизией. – И пошутил: – Видать, моя фамилия где-то и читается как двойная: Сменщиков-Рудько. Иначе давно бы разделили.

– Ладно тебе, – добродушно проворчал комиссар. – Товарищу корреспонденту это совершенно не интересно.

– Почему же? – вдруг осмелел Алексей Петрович. – Настанет время, когда и об этом надо будет рассказать без всяких прикрас. Не мне, так другим.

– Да-а, из песни слов не выкинешь, – качнул головой Сменщиков и велел: – Давай, комиссар, еще по маленькой, да за работу.

Глава 28

Немцы атаковали в семнадцать-пятнадцать, когда сумерки окутали землю. Даль стала зыбкой, окопы, протянувшиеся изогнутой линией метрах в трехстах от капэ на возвышенном берегу ручья, темные громады танков, подбитых в предыдущие дни, – все это потеряло четкость очертаний, зато стали видны пульсирующие зарницы от выстрелов немецких батарей.

В атаку немцы пошли почти одновременно с огневой подготовкой. Пехота жалась к танкам, прикрываясь ими от осколков. Разрывы мин и снарядов, отплясав свой танец над нашими окопами, медленно наползали на скат высоты, где расположился командный пункт дивизии, а танки и пехота уже подходили к самым окопам. Танков было не много – штук двадцать, и это были совсем другие танки, каких Алексей Петрович еще не видел: высокие, пузатые, неуклюжие.

– Танки-то французские, дрянь танки, если сравнивать с немецким Т-IV, – кричал в ухо Задонову комиссар Рудько. – А вон те, что правее, три штуки… Видите? Это чешские. Явный признак, что мы стоим не на главном направлении.

– А экипажи? – спросил Алексей Петрович.

– Экипажи тоже не немецкие. Как правило – чешские же. Или французские. Но бывают исключения…

Стена разрывов подобралась к командному пункту, один из снарядов разорвался в десяти метрах от смотровой щели – Алексей Петрович и Рудько одновременно присели, опаленные горячим дыханием взрыва.

– Уже не впервой таким вот манером атакуют, – прокричал комиссар Рудько, вскакивая на ноги и помогая подняться Задонову. – Тут хорошая выучка нужна и артиллеристам, и пехоте. А выучка у них первоклассная. Видите, как умело они используют складки местности? И это, доложу вам, не трусость, а трезвый расчет. Нам до этого еще далеко. Однако и мы не лыком шиты. Танки пехота пропустит, здесь специальные группы истребителей танков у нас рассажены по норам. Между норами противотанковые мины на веревочках в мешках уложены. Как танк выходит на линию этих нор, из той норы, что ближе к танку, мину подтягивают под самую гусеницу. Вот эти танки, – показал он рукой на черные громадины, похожие на копны прошлогодней соломы, все таким вот макаром остановлены. Два из них зарыли в землю – вон башни торчат! Видите? И сами танки на ходу, и боеприпас имеется. И сейчас все разыграется, как по нотам. Вон, смотрите! Видите, Алексей Петрович? Нет? Да вон же, чуть правее!

Немецкий танк перевалил через окоп, прополз метров двадцать и вдруг его охватило красноватым пламенем.

– Бутылку бросил кто-то, – подосадовал Рудько: так ему хотелось, чтобы журналист увидел своими глазами и оценил изобретательность бойцов его дивизии.

Но другие танки дальше не пошли, они утюжили окопы, иногда вертясь на одном месте, словно поджидая пехоту. Однако пехота залегла, и танки остались одни, без всякого прикрытия.

Задымился еще один, за ним еще сразу три, остальные стали пятиться, огрызаясь огнем из пулеметов и пушек.

– Ага, не нравится, мать вашу берлинскую! – радовался комиссар, приплясывая возле узкой смотровой щели. – Погодите, время придет, еще не так навтыкаем, еще почешетесь!

Из угла, где сидели телефонисты, слышался голос полковника Сменщикова:

– Атака противника захлебнулась, товарищ третий! Пять танков горят прямо на линии наших окопов… Танки французские и чешские. Нет, не дали… Отходить? Понятно, будем отходить. На Теряево? Понятно. Будет исполнено, товарищ третий.

– Вот так уже который раз, – покачал круглой головой Рудько. – Слава богу, на этом рубеже три дня дрались, и неплохо дрались, а то придем на новый рубеж, окопы понароем, землянок, дотов понастроим, пальнем разок и дальше. Не война, а сплошное землекопство, – говорил он, прислушиваясь к тому, что говорил по телефону комдив, отдавая распоряжение полкам на отход. – Где-то ж должен он остановиться, где-то же уткнется мордой в грязь, мать его, Гитлера, в гроб по самую маковку!

«Все живут этой уверенностью, – подумал Алексей Петрович, слушая комиссара Рудько. – А коли в людях есть эта уверенность, то непременно уткнется немец мордой в грязь. Или в снег».

Оставив в окопах реденький заслон, призванный создавать у немцев впечатление, что русские никуда не ушли, полки один за другим покидали позиции, вытекая из них, как вода из дырявого ведра – понемногу и незаметно.

Первыми капэ покинул штаб дивизии, вслед за ними ушел комиссар, весело распрощавшись с Алексеем Петровичем и пообещав встретиться во время наступления, а полковник Сменщиков все не уходил, звонил в полки и батальоны, на оставляемые позиции, выслушивал, произносил несколько малозначащих для постороннего человека слов и, казалось, никуда не собирался уходить.

Алексей Петрович, хотя и был уверен, что полковник уйдет вовремя и не самым последним, однако через какое-то время почувствовал тревогу и, чтобы не показать ее Сменщикову, курил и пялился в темноту осенней ночи, время от времени нарушаемую вспышками выстрелов и мертвенным светом ракет.

Из наших окопов тоже постреливали, но ракет не пускали. Светящиеся пунктиры пулеметных трасс прорезали темноту и угасали в ней без всякого, казалось, смысла. Иногда прозвенит в воздухе мина, и сухой взрыв, похожий на кашель чахоточного, вспугнет привычные звуки ночи – и тоже без всякого смысла.

Не было смысла и в сидении в опустевшем блиндаже корреспонденту «Правды», но что-то удерживало здесь Алексея Петровича, хотя знал, что никто бы не осудил его, если бы ушел вместе со штабом.

Он не сразу заметил, что наступила тишина, полная тревоги и ожидания: ни выстрела, ни пугливого света разгорающейся ракеты. Может, немцы почуяли неладное и выслали к нашим окопам дозоры? Может, они подползают сейчас в темноте к их блиндажу и вот-вот с треском растворится дверь и влетит сюда граната, ударит длинная автоматная очередь? Все может случиться в такую бессмысленную ночь.

Алексей Петрович зябко передернул плечами.

И тут со стороны наших окопов донесся тоненький, саднящий звук гармошки, точно кто-то грубый и неумелый взял инструмент и тряхнул его несколько раз по злобе или от скуки. Но вслед за этими странными звуками вылепилась из тьмы немудрящая мелодия плясовой, и даже отсюда чудилось, как кто-то там ходит по кругу, топает каблуками разношенных сапог, шлепает себя по ляжкам и припевает: «Барыня, барыня! Барыня-сударыня! Где гуляла ноченьку, намочила ноженьку?»

Сменщиков обернулся к Алексею Петровичу, и тот увидел в слабом свете коптилки его улыбающееся лицо.

– Можно было в каждом батальоне оставить по гармонисту – и этого было бы вполне достаточно, чтобы заморочить фрицам голову. Да нельзя: заиграются и попадут им в лапы. – И засмеялся, довольный. А отсмеявшись, добавил: – Пойдемте, Алексей Петрович: делать нам здесь больше нечего.

– А танки! Неужели оставите?

– Ну что вы! Взорвем. Там саперы работают.

Они шли в сопровождении молчаливых автоматчиков сперва по ходу сообщения, затем опушкой леса; в темноте чавкали шаги, возникали и пропадали тени связистов, сматывающих провода на катушки, вослед им неслась плясовая, и черт ей был не брат. А фронт молчал, прислушиваясь в недоумении к этим диковинным звукам, в которых Алексею Петровичу слышался и вызов всему свету, и издевка, и потаенная тоска.

Конец тридцать второй части

Часть 33

Глава 1

Нас бомбили в пути лишь однажды и, как сказали знающие дяди, бомбили не бомбардировщики, а истребители, потому и бомбочки были маленькие, бабахали не очень сильно: только у двух вагонов крыши разбило, да стекла кое-где повыбивало, да пожар начался в одном вагоне, но его быстро потушили. Гитлеры больше стреляли из пулеметов, и много людей убило как раз из тех, кто кинулся из вагонов в лес.

Конечно, я всего этого не видел, зато, когда мы снова поехали, все стали говорить и говорить о том, что случилось, а еще плакать. А я не плакал, потому что ничего такого страшного не видел.

И вообще, мы с мамой, тетей Леной и ее детьми никуда не кинулись. Нас наши мамы засунули в ящики под нижнее сидение, чтобы не убило. Там было ужасно темно и тесно, и все время хотелось чихнуть, а Людмилке хотелось пореветь, потому что она девчонка, но я сказал ей, что если она начнет реветь, гитлеры услышат и кинут на нас большущую бомбу. И Людмилка не ревела, а только хныкала. Поэтому в наш вагон бомбы и не попали, а попали только пули, но никого не убили и даже не ранили, только крышу прохудили. И когда мы поехали, все ходили смотреть на эти дырки и качать головами. Я тоже сходил и посмотрел, но головой не качал, потому что ничего интересного не увидел: дырки и дырки и ничего больше. Потом дырки забили деревяшками, чтобы не дуло и не капало, когда пойдет дождь, и уже никто не ходил смотреть, забыли и не вспоминали. А я вспомнил, когда писал папе письмо.

В остальные дни не бомбили, хотя поезд наш ехал очень медленно, больше стоял на всяких остановках, пропуская к фронту эшелоны с красноармейцами, пушками и танками. Потом поезд долго-долго ехал без остановок, ехал очень быстро и гудел, и была ночь, поэтому немецкие гитлеры нас так и не догнали. И мы все ехали и ехали, ехали и ехали, спали и ели. И больше ничего. И все говорили, что вот теперь-то, когда все войска собрали, какие есть, и пушки, и танки, Гитлеру надают так надают, потому что вон сколько всего у Красной армии, и красноармейцы такие веселые, и командиры.

Но однажды стук колес стал, как обычно, затихать, затихать и вскоре прекратился совсем. Лязгнули буфера, – это такие специальные круглые железки между вагонами, – и я проснулся, а толчок прошел по вагонам и замер где-то в конце поезда. Я посмотрел туда-сюда, на маму посмотрел, а мама на меня и сказала, чтобы я спал. Потому что еще ночь, хотя и светло. Но я все не спал и не спал, лежал с закрытыми глазами и слушал, не летят ли гитлеры.

Где-то заплакал маленький ребенок. Маленькие всегда начинают плакать, когда вагон их не качает.

– На этот раз стоим не на самой станции, – сказала тетя Лена, глянув в окно, и так сильно зевнула, что мне тоже захотелось зевнуть. И я зевнул. – На запасных путях стоим, – сказала тетя Лена.

– Узнать бы надо, – сказала мама. – Может, за кипятком сбегать, чаю приготовить.

– Набегаемся еще, – снова зевнула тетя Лена. Она всегда зевает, когда надо бежать за кипятком.

Я приподнялся и посмотрел в окно: на станции горели фонари. Много фонарей, и даже прожектора, и не синие, а самые настоящие, как до войны. Они освещали много-много блестящих рельсов, товарные вагоны, часовых с ружьями, неторопливую маневровую «Кукушку», толкающую впереди себя несколько больших вагонов. Я подумал, что, может быть, мы уже приехали на Урал, а это так далеко, что немецким гитлерам никогда сюда не долететь. Но реки Урал нигде не было видно, и вообще ничего не было видно, кроме вагонов, паровозов и рельсов. И запасных путей тоже, потому что они под вагонами. И я расхотел смотреть.

Но тут послышался скрип шлака под чьими-то сапогами, и какая-то тетя за окном произнесла сердитым голосом:

– Кто-кто? Дед пехто! Вакуированные из Ленинграда. Вот кто! – И добавила: – Бабы с детишками. Бяда-а. – И голос затих неразборчивым бубнежем.

И вдруг громкий голос из большого репродуктора, что висел на столбе совсем рядом с нашим вагоном, потребовал какого-то Терентьева в нарядную депо. Я никак не мог сообразить, что такое депо и почему оно нарядное, а спросить было не у кого: мама и тетя Лена что-то делали внизу и сердились.

И опять вдоль вагона затопало, заскрипело и застучало по вагону палкой, и совсем другая тетя, ужасно сердитая, как закричит:

– Граждане вакуированные! Приготовиться к выгрузке!

Потом уже не крик, а тихий голос старшей по вагону потек вдоль спальных полок, мимо голых ступней, голов и головок, сумок, чемоданов, узлов, а вслед за этим голосом все стали просыпаться, кашлять, чем-то стучать обо что-то и плакать, потому что было еще очень рано.

И я понял, что мы приехали на Урал и больше никуда не поедим.

И тогда начались сборы. Везде. Потому что кто-то сказал, что кто первый соберется, тот получит лучшие места. И мама с тетей Леной стали кричать на нас, что мы путаемся под ногами и мешаем им собраться первыми. Людмилка начала канючить и еще больше путаться. И ничего нужного не находилось, и все куда-то запропастилось. Поэтому из своего вагона мы выбрались одними из самых последних. Но не самыми последними, а это значит, что самые плохие места достанутся кому-то другому.

Взрослые и дети стали выходить из вагонов, прыгать вниз, снимать детей, чемоданы, узлы, корзины. А небо развиднелось, но было хмурое-прехмурое, будто сердилось, что мы приехали, громко шумим и не знаем что делать.

Зато вдоль вагонов уже стояло несколько столов, за ними сидели какие-то тети и дяди, которые все знали, потому что перед ними лежали белые листы бумаги, где все было написано. И они начали выкликать фамилии, и кого выкликнули, те кричали, что они здесь. И радовались, что их выкликнули первыми. А поодаль от железнодорожных путей выстроились в длинный ряд телеги, на них сидели нахохлившиеся возницы в брезентовых дождевиках, а впереди стояли понурые лошадки…

За железнодорожными путями глухо шумел чужой город. В пасмурное рассветное небо тянулось из высоких труб множество черных, бурых и серых дымов.

– Стойте смирно и ни до чего не дотрагивайтесь, – сказала какая-то сердитая тетя. – Тут до чего ни дотронешься, все в саже, в копоти, точно кислотой облитое или еще какой-то дрянью. И пахнет тоже кислотой – даже в горле першит и глаза слезятся. Приехали к черту на кулички – здрасти вам!

Кто-то сказал:

– Это город Чусовой.

– Господи, мы о таком городе и слыхом не слыхивали, – сказала тетя Лена. – Вот куда нас занесло, будь оно все неладно!

– Землякова! – донеслось от ближнего стола.

Тетя Лена охнула, глянула на мою маму и пошла к столу. Мы, четверо детей, сбились вокруг моей мамы и смотрели с испугом, как удаляется от нас серый плащ и серый берет, надвинутый на правое ухо.

– Ты скажи им, что мы вместе! – крикнула вслед тете Лене моя мама, и тетя Лена, не оборачиваясь, подняла руку, покачала ладонью.

Нас не разделили.

Пожилой и молчаливый дядька в сером дождевике, в сапогах, пахнущих дегтем, в русой бороде вокруг всего лица и странной какой-то шапке на кудлатой голове, за три раза перетаскал вместе с нашими мамами и нами (я тоже таскал) к своей подводе наши вещи. Затем рассадил нас на толстой подстилке из молодого, очень пахучего сена, тете Лене предложил сесть рядом на широкую доску, а маме – на то же сено вместе с нами, детьми. Оглядел всех разом, и только после этого произнес удивительно молодым и свежим голосом:

– Стал быть так, барышни. Зовут меня Кузьмой. Фамилия – Стручков. Живу я в Борисове. Село есть такое в двадцати верстах от Чусового. Ничего, большое село. Есть школа, медпункт, лавка коопа, кузня и прочее. Была церковь, но порушили. Нынче там клуб и библиотека. Колхоз, однако. Председатель колхоза – эвон стоит, руками машет. Третьяков по фамилии. Федор Ильич. Ничего мужик, головастый. А жить будете у меня. Изба большая, живем мы вдвоем с женой. Груней кличут. Избу строили на большую семью, а бог детей не дал. Так-то вот. Восемь подвод от нас, от Борисова. Есть еще из Заречья, из других деревень. Ну – те помене будут. Властя распорядились, наше дело – запрягай.

– А как вас по отчеству? – спросила тетя Лена.

– Кузьмой будете кликать – и так сойдет. – Однако, помолчав, назвался-таки: – Кузьма Савелич. Мой батя, Савелий Степаныч, в Стручковке проживает. Там все Стручковы проживают. Потому и Стручковка.

– Меня Леной звать, а ее – Марией, – сказала тетя Лена Землякова.

– Приятно слышать, – произнес дядя Кузьма и почесал бороду. Затем стал сворачивать цигарку. Закурив, достал из-под сиденья мешочек, развязал, стал совать нам плоские пышки с творогом – шаньгами прозываются, вареные яйца, огурцы.

– Ешьте, мышата, дорога длинная.

Мешочек отдал моей маме, велел:

– Корми их, бабонька, там молоко в бутылке. Да и сами поешьте.

Взобрался на сиденье, нахохлился, будто уснул.

Рядом на такие же подводы грузились другие эвакуированные. За некоторыми, которые начальство, прислали автомобили, погрузили и увезли. Но я не завидовал: на лошадке ехать лучше.

Когда совсем стало светло, обоз тронулся.