Текст книги "Жернова. 1918-1953. Книга девятая. В шаге от пропасти"

Глава 4

Вот уже четвертую неделю бойцы отдельного рабочего батальона роют окопы на правом берегу реки Сходня у деревни Гаврилково, живут по соседству в доме отдыха на казарменном положении, учатся воевать. Если посмотреть на карту, то это почти напротив Северного речного вокзала. На небольшой возвышенности устроены доты и землянки, установлены деревянные и бетонные надолбы, сваренные из трамвайных рельсов противотанковые ежи, натянута колючая проволока, здесь же обучаются борьбе с танками и пехотой противника. На весь батальон имеется около сотни винтовок, два станковых пулемета и штук десять ручных, четыре нагана. Чтобы обучение давало хоть какой-то результат, сами смастерили деревянные винтовки, с ними маршируют и кидаются в рукопашную на соломенные чучела; на деревянную основу насадили кусок трубы – получились гранаты, ими разят деревянные макеты танков.

На стрельбище роты выходят по очереди, каждому для стрельбы выдается по три патрона, после чего винтовку надо разобрать, почистить и смазать. Винтовки не только советские, но и английские, французские. Есть несколько штук немецких и даже японских. Пулеметчики тоже по нескольку раз в день собирают и разбирают пулеметы, так что их затворы блестят как новогодние игрушки, отполированные десятками рук.

Все чувствуют неполноценность такого обучения, ворчат и надеются на лучшее.

Командует батальоном бывший начальник склада готовой продукции обувной фабрики пятидесятишестилетний Степан Демидович Бородатов, воевавший в Первую мировую прапорщиком, а в Гражданскую – от командира роты до командира полка. Комиссаром батальона назначен секретарь парторганизации овощной базы Виталий Семенович Кумов, тоже когда-то воевавший с белыми. Батальон сводный, набран с разных заводов, фабрик, овощных и торговых баз, из научных институтов – откуда по роте, по взводу и как придется из тех остатков рабочих и служащих, научных работников, преподавателей и студентов, кто по тем или иным причинам задержался в Москве и не попал в первую волну эвакуации. Никого идти в батальон не принуждали, каждый ставил свою фамилию в списке самостоятельно.

Андрея Задонова, сына погибшего в тридцать седьмом Льва Петровича Задонова, три года после окончания института проработавшего на заводе имени Серго Орджоникидзе и доработавшегося до должности начальника механического цеха, на фронт, когда в Москве формировали первые дивизии народного ополчения, а было это еще в июле, с завода не отпустили.

– А вы знаете, что говорят рабочие, которые записались в ополчение? – спросил Андрей у директора завода, пятидесятилетнего Гаврилу Севостьяновича Булыжникова, буравя его ноздреватое лицо своими цыгановатыми глазами.

– И что же они говорят?

– Что начальство бежит из Москвы, а они, рабочие, должны защищать квартиры этого начальства.

– Если слушать всех провокаторов и паникеров, то и мне надо записываться в ополчение, – проворчал директор, который уже порядком устал от совестливых добровольцев из числа инженерно-технических работников. – А кто, спрошу я вас, молодой человек, будет снабжать Красную армию оружием и боеприпасами? Кто будет руководить производством? Кто будет налаживать это производство на новом месте, и так, чтобы качество продукции было не хуже, чем здесь, в Москве? Вас пять лет учили не для того, чтобы вы свои знания бросили коту под хвост и опустились до положения, при котором и двух-трех месяцев хватит, чтобы научиться убивать и чего там еще.

– Я в институте проходил военную подготовку, – не сдавался Андрей. – Лето проводил в военных лагерях, я умею стрелять из всех видов стрелкового оружия, знаю минное дело, артиллерийское, у меня первый разряд по боксу. В армии я не стану обузой. Более того, я смогу лучше многих других обучить вчерашних рабочих военному делу, потому что знаю, что может рабочий человек, на что он способен.

– Ну, милый мой, вы слишком самонадеянны – лучше других! Эка хватили! Ополченцев будут обучать командиры Красной армии, профессионалы, а вы все-таки любитель, и не более того.

– Ученых принимают в ополчение, артистов, музыкантов. У меня дядя – писатель, и тот на фронте с самого начала, – пошел Андрей с последнего козыря. – А я, его племянник, должен, по-вашему, окопаться в тылу? И как я буду смотреть людям в глаза после войны?

– Вот что, Андрей Львович, – потерял терпение директор. – Ваш дядя, во-первых, не воюет, а пишет; во-вторых, еще неизвестно, где будет труднее: в тылу или на фронте; в-третьих, записаться может кто угодно, да не всех пошлют на передовую. Пустой разговор! У меня распоряжение Цэка партии и лично товарища Сталина: специалистов на фронт не отпускать. Каждый должен делать свое дело.

Андрей Задонов дошел до райкома партии, но ничего не добился: вы нужны заводу, Родине, следовательно, армии и народу там, где всего больше можете принести им пользы. Все, и никаких разговоров. Иначе будете считаться дезертиром.

И Андрей сдался.

А через месяц началась эвакуация заводов в глубь страны.

Оборудование, станки и механизмы демонтировались, грузились в вагоны, отправлялись на Восток. Туда же эвакуировались рабочие и инженерно-технический персонал вместе с семьями. Андрея назначили членом штаба по эвакуации, работал он по двадцати часов в сутки. Немцы бомбили Москву.

И вот, когда был отправлен последний эшелон, всем оставшимся неожиданно предложили на выбор: или эвакуация, или рабочий батальон. Почти все выбрали второе.

Андрея Задонова назначили командиром роты. В роте три взвода, каждый из шестидесяти человек. Три роты составляют батальон. А еще разведчики, кошевары, повозочные, итого – около семисот человек. Обещали батальону со временем придать саперов и связистов, а пока, за отсутствием таковых, сами обучались минному делу, оказанию первой помощи раненым, организации связи и работе с телефонными аппаратами: обещанного, как известно, три года ждут.

Андрей оказался почти единственным из командиров рот, кто более-менее знал военное дело применительно к современным условиям боя. Поэтому поначалу учил всех и всему сразу, что знал сам. Но в конце третьей недели в батальон прислали командиров рот и взводов, выписавшихся из госпиталей и уже понюхавших пороху. Они-то и взяли на себя все обучение ополченцев. Тогда же Андрея с ротных понизили до взводного, а командиром роты стал старший лейтенант Олесич, с лицом топориком и бегающими светлыми глазами.

– Ну, покомандовал, и будя, – сказал Олесич, кривя остренькое свое лицо снисходительной усмешкой, когда Задонов познакомил его с ротой. – Командовать ротой – это тебе, паря, не бумажки писать. Тут злость нужна и… это самое… безжалостность. А ты, йёнт: ноги натерли. Как это так: ноги натерли? А куда, йёнт, смотрел взводный? А ротный? Они у тебя портянки заворачивать не умеют, а ты – тактика ближнего боя! Сказанул, йёнт! Зачем, спрошу я тебя, рядовому красноармейцу тактика? Она и взводному не нужна. Дело взводного, йёнт, поднять людей в атаку, показать личный пример, достигнуть вражеских окопов, и – коли, руби, режь. Какая тут, йёнт, тактика? Взводный живет одну атаку. Ротный – две-три. В лучшем случае – ранят. Обычно – наповал. А ты говоришь – тактика. Чушь это, йёнт. Я от тебя, профессор, буду, йёнт, требовать, чтобы твои бойцы умели быстро ходить и бегать, не терли ноги и в строю выглядели орлами. А то они у тебя, йёнт, ходят, как гуси беременные. Ты у меня смотри, йёнт, я не потерплю, чтобы, это самое… всякие там штучки. Я, брат, два раза раненый, за себя, йёнт, не отвечаю. Все понял?

Еще никто и никогда так по хамски и с таким унижением человеческого достоинства не разговаривал с Андреем Задоновым. Он слушал Олесича, бледнел, до боли в пальцах сжимал кулаки. Его не столько обидело, что понизили до взводного, сколько презрительное к себе отношение этого солдафона. И не только к себе, но и ко всем остальным.

Они только что распустили роту, которой был представлен Олесич в качестве ее нового командира, стояли под старым дубом, но кругом сновали бойцы по своим делам, и разговор шел на пониженных тонах.

– Я все понял, товарищ старший лейтенант, – выдавил из себя Андрей каким-то деревянным голосом. – Я понял, что вы хам, что на людей вам начхать, что командовать людьми вы не имеете права.

– Ч-что т-ты с-сказал? – вдруг начал заикаться Олесич, уставившись на Задонова побелевшими от бешенства глазами. – Да я т-тебя… по з-законам в-военного в-времени… А ну п-пойд-дем, п-пот-толк-куем. – И потянул Задонова за рукав в глубь леса, на опушке которого строились оборонительные укрепления.

Задонов отбросил его руку, пошел первым. Он был весь в мать: быстро загорался, не скоро остывал. На сей раз ему хотелось раз и навсегда установить между Олесичем и собой ту дистанцию, которая бы не позволяла ротному по хамски относиться к своему подчиненному.

– Стоять! – вскрикнул сзади Олесич высоким истерическим голосом, когда они вышли на небольшую полянку, окруженную со всех сторон непроницаемыми кустами лещины.

Задонов встал и повернулся к нему лицом.

Тот приблизился, схватил Андрея за отвороты телогрейки, потянул вверх.

– Ты думаешь, напугал меня! – зашипел он в лицо. – Меня, боевого командира! Да я смерти сто раз смотрел в лицо, и чтобы такого слизняка, йёнт… Да я тебя, йёнт… Да ты у меня, йёнт… сапоги, йёнт, лизать мне будешь! На одной ноге, йёнт, вертеться! Мразь! Говно! Удавлю!

И тут же осел от двойного удара по почкам, хватая ртом воздух и с детским удивлением глядя снизу вверх на Задонова.

– Следующий раз получишь по морде! – пообещал Задонов, одернул ватник, поправил кобуру и пошел назад, всем телом своим ожидая, что сзади щелкнет курок и раздастся выстрел. Но ни щелчка, ни выстрела не последовало.

Эта стычка осталась до конца неразрешенной, хотя ротный умерил свой хамский тон, а с Задоновым так и вообще почти не разговаривал, приказы отдавал резким голосом, глядя в сторону и кривя свое острое лицо, будто от зубной боли. Но Андрей кожей чувствовал, что этим конфликт не исчерпан, что он рано или поздно получит продолжение, и все будет зависеть от обстоятельств и неутоленной ненависти ротного.

Глава 5

16 октября прибыли грузовики, доставили оружие: винтовки, пулеметы, два десятка автоматов, противотанковые ружья, патроны, гранаты. Несколько дней ушло на освоение оружия, на усиленные стрельбы, затем батальон подняли по тревоге, выдали трехдневный паек, погрузили на машины, повезли и привезли в Красногорск. Здесь приказали грузиться в вагоны электрички, к которым был прицеплен паровоз. Погрузились, паровоз свистнул, вагоны дернулись, покатились. Мимо Аникеевки, Нахабино, Истры – в сторону Волоколамска; мимо знакомых дачных поселков, деревушек, мостов, мимо рощ и лесов, подернутых тусклым золотом увядания; их провожали рябины, выстроившиеся вдоль железной дороги, кланяясь тяжелыми ветками рдеющих гроздьев. Люди прилипли к окнам, смотрели во все глаза на родные места, точно прощаясь с ними навсегда. Ни разговоров, ни песен, ни смеха.

День был пасмурным, время от времени принимался дождь, косые струи текли по запыленным стеклам вагонных окон. Быстро темнело. Смотреть стало не на что. Люди курили, вяло переговаривались, дремали. Свет в вагонах не включали, поезд катил без остановок, стучали колеса, громыхали мосты, почти без умолку свистел паровоз.

Андрей Задонов сидел на первой от дверей лавке, испытывал такое состояние, точно спит и все окружающее его чудится ему во сне, хотя и знал, что стоит протянуть руку или поменять положение ног, как они наткнутся на холодный щиток или колесо станкового пулемета «максим», что рядом с ним сидит пожилой рабочий с его завода Тебенёв, очень рассудительный и основательный человек, помощник командира взвода, то есть его, Андрея Задонова, помощник, что проходы загромождены пулеметами, ящиками с патронами, гранатами и бутылками с зажигательной смесью.

В голове Андрея привычно копошились какие-то мысли, но былого порядка в них не было, они перескакивали с одного на другое, будто пытались охватить все сразу – всю его недолгую жизнь. Вот он добился своего и попал в армию, едет, судя по всему, на фронт, не сегодня завтра будет бой, который представляется ему в эти минуты с большим трудом, хотя совсем недавно это представление было ясным и не вызывало никаких сомнений: они будут идти на него, Задонова, он будет их убивать. Что могут убить его, об этом не думалось, но что он будет убивать их, виделось как на экране кинотеатра: отчетливо и понятно. Теперь экран погас, все окутала темнота и неизвестность. Неизвестными были они: какие на самом деле, появляется ли в их глазах страх, когда они идут на тебя? Неизвестными были их танки и можно ли их уничтожать вот этими длинными ружьями, стреляющими такими маленькими на вид пулями, закатанными в латунные гильзы, поджигать вот этими бутылками.

Но чаще всего перед внутренним взором Андрея возникала женщина с большими коровьими глазами. Собственно говоря, из-за этой женщины он и стремился так настойчиво попасть в армию. Нет, он и без нее тоже бы стремился, но с ней… то есть поскольку она существовала и существовала ее власть над ним, Андреем Задоновым, это стремление удесятерилось: если бы он поехал в эвакуацию, он снова бы подпал под власть ее коровьих глаз, на вид таких покорных и беспомощных, а на самом деле решительных и жестоких. Он не любил эту женщину, да и она вряд ли любила его, но что-то тянуло их друг к другу, как тянет два противоположно заряженных электрона. Впрочем, он знал, что их соединяет, но это было совсем не то, что, по его понятиям, должно соединять мужчину и женщину.

Эта женщина первой обратила на него внимание, когда он пришел на завод после института и поступил в отдел главного технолога. Она работала там же заведующей чертежным отделом, а на самом деле чертежной кладовой, куда положено сдавать все чертежи и получать их для работы. Образование у нее – не более четырех классов, но она была женой главного инженера завода, человека известного, старого спеца, старого не только в смысле производственного опыта, но и возраста, она же молода, хороша собой, и ей требовалось место, достойное жены своего мужа, пусть не по значению, а хотя бы по названию и зарплате.

Потом была демонстрация по случаю Октябрьской революции, вечеринка – и везде она выделяла его, Андрея, выделяла открыто, ничего не боясь и никого не стесняясь, и все это видели, окружая их двоих тайной своего неучастия и молчания. Муж ее не присутствовал ни на демонстрации, ни на вечеринке. По-видимому, между ними существовала такая вольность отношений, такая свобода, когда каждый сам по себе. И Андрея закрутило, втянуло в эту опасную игру, тем более что это была его первая женщина, до этого он лишь однажды поцеловался со своей однокурсницей – и только.

Несмотря на самоуверенный и независимый вид, на свою броскую цыгановатую красоту, он не был в себе настолько уверен, чтобы считать себя сердцеедом, перед которым откроется сердце любой женщины. Более того, он был стеснителен и робок, а явные проявления интереса к себе со стороны сверстниц повергали его в смущение и панику, хотя он и сам втайне желал этого интереса и подсознательно способствовал его проявлению.

Почти три года иссушающей связи измотали Андрея не столько физически, сколько морально, он рад был бы избавиться от нее, но не находил в себе для этого сил. Да и жалко было женщину с коровьими беспомощными глазами. Казалось, что разрыв с его стороны убьет ее и ляжет на его совесть несмываемым пятном.

«Ту-тук, ту-тук!» – стучат колеса вагона, навевая дрему. Женщина эта сейчас где-то в Сибири, ее письма заполняют почтовый ящик в доме, в котором Андрей не был более месяца. В доме вообще никого нет: тетя Маша с детьми эвакуировалась в Среднюю Азию, последнее письмо пришло от нее из Ташкента. Мать выехала с Большим театром тоже куда-то в те же края, но от нее он не получил ни одного письма. Сестра сейчас в Новосибирске, куда эвакуировался медицинский институт, заканчивает шестой курс. Дядя Алексей где-то на фронте, время от времени в «Правде» появляются его статьи, репортажи, очерки и рассказы. Война…

Поезд встал, зазвучал по вагонам приказ выгружаться. Темно, сеет мелкий дождь. С одной стороны железнодорожного полотна чернеет лес, с другой вроде бы какая-то деревня: оттуда доносится встревоженный собачий брех. Слышно, как фыркают лошади, иногда мигнет слабый луч фонарика. Значит, ждали их прибытия, если пригнали подводы, – все какая-то забота.

Велено ящики грузить на подводы. Пулеметы «максим» тоже. Остальное оружие – своим ходом. Так именно и было сказано: своим ходом, словно у оружия есть ноги. Кое-как погрузились, построились, пошли. Под ногами раскисшая дорога, ротные и взводные имеют право на подсветку ее карманными фонариками. Остальные ориентируются по чавкающим звукам впереди идущих. Можно закрыть глаза – одно и то же.

Шли долго, бог знает, туда ли, куда нужно. Наконец пришли, остановились. Послышались властные сердитые голоса. Ощущение такое, что вокруг есть еще какие-то люди, что они своим приходом разбудили их, поэтому они и сердятся.

По рядам покатилась какая-то команда, докатилась до третьей роты повторением одного и того же:

– Взводного Задонова к командиру батальона.

– Вас, товарищ командир, – дотронулся до плеча Андрея Тебенёв. – К комбату вызывают.

– Да-да, – очнулся Андрей. – Я пошел, Степан Павлович… Остаетесь за меня.

Он шел, подсвечивая под ноги фонариком. Из темноты выступали то человеческие фигуры, то часть крестьянской телеги и нахохлившийся на передке возница, то понурая лошадиная морда. А под ногами чавкало и хлюпало.

– Задонов? – окликнули его.

– Задонов, – не по-военному ответил Андрей.

– Давай поближе, – это уже знакомый голос комбата.

Двое держат на вытянутых руках плащ-палатку, защищая от дождя карту, в которую уперся тусклый луч фонарика.

– Смотри, Задонов. Мы вот здесь, деревня Деньково. Батальон будет занимать позиции к северу от Деньково по реке Разварня до деревни Федоровка. Твоя задача выйти к поселку с тем же названием. Поселок стоит на взгорке, вокруг лес и болота. Здесь болото, здесь тоже – не пройти. Займешь со своим взводом западную окраину поселка, зароешься в землю, да так, чтобы тебя ни с земли, ни с воздуха видно не было. Если немец упрется в нашу оборону, он станет искать обход. Он пойдет сюда – через Шаблыкино и далее на восток, чтобы ударить нам с тыла: тут, если верить карте, есть проход. Твое дело не пропустить немца, держаться до подхода подкреплений. Или приказа на отход. Все ясно?

– Ясно. Не ясно только с оружием: взвод имеет только два ручных пулемета и одно противотанковое ружье…

– Тебе больше и не понадобится. Разве что «максим» подбросим. Немец если и полезет туда, то малыми силами, танкам там не развернуться: местность не позволяет, – перебил его комбат. – Проводника тебе дадут. Одну подводу. Все. Связь пока через посыльных. Будет возможность – кинем провод. Желаю успеха. Выполняй!

– Есть выполнять! – ответил Андрей, повернулся, чтобы вернуться к своему взводу, но комбат остановил его, подошел, положил руку на плечо, спросил:

– Что у вас с ротным? Жаловался мне, говорит, что не выполняешь его приказы, своевольничаешь.

– Это неправда, товарищ командир батальона. Я сказал ему, что он ведет себя по-хамски, неуважительно к людям. Был мужской разговор…

– Вот что, парень, здесь не гражданка. Здесь армия, фронт. Здесь приказ командира не обсуждается, а выполняется. Что человек он дерьмовый, так это я и сам успел заметить. Но что есть, то есть. Это не тот случай, когда муж с женой характером не сошлись. А он воевал, имеет два ранения, орден. Боевой командир. Учти это, иначе неприятностей не оберешься. А пока я вас разделил… от греха подальше. Но это временно… – Похлопал Задонова по плечу, слегка подтолкнул. – Иди! Надеюсь, с поставленной задачей справишься.

– Постараюсь, товарищ командир батальона, – ответил Задонов, с трудом представляя, что его ждет в поселке под названием Федоровка. Более того, его все больше охватывало чувство обиды: из-за стычки с ротным Олесичем комбат решил отправить его подальше. Зачем? Боится, что конфликт может разрешиться таким образом, что ответственность за него ляжет на самого комбата и весь батальон? Или ему стало известно, что его дядя – знаменитый писатель, которого знает сам товарищ Сталин? Или дядя Алексей, узнав о том, что его племянник пошел в ополчение, позвонил кому-то из воинского начальства, чтобы то распорядилось держать его, Андрея, в стороне от опасности? Или… И много еще чего приходило в голову Андрею, пока его взвод в кромешной темноте добирался до места.