Текст книги "Жернова. 1918-1953. Книга девятая. В шаге от пропасти"

Глава 19

Вдали виднелись крыши села Богородицкое, а над ними плыла среди порозовевших на закате солнца облаков высокая черная колокольня без креста и без колоколов. Она пялилась мертвыми глазницами на окрестные леса, на тихую речушку Бебря с топкими берегами, на сгрудившиеся в лощине машины, повозки с имуществом и ранеными, на артиллерийские упряжки без снарядов, на минометы без мин, на плотные колонны пехоты. Все это шевелилось и медленно подвигалось поближе к сосредоточивающимся для удара полкам и батальонам, к артиллерийским позициям. А сзади, среди деревьев густого леса, надвигались другие части, нажимая на передних. Всхрапывали лошади, когда на их крупы опускался безжалостный кнут ездового, ругались и хватались за оружие командиры, пытаясь навести порядок в этом потоке, но усталые, измученные, голодные люди, хотели только одного, чтобы эта новая попытка прорваться, уже не первая в течение последних трех дней, быстрее началась и быстрее же закончилась. Может быть, на этот раз удастся проскочить в пробитую передовыми частями брешь в немецкой обороне; может быть, они успеют до того, как немцы заткнут эту брешь, и не придется начинать все сначала.

До начала атаки оставалось совсем немного времени, а еще не все части, назначенные в эшелон прорыва, заняли исходное положение в соответствии с приказом командующего. Продираясь сквозь густой лес, обходя плотные колонны тылов, полки и батальоны, подгоняемые окриками командиров, спешили занять свои места в боевых порядках. Туда же стремились отставшие артиллерийские батареи. Спотыкались на валежинах лошади, застревали и подпрыгивали на корнях колеса орудий, артиллеристы тащили свои пушки вместе с выбивающимися из сил лошадьми. Среди деревьев мелькали черные бушлаты бригады морской пехоты, синие бескозырки, пилотки, каски, фуражки.

Командир 2-й дивизии, бывшей дивизии народного ополчения Сталинского района города Москвы, генерал Вашкевич, наблюдал, как масса людей, повозок и машин медленно надвигается на позиции артиллерии, изготовившейся к стрельбе. Он нервно поглядывал на часы, понимая, что остановить в ближайшие минуты эту стихию не удастся, что порядок следования частей или плохо продуман, или еще хуже организован, что, наконец, надо или немедленно начинать атаку, или отложить ее до утра.

Потребовав от ординарца коня, он кинулся к командующему объединенной группировкой войск генералу Лукину, КП которого располагался в километре южнее на небольшой высоте.

Он гнал в открытую по берегу речушки, зная, что немцы видят его и могут обстрелять. И было странно, что они не стреляют.

Взлетев на холм и спрыгнув с коня, генерал Вашкевич подошел к Лукину. Закатное солнце освещало высокую фигуру командующего, и Вашкевич впервые заметил, как густо посеребрилась его голова за последние два дня.

– Что случилось? – спросил Лукин, не дожидаясь доклада комдива.

– Надо отложить атаку на утро, товарищ командующий, – ответил тот и тут же начал торопливо доказывать, почему это нужно сделать: – Надо отвести тылы назад, привести в порядок перемешавшиеся части, иначе они или сомнут атакующие полки, или будут расстреляны противником.

– Вашкевич, ты не представляешь всей обстановки, – заговорил генерал Лукин со злой усмешкой на узких губах. – Или мы сегодня, сейчас! прорвемся, или к утру нас сомнут. Немцы знают, что мы здесь. Они знают, что мы готовимся к прорыву. Пока нам противостоят лишь отдельные части. К утру здесь будут танковые дивизии, и нам тогда не пройти. Это ты понимаешь?

– Понимаю.

– А если понимаешь, так иди и прорывайся. Желаю успехов.

– Есть прорываться, товарищ командующий, – кинул руку к фуражке генерал Вашкевич, вскочил на коня и погнал назад.

И опять немцы не стреляли. Или их действительно было слишком мало, или они не хотели раскрывать свои позиции, ожидая атаки. Но теперь это уже не имело никакого значения.

Солнце висело над самым горизонтом. Длинные тени тянулись от деревьев и кустов. Кое-где еще золотились березы на фоне темно-зеленых елей и бурого чернолесья, золотилась пожухлая трава, ни лист не шелохнется, ни травинка. Во всем мире сгустилась такая неподвижная тишина, которая не позволяла поверить, что она вот-вот взорвется грохотом орудий, пулеметными очередями, криками боли и отчаяния. Даже гомон десятков тысяч людей, сгрудившихся на тесном пространстве, затих и как бы затаился. И куда-то исчезли немецкие самолеты, которые весь день бомбили колонны войск, продирающиеся сквозь леса.

Стрелки на часах сошлись на 16–00.

Тотчас же оглушительно рявкнули 152-миллиметровые гаубицы. Им вторили орудия меньших калибров. Полки 2-й дивизии начали выходить из лесу на сырую луговину, примыкающую к реке. На левом фланге шла бригада морской пехоты. Под ногами чавкала вода. Развернуться негде, поэтому шли густыми колоннами, надеясь ими перейти речку и уже за ней начать разворачиваться в цепи.

Генерал Вашкевич видел, как передние ряды вошли в воду там, где места перехода вброд заранее обозначены вешками. Вода после недавно прошедших дождей кое-где доходила до пояса.

Немцы молчали.

Передовые роты, преодолев речку, начали разворачиваться в цепи. Все это делалось под грохот артиллерийской канонады. Едва цепи двинулись к селу, обходя его с флангов, к реке устремился понтонный батальон, который должен наладить переправу для танков, транспорта и других войск. За ними надвигались повозки и сбившиеся в толпы батальоны вторых эшелонов.

Вот тогда-то немцы и открыли огонь.

С окраины села, слева – от леса, справа – с холма ударили пулеметы, счетверенные зенитные установки, минометы и орудия. Вокруг вдруг все замерцало густыми огнями выстрелов; стон снарядов и мин, частые взрывы, визг осколков, свист пуль, яростное дудуканье зенитных установок – все это обвалилось на людей грохотом и ревом, прижало цепи к земле. Вскакивающие кое-где командиры не успевали произнести и двух слов, как тут же падали убитыми.

Наши минометчики выпустили несколько дымовых зарядов, и белые дымы стали медленно наползать на луговину перед селом, укрывая атакующих. Но стрельба со стороны немцев не прекратилась, она даже усилилась. И слышно было, как сзади, в лощине, где яблоку упасть негде от тесноты сгрудившихся людей и лошадей, особенно густо рвутся снаряды и мины, как стонет от боли и ужаса раздираемая ими человеческая масса.

И тогда атакующие поползли. В надвигающихся сумерках зашевелилась трава, густая осока, низкие кусты ивняка. Казалось, сама земля со всем, что на ней росло, двинулась вперед, к окраине села, издавая глухой, отчаянный стон. Атакующие ползли, перелезая через трупы своих товарищей, через раненых, замирали на мгновение в воронках, остро пахнущих сгоревшей взрывчаткой, делали пару выстрелов из винтовки или выпускали короткую очередь из автоматов и ручных пулеметов по светлячкам выстрелов и ползли дальше. С матом, с воем, с хрипом и стонами.

Глава 20

Двадцатитрехлетний командир стрелковой роты лейтенант Скобелев, бывший студент исторического факультета Московского университета, собиравшийся стать археологом, с третьего курса пошедший добровольцем в народное ополчение, полз быстро, хотя, быть может, не впереди всех. Он полз, не оглядываясь, не думая о том, ползет ли за ним его рота или нет: вой и крики, стон и хрип, прорывавшиеся сквозь грохот разрывов и стрельбу, толкали его навстречу огненным сполохам, которые все приближались и приближались. Даже если он полз один, это уже ничего не значило: назад у него дороги не было.

Но не может того быть, чтобы один.

Вчера вечером, когда перед строем полка был прочитан приказ командования на прорыв, встал комиссар полка батальонный комиссар Епифанов, который комиссарил еще в гражданскую, а потом работал преподавателем истории Древнего мира в университете, и сказал:

– Завтра мы должны или прорваться или погибнуть. Другого нам не дано. Считайте, что мы стоим на самом последнем рубеже перед Москвой, и отступать нам некуда. Поэтому коммунисты и комсомольцы должны быть впереди. А если кто хочет вступить в партию большевиков, тот может прямо сейчас подавать заявление. Оно может быть коротким. Примерно таким: «Завтра предстоит решительный и последний бой на прорыв. Хочу в этот бой идти коммунистом». Далее подпись, число, год. Заявления прошу сдавать политрукам роты.

И тогда ротные политруки стали раздавать четвертушки тетрадного листа для заявлений и карандаши. И лейтенант Скобелев тоже взял листок у политрука своей роты Муравейкина, хотя до этого в партию вступать не собирался. И даже не думал об этом. Но не потому, что как-то не так относился к партии и партийности, а просто не считал партийность для себя обязательной, к тому же боялся, что кто-то может обвинить его в карьеризме.

Сегодня все эти соображения остались в прошлом. Сегодня вся его карьера сводилась к тому, чтобы, как верно сказал комиссар, прорваться или умереть. Последнее даже более вероятно: не может так продолжаться долго, чтобы не убило и даже не ранило. Сколько его товарищей-студентов, вступивших в ополчение вместе с ним, полегло на его же глазах. А какие были ребята, какие строили планы на будущее! А ему пока везло. И вот все его будущее сводится к завтрашнему дню – прорваться или умереть. Что ж, умереть коммунистом, пожалуй, даже лучше. Ведь наступит же когда-нибудь это прекрасное будущее, когда будет искоренено все зло на земле и люди станут светлыми и чистыми, как родниковая вода. Ведь должно же когда-нибудь закончиться то, что называется историей: войны, войны и войны, подтверждение чему он не раз находил в древних слоях исчезнувших городов и раскапываемых могил: наконечники стрел, копий, проржавевшие мечи и шеломы, остатки сгоревших жилищ.

Лейтенант Скобелев писал заявление на своей командирской планшетке. Кто-то на прикладе винтовки или автомата. Писал именно те слова, которые были предложены комиссаром. И когда он в раздумье оглядывался, пытаясь отыскать какие-нибудь другие – более сильные, что ли, – слова, ему казалось, что и весь полк склонился к этим четвертушкам белой бумаги в поисках этих слов. Но более сильные слова не находились: наверное, их просто не существовало.

Так что сейчас, на окраине села Богородицкое, оглядываться лейтенанту Скобелеву не было нужды: он был уверен, что рота следует за ним. И где-то рядом младший политрук Муравейкин. Этот тоже назад не повернет.

Солнце уже село, но небо продолжало светиться, и землю накрыл сиреневый сумрак, размывший предметы и расстояния. Горели избы. Черный дым поднимался к небу. Внизу, у земли, было почти темно. Там и сям докуривали свои белые дымы специальные мины.

Лейтенант Скобелев заполз в канаву, тянущуюся вдоль улицы села, пополз по ней. На него медленно надвигались закрывающие небо черные громады изб и деревьев, казавшиеся таковыми от земли. Уже слышно, как звенят пустые гильзы, выбрасываемые немецкими пулеметами. Слышны чужие отрывистые команды. Длинные факелы огня, выплевываемые стволами пулеметов, рвут на части зыбкую еще темноту. До них не больше двадцати метров.

Скобелев отцепил от пояса у себя за спиной две гранаты – лимонки. Зубами вырвал кольца и швырнул их одну за другой в этот самодовольный звон пустых гильз, отрывистых команд и пляшущего пламени.

Взрыв! Еще один! Еще и еще! И рядом и дальше.

– А-аа! – закричал, вскакивая на ноги, лейтенант Скобелев в жутком отчаянии, не чувствуя страха, а одно лишь желание дорваться до тех, кто с таким презрительным самодовольством убивает его товарищей, испытывая к убийцам одну лишь лютую ненависть.

И сзади, и рядом тоже закричали, и теперь уже густой треск выстрелов и взрывов гранат покатился по улицам села, сметая все на своем пути.

Яркие вспышки фар ослепили неожиданно, но Скобелев успел упасть и откатиться за угол сарая. Послышался лязг гусениц, безостановочно долбил крупнокалиберный пулемет, затем там вспыхнуло яркое пламя, осветив немецкий танк. Но за ним ползли другие. Ползли напролом через огороды, подминая под свои стальные туши деревья, изгороди, сараи, людей.

Рядом упали двое в черных бушлатах с длинным противотанковым ружьем. Выстрел – и танк закружился на месте. Еще выстрел – он задымил и замер. Открылся люк, из него вместе с черным дымом полезла черная фигура. Скобелев короткой очередью заставил ее обвиснуть – половина туловища в танке, половина снаружи. Затем вскочил на ноги, что-то крикнул бойцам, махнув рукой в сторону центра села, и они уже втроем побежали к церкви, колокольню которой сорвало тяжелым снарядом.

А пушки все били слева и справа, и пулеметы не умолкали, но их все более и более подавлял вал криков, стрельбы и взрывов гранат.

Лейтенант расстрелял последний диск своего ППШ, на ходу успел подхватить с убитого немца автомат и подсумок с рожками. Переулки, огороды, голые кусты смородины, возникающие и тут же исчезающие фигуры немецких солдат, короткие очереди, короткие сшибки в рукопашной – и вот уже село позади, а впереди поле с низкой стерней, на котором застыли темные человеческие фигурки, чадящий немецкий танк, рядом бронетранспортер, среди молодого березняка артиллерийские позиции немцев, накрытые залпом тяжелых орудий, и снова трупы, трупы. Когда до леса оставалось совсем немного и казалось, что все позади, взлетели осветительные ракеты и ударили пулеметы.

Лейтенант Скобелев упал и скатился в глубокую яму: видимо, из нее местные жители брали песок. В эту же яму скатилось еще несколько человек. Четверо из его роты. Кое-кто раненный. Лежали, перевязывались, а над ними стонало и выло, визжало и свистело на разные голоса.

Прошло, может быть, минут пятнадцать-двадцать, и стало совершенно темно. На небе высыпали звезды, узкий серпик месяца, повисший над лесом, был тускл от наплывающих на него дымов. Затихла постепенно стрельба из лесу, погасли последние ракеты, хотя слева и справа все еще грохотал бой.

Скобелев выбрался из ямы и, осторожно приподняв над травой голову, прислушался. Невдалеке разговаривали немцы. Слышался металлический лязг и рык танковых двигателей. Судя по шуму движения, немцев в лесу было много. Но если приблизиться вплотную и неожиданно ударить… И он хотел было встать, чтобы снизу его могли разглядеть свои, как взлетела ракета, осветив мертвенным светом все вокруг. И Скобелев увидел на поле наших солдат, которые, едва ракета взлетела, стали падать. Их было совсем немного, может быть, несколько десятков, – все, что осталось от тех густых цепей, что пошли в атаку.

Снова заговорили пулеметы, и Скобелев скатился в яму. О новой атаке и думать было нечего. Оставалось как-то выбраться из этой западни. Может, в другом месте прорыв все-таки удался, и они успеют проскочить в образовавшуюся дыру.

Но только через час он и его товарищи ползком добрались до небольшого оврага на южном краю села, и по дну его двинулись дальше к югу, где все еще грохотали орудия, пульсировал свет осветительных ракет. В овраге же к ним присоединились еще несколько красноармейцев. Поскольку других командиров не было, Скобелев взял команду этими людьми на себя.

Постепенно образовалась колонна. Кто-то сказал, что генерал Лукин здесь и находится впереди. Слышалось порыкивание танковых моторов и тягачей: значит, какая-то техника еще осталась. Фыркали и всхрапывали лошади, скрипели и дребезжали колеса фур, чавкали по раскисшей земле шаги, звучали приглушенные голоса и редкие команды, тяжелое дыхание и сдавленные стоны. Сновали в темноте штабные офицеры, выясняя наличие частей, командиров, оружия и боеприпасов. Скобелев выяснил, что остатки дивизий движутся на юг, в надежде соединиться с войсками генерала Ершакова.

Шли всю ночь. В темноте с боем прорвались через шоссе, затем через железную дорогу. Обе эти дороги вели к Вязьме и далее к Москве.

Сыпал снег вперемежку с дождем. К утру стало подмораживать. Снова пошли леса и поля, но и здесь иногда неожиданно нарывались на немцев. Мертвенный свет немецких ракет растворялся в снежной мути, пулеметные трассы возникали из этой мути, в ней же и пропадали. На встречающиеся заслоны и немецкие колонны машин и танков, застрявших на раскисших дорогах, бросались молча, пуская в ход гранаты, саперные лопатки, ножи, приклады автоматов и винтовок. Бой в кромешной тьме затихал так же быстро, как и возникал. И снова среди деревьев слышался шорох шагов и хриплое дыхание смертельно уставших людей, чудом прорвавшихся сквозь стену огня, сквозь которую за их спиной теперь пытались прорваться другие.

Медленно светало. Низкие серые облака едва пропускали серый рассвет. Колонны встали на краю леса под огромными соснами, среди которых виднелся длинный сарай с просевшей крышей. От опушки начинались едва присыпанные снегом поля, перемежаемые небольшими рощами. И куда хватал глаз, всюду бугрились трупы людей, среди которых бродили оседланные казачьи лошади: видать, здесь тоже шли на прорыв, и тоже неудачный. За глубокой лощиной, в которую спускались поля с желтоватой стерней и бороздами неубранной картошки, виднелись белые крыши деревенек, изломанные линии окопов, перед которыми застыло несколько танков. На дороге, сползающей в лощину, пропадающей в ней и вновь выползающей на взгорок, грудились искореженные машины, повозки, орудия, трупы людей и лошадей.

Лейтенант Скобелев, много чего повидавший за эти несколько месяцев войны, такого еще не видел. Он и другие смотрели на все это, смотрели молча и неотрывно, как завороженные. Они не знали, что армии, на соединение с которыми они так спешили, прорываясь сквозь плотные порядки немецких войск, лежат перед ними, их остатки ушли еще дальше к югу, но большая часть бредет на запад в колоннах военнопленных.

Прозвучал приказ строиться. Измученные почти беспрерывным ночным боем люди, словно тени вылущивались из тумана отдельными группами, молча скапливались и вытягивались в неровные ряды. Доносились команды, перекличка голосов. Генерал Лукин стоял возле сарая, окруженный оставшимися в живых командирами полков, дивизий, армий. Под его фуражкой белела повязка. Командиры докладывали генералу о том, сколько у них осталось людей. Затем последовала команда отдыхать. Люди ложились там, где стояли: на ковер из брусничника и толокнянки, на плотную подстилку из хвои, присыпанной робким снегом.

Скобелев привалился к ближайшей сосне, стянул у подбородка отвороты шинели и тут же уснул. Однако и во сне он все куда-то бежал, стрелял и кидал гранаты, слышал назойливый звон пустых гильз, резкие команды на чужом языке и грохот стрельбы. Он просыпался, обнаруживал, что лежит, изумлялся могильной тишине, которую не нарушал храп спящих людей и отдаленный гул боя, где, надо думать, двигались остатки других полков и дивизий. И снова ронял голову на что-то жесткое, скорее всего, на тот же корень сосны, и снова во сне бежал, стрелял и по нему стреляли тоже.

Глава 21

Во второй половине дня в небольшой деревушке генерал Лукин проводил свое последнее совещание с командирами дивизий. В последней радиограмме, подписанной командующим Западным фронтом генералом Жуковым, войскам под командованием генерала Лукина предлагалось соединиться с войсками генералов Ершакова и Ракутина и прорываться вместе с ними южнее Вязьмы, где кольцо окружения будто бы не такое плотное.

– Соединяться нам не с кем, – ронял в тишине тяжелые слова генерал Лукин. Он сидел за столом, положив руки, сцепленные в замок, перед собой, и неотрывно смотрел на них, будто ему стыдно было смотреть в глаза подчиненных ему командиров, которых он взялся вывести к своим, но не сумел это сделать. – Судя по сведениям, которые мы получили от пленных немцев и отбившихся от своих красноармейцев и командиров 20-й, 24-й и 16-й армий, армий этих больше не существует. Я имею в виду как самостоятельных и боеспособных единиц. Где находятся их штабы, нам не известно. Связи с ними нет не только у нас, но и у командования фронтом… – Лукин помолчал и добавил: – К тому же там плохо себе представляют, в каком мы оказались положении. Но вины нашей и наших бойцов в этом нет. Продолжать попытки вырваться оставшимися силами считаю нецелесообразным. Посему приказываю разбиться на отдельные группы, уничтожить всю технику, все, что нельзя унести на себе. Людям раздать остатки продуктов и боеприпасов. Прорываться, думаю, лучше всего на юго-запад, чтобы потом повернуть на юго-восток. Немцы идут за нами следом, части прикрытия долго сдерживать их не смогут. Командиры отдельных подразделений маршрут движения могут выбирать сами… ни с кем не советуясь и никого не ставя в известность. Предположительно мы имеем четыре-пять маршрутов. Какой из них безопаснее всего, не знает и сам господь бог. Желаю вам сохранить своих людей и выйти к своим. Все свободны, – закончил генерал Лукин усталым голосом.

Командиры армий и дивизий подходили к нему по заведенному ранжиру, молча пожимали руку командующему и молча же покидали избу.

Первыми место привала покинули кавалеристы. От кавдивизии осталось не более двух эскадронов, а коней и того меньше. Но безлошадные не хотели отставать от своих, и было видно, как они, держась за стремя, трусят рядом с лошадьми.

Пехота мрачным взглядом проводила конников, затем, разбившись на группы, двинулась следом, постепенно растекаясь по проселкам и лесным тропинкам.

В тот же день в Москве была получена радиограмма:

«тт. Сталину, Шапошникову. тт. Жукову, Коневу, Булганину

Прорваться не удалось, кольцо окончательно стеснено, нет уверенности, что продержимся до темноты. С наступлением темноты буду стремиться прорваться к Ершакову. Артиллерию, боевые машины и все, что невозможно вывести, – уничтожаем.

Болдин, Лукин, Ванеев».

Это была последняя радиограмма генерала Лукина. Через несколько часов, когда рядом останется лишь десятка два бойцов комендантской роты, он сядет в танк КВ, бойцы облепят броню, и танк, сопровождаемый пятью мотоциклами, двинется на юго-восток. Через час группа нарвется на крупную часть противника, танк будет подбит, раненного в ноги, в плечо и грудь генерала немцы вытащат из танка и увезут в неизвестном направлении.

* * *

Снег валил хлопьями. В десяти шагах ничего не видно. Под ногами чавкала мокрая земля. Мутные пятна ракет обозначали немецкие позиции, которые преграждали путь на юг – на соединение с Южной группой войск. Или с тем, что от нее осталось.

Генерал, принявший на себя командование остатками двух дивизий, вел их на эти светляки, уверенный, что там, где темно, там им не прорваться. Когда подошли к позициям на два-три броска гранаты, вперед выдвинулись отдельные роты. Одну из них вел за собой лейтенант Скобелев.

Шли тихо, стараясь ни единым звуком не выдать своего присутствия. Затем поползли. Вот уже слышны невнятные голоса, кашель. Иногда мелькнет огонек зажигалки. Шепотом передана команда: «Приготовить гранаты!» Медленно тянутся минуты. Наконец взлетели три красные ракеты. Скобелев вырвал кольцо и бросил гранату – и по всей линии пронесся шквал разрывов, затем темнота родила дружное «Ура!» – и вот они немецкие окопы.

Дальнейшее Скобелев помнит смутно: бежал, стрелял, орал, чтобы свои не перепутали с чужими, а что орал, не так уж и важно. И сзади то же самое накатывалось под треск стрельбы и взрывы гранат. Как долго это длилось – сказать бы не смог. Очнулся – лес, стоят деревья, сзади еще стреляют, но редко, и то в одном месте, то в другом. Неужели прорвались?

Кто-то спросил у Скобелева, тронув его рукой за плечо:

– Закурить не найдется, браток?

И чей-то властный голос:

– Никакого курения!

И новая команда:

– Разобраться! Продолжать движение! Не останавливаться!

Опять шли всю ночь. Чавкала земля под ногами, потрескивал валежник. Глухо шумели деревья, сыпал снег. Рядом со Скобелевым кто-то время от времени начинал что-то бормотать. Скажет несколько слов и замолчит: то ли молится, то ли читает стихи. И в голове у самого Скобелева что-то возникало подобное. Но не молитва, нет, а что-то похожее на стихи, но откуда они, чьи, не вспоминалось. Да и какое это имело значение, чьи и откуда. Строчки возникали в усталом мозгу – одна, две, четыре… – и пропадали, не находя продолжения. Потом еще и снова вроде бы оттуда же:

 
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили…
 

«Ручей телами запрудили…» – где это было? Когда? Ах, да, у деревни Заболотье. Сколько в России деревень с таким названием! – не сосчитаешь. Болота, болота, болота… Потом у дороги. Немец попался дюжий, а удар саперной лопатки пришелся по каске. И сцепились. Топтались какое-то время на месте, затем упали, и Скобелев очутился внизу. Немец что-то орал все время: то ли звал на помощь, то ли подстегивал самого себя криком, пытаясь добраться до горла. И Скобелев почувствовал, что ослабевает. И тогда он тоже крикнул:

– Ковале-ев!

И в ответ:

– Здесь я, товарищ лейтенант?

И немец сразу ослаб.

Тело до сих пор болело от этой жестокой схватки.

А в голове опять:

 
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места хватит всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?»
 

– «…беспрестанно и напрасно…» – нет, это не то. Раньше когда-то – да! Но не сейчас», – думал Скобелев такими же отрывочными полумыслями, какими приходили в его усталый мозг стихи. А стихи не отставали, повторяясь отдельными строчками. Так полностью и не нужно, полностью и так было ясно, будто это «полностью» продолжалось в каких-то туманных далях, выплывая оттуда, проясняясь то одним боком, то другим.

Опять остановились. Впереди о чем-то советуются командиры. Слышатся отрывистые, приглушенные голоса. А рядом кто-то все бормочет и бормочет. И кто-то произнес:

– Слышь, Егор, ты бы вслух, что ль, почитал… А? А то спать страсть как хочется.

«Егор – это кто?» – подумал Скобелев, но подумал равнодушно: в эти минуты и часы его ничто не интересовало. Тем более что его рота столько раз то сокращалась за эти дни непрекращающихся боев до нескольких десятков бойцов, то пополнялась до сотни – и все более по причине гибели командиров, что он не знал и десятой части ее состава. А он, лейтенант Скобелев, все еще живой и даже не ранен. Впрочем, не он один.

Раздалась команда двигаться дальше.

И в ритм шагов в усталом мозгу Скобелева вновь стали возникать рифмованные строчки, совершенно ему не знакомые, будто кто-то бредил ими, пытаясь получить хотя бы какой-нибудь ответ у этой ночи, у смутного шума движения, сливающегося с шумом ветра среди густой хвои сосен и елей, ответа, который бы разрешил всё:

 
Мы остались под Вязьмой,
Мы не вышли к своим,
Мы в болотах увязли,
Вдоль дорог мы лежим…
 

Короткая пауза, и дальше:

 
Нет судьбы нашей злее:
Средь кустов у моста
Наши кости белеют
Без звезды, без креста…
 

Строчки прервались на минуту-другую, затем зазвучали с той же болью:

 
В непогоду послушай
Тихий стон над рекой:
Бродят здесь наши души
Бесприютной толпой…
 

«Но это же совсем другое», – изумился Скобелев, и вдруг с него, точно покрывало, сбросило сонливость, и он увидел в свете ракет деревянный мост на правом фланге и пытающихся под огнем минометов и пулеметов прорваться к нему артиллеристов со своими орудиями. Видимо, этот Егор из них…

По рядам побежала команда:

– Подтянись!

И Скобелев автоматически ее повторил:

– Подтянись, братцы! – и добавил: – Еще немного и отдохнем.

Ему никто не ответил, лишь шаги стали чаще да дыхание хриплым, как у загнанных лошадей.

Утром налетели самолеты. Скобелев лежал под корнями упавшей ели, пережидал бомбежку. Рядом с ним лежало еще несколько человек. Самолеты улетели, люди стали подниматься, отряхиваться. Все, кроме одного.

– Жаль парня, – произнес незнакомый красноармеец с черными петлицами и пушечками на них. Он потрогал лежащего, перевернул на спину, покачал головой. – Стихи, вишь, сочинял. Сам себе напророчил – бя-да-ааа…

Он сложил парню руки на груди, на лицо положил пилотку.

Кругом неясными тенями шевелились люди. Прошел слух, что вышли к своим. Артиллеристы там же, у вывороченных корней ели, принялись рыть могилу погибшему поэту.

– Как его фамилия? – спросил Скобелев у одного из них.

– А бог его знает, – ответил тот. И пояснил: – Мы все из разных батарей. Все, считай, бесфамильные. Знаю, что звали Егором. А в карманах у него ничего нету. Карточка только одна. – И он протянул Скобелеву небольшую фотографию, с которой глянули на него испуганные глаза черноволосой девушки. На обратной стороне было написано: «Егору от Нины. На долгую-долгую память. Наро-Фоминск. Май 1941 года».

«Мы остались под Вязьмой, мы не вышли к своим, мы в болотах увязли, вдоль дорог мы лежим…», – вспомнил Скобелев, и удушливая волна горя сперла на мгновение его дыхание.

Послышались команды: «Строиться!»

И тут же среди деревьев пронеслось, как дуновение весеннего ветерка:

– Впереди наши! Наши впереди!

И вздох облегчения вырвался одновременно из многих грудей.

Посчитали – двести одиннадцать рядовых и двадцать три командира.

* * *

Но еще долго – до самого декабря! – в лесах оставались группы красноармейцев и командиров Красной армии, которые, пробираясь к своим, нападали на немецкие колонны, притягивая к себе целые дивизии врага, не имеющие возможности в силу этого участвовать в наступлении на Москву.