Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность"

Глава 7

Вернувшись в Москву и отчитавшись о командировке своему «прокуратору», Алексей Петрович уехал на дачу, и все лето провел там, корпя над своим романом. Будучи уже почти два года членом правления Союза писателей СССР, он лишь изредка наезжал в Москву, чтобы совсем не отстать от жизни, хотя радио в доме имелось, и газеты-журналы приносили более-менее регулярно. Но писательская жизнь в Москве замерла до осени, и Алексей Петрович возвращался на дачу, обзвонив одного-другого из своих коллег, убедившись, что ничего особенного не происходит, выяснив, что злые статьи о творчестве то одного, то другого писателя, еще не есть тенденция.

Это было первое лето, когда они с Машей не поехали в Крым или Кисловодск, первое лето, когда Алексею Петровичу захотелось тишины, покоя и безлюдья.

Он даже пару раз сходил по грибы в ближайший лесочек, но не столько набрал сыроежек и лисичек, сколько был захвачен нахлынувшими в лесу воспоминаниями, и те его скитания в июле сорок первого представились ему совсем в другом свете: то ли лес был другим, то ли опасности он тогда преувеличивал, а в романе так и вообще поднял их на высоту всемирной трагедии, так что даже испытал некоторую неловкость за написанное по горячим следам. И вот теперь, когда следы «остыли», а он повзрослел, – или лучше сказать: постарел, – пришло прозрение: о минувшей войне надо писать не так, а как-то по-другому: попроще, что ли, и без всякой пафосности.

Лето закончилось, за ним отшелестела падающей листвой и тихая осень, зачастили дожди, и Задоновы вернулись в Москву. А в Москве на писательском поприще уже разгорались нешуточные страсти, в которые Алексею Петровичу – в силу своего положения – пришлось окунуться с головой, хотя он относился к своему высокому положению среди писательской братии если не наплевательски, то и без энтузиазма. Ну, приглашали, ну, сидел, слушал, часто мало что понимая во всей этой говорильне, однако чувствуя, что говорильня сия имеет под собой не только идеологическую, практическую, профессиональную основу, но и личностную. Не сразу он разобрался, что к чему, кто с кем и за кого. И дело не в его какой-то особой тупости, а в том, что одни и те же люди сегодня брызжут слюной по поводу одних идеологических догм, завтра они же брызжут той же слюной по поводу прямо противоположных.

Задонов долго бы торчал пень пнем между двумя группировками, одну из которых возглавлял первый заместитель генерального секретаря союза Симонов, другую – сам генеральный секретарь Фадеев, не решаясь, к которой из них примкнуть, если бы не Иван Аркадьевич. Буквально на другой же день после возвращения Задонова в Москву, он пригласил Алексея Петровича к себе на Первомайскую, в часовую мастерскую, и, выслушав его рассказ о командировке в Ленинград, стал выпытывать у него, как он относится к фетишизации исключительно русских народных традиций и что думает о борьбе с космополитами. При этом на столе его лежал последний номер газеты «Культура и жизнь», в которой между многими прочими помещалась большая статья некоего Гуревича, направленная против патриотизма. Правда, в статье патриотизм прямо не назывался, но квалифицировался как отживший древний инстинкт самосохранения, за который цепляются отсталые, отягощенные предрассудками люди, что этот инстинкт сыграл свою определенную, но далеко не решающую роль во время войны, что пришла наконец пора выбросить его, как изношенное платье, на помойку или сдать старьевщику. В статье не назывались имена патриотов-писателей, но автор выражал изумление и возмущение, что даже и некоторые писатели, считающие себя интеллигентами и коммунистами, подвержены этому стадному инстинкту, что, вместо того чтобы пропагандировать своим творчеством новые межчеловеческие отношения и тем самым вести своих читателей в светлые коммунистические дали, они плетутся на поводу у отсталых элементов и возвещают о пришествии утра петушиными криками, в то время, когда есть часы и будильники.

Алексея Петровича буквально потрясла эта статья возвращением к двадцатым годам, когда русскому патриотизму приписывали оголтелое черносотенство, средневековое мракобесие, узколобый национализм, великодержавный шовинизм и, разумеется, антисемитизм. И кто приписывал? – самые оголтелые националисты!

Были в газете и еще несколько статей на эту же тему, но более осторожных. В иных поминались некоторые писатели, будто бы выпячивающие патриотизм как панацею от всех бед, в то время как решающим условием победы была и есть руководящая и направляющая сила партии Ленина-Сталина. Тут мелькали знакомые имена, которые Алексей Петрович по рекомендации Ивана Аркадьевича привлек к созданию художественной энциклопедии о войне: Бубеннов, Первенцев, Грибачев, Гроссман и другие, не самые выдающиеся из писательской когорты, но из выдающихся, пожалуй, лишь Фадеев преуспел в толстом романе «Молодая гвардия» отразить военную тему. Однако и Фадееву тоже досталось, но не за патриотизм, а за показ нетипичного случая стихийного сопротивления оккупантам со стороны подпольной организации молодогвардейцев, в то время как всё и всякое сопротивление велось под руководством подпольных партийных организаций.

– Вы читали статью Гуревича? – спросил Иван Аркадьевич, уставившись на Задонова глазами, мерцающими из узких щелочек.

– Да, читал, но не очень внимательно, – осторожничал Алексей Петрович, научившийся с некоторых пор и придерживать язык за зубами, и крепко думать, прежде чем произнести слово. «Все-таки сначала была мысль, а уж потом слово», – повторял он при всяком удобном случае, но не вслух, а про себя, и в качестве заклинания и напоминания себе о былом своем легкомыслии. И, видя, что Иван Аркадьевич ждет от него более определенных высказываний, добавил: – Весьма любопытная статья.

– Любопытная – не то слово, – проворчал недовольно «прокуратор». И дальше, чеканя каждое слово, точно вдалбливая их в голову собеседника: – Эта статья определяет политику партии в области идеологии на многие годы вперед. Пора уж нам подняться на более высокую идеологическую ступень, соответствующую тем рубежам в коммунистическом строительстве, которые мы достигли под руководством партии и товарища Сталина. Патриотизм… будем называть вещи своими именами… себя изжил, он обособляет народы друг от друга, противопоставляет их, наполняя их отношения недоверием и враждой. Скажите, как может татарин или узбек быть именно русским патриотом?

– Почему же непременно русским? – попытался возразить Алексей Петрович. – Он просто должен любить свою родину, землю, где он родился, где похоронены его предки, где жить его внукам и правнукам. Наконец, я что-то не читал, чтобы татарин или узбек выступали против патриотизма.

– При чем тут читали – не читали? И что значит любить? – перебил Алексея Петровича Иван Аркадьевич. – Что значит любить? – повторил он с едва сдерживаемым раздражением. – Как это можно заставить человека любить то или иное: землю, женщину, пельмени или еще чего-то? А если кто-то не способен, не может или любит, наконец, что-то другое? По-вашему выходит, что все должны любить одно и то же…

– Лично у меня нет никакого желания заставлять вас любить то, что люблю я, – усмехнулся Алексей Петрович, вдруг почувствовав, что его «прокуратор» выдал себя и злится оттого, что не сдержался. И еще он подумал, что все-таки где-то наверху происходит нечто, что так или иначе отзовется на всех и каждом. В том числе и на нем, Алексее Задонове. И происходящее почему-то очень тревожит Ивана Аркадьевича. Ему бы радоваться, а он почему-то испугался. Тем более что, судя по всему, не понимает, из-за чего разгорелся весь сыр-бор в последнее время. Как, впрочем, и сам Алексей Петрович, который знает лишь одно: если евреи, как в прошлые времена, снова нападают на патриотов, то жди каких-то перемен, гонений и затягивания гаек. Более того: сами по себе они нападать не могут, следовательно, линия ЦК и взгляды самого Сталина причудливым образом искривились, там увидели опасность в русском патриотизме и решили его поприжать. Ясно было и другое: весь патриотизм, имеющий место быть в художественных произведениях, уже отдавших ему свою щедрую дань, в том числе и в книгах самого Задонова, подлежит как бы изъятию и замене на пролетарский интернационализм – ни больше, ни меньше. И странная, между прочем, получается петрушка: с одной стороны – против патриотизма, с другой – против этого… как его… космополитизма, а главные застрельщики в этой кампании – отпетые космополиты. И как тут себя вести, сам черт не разберет.

И Алексей Петрович пошел на попятный:

– Собственно говоря, патриотизм патриотизму рознь. И, согласитесь, во всяком деле находятся люди, которые способны любую идею довести до абсурда… – И тут кто-то будто дернул его за язык: – Например, как вам нравится патриотизм израильтян?

Задав вопрос, Алексей Петрович замер. Он бы желал сейчас, чтобы вопрос этот не прозвучал, но слово – не воробей, и теперь, холодея внутри, ждал ответа.

Но Ивану Аркадьевичу, судя по всему, вообще не нравился патриотизм как явление, и даже само слово вызывало раздражение. И ничто в его глазах не промелькнуло, ничто не отразило его истинных чувств на его полном лице. Он, судя по всему, справился со своим раздражением и теперь обстоятельно и монотонно стал доказывать, что, мол, совершенно неважно, какой патриотизм, он сам по себе противоречит марксизму-ленинизму и вызывает раздражение у народов, не попавших в обойму патриотов.

Алексей Петрович отметил, что «прокуратор» впервые за все время их знакомства так долго и обстоятельно рассуждал на тему, захватившую каким-то образом те слои, к которым он принадлежал, терялся в догадках, пока не сообразил, что Иван Аркадьевич не только проверяет настроение своего подопечного, но и пытается идейно вооружить его перед предстоящим пленумом правления Союза писателей.

«Ну уж – шиш тебе», – подумал Алексей Петрович со злорадством, какого раньше за собой не замечал, совершенно избавившись от страха, вполуха слушая своего «прокуратора».

А по другую сторону стола бархатный говорок Чикина раскладывал по полочкам: патриотизм – в одну сторону, все остальное – в другую. И получалось, что интернационалисты и космополиты – одно и то же, но в разных исторических условиях проявляются по-разному.

В голове Алексея Петровича все перепуталось, с этой-то кашей он и отправился через несколько дней на пленум.

Глава 8

Пленум открыл Фадеев. И совершенно неожиданно для Алексея Петровича, как, впрочем, и для многих других, присутствующих в зале, в своем вступительном слове обрушился на космополитов, этих злостных рассадников буржуазного мировоззрения, идеологии и культуры на советской, социалистической почве, представляющих особую опасность для еще не окрепшей идейно и нравственно советской молодежи. Но и он ни разу не произнес слово «патриотизм», утверждая, что советскому народу особо нечему учиться у Запада с его гнилой идеологией и упаднической культурой, что практически во всех областях человеческой деятельности русские ученые и инженеры доказали, что им по плечу любые теоретические и практические задачи, что русская земля может рождать «не только собственных Платонов и быстрых разумом Ньютонов», но и Ломоносовых, Яблочковых, Поповых, Менделеевых и прочих и прочих. Не говоря уже о Пушкиных, Толстых, Достоевских, Чеховых, Маяковских, Чайковских, Мусоргских, Репиных и Суриковых.

За своей спиной Алексей Петрович услыхал громкий шепоток и презрительное хмыканье:

– Ни тебе Блока, ни Малевича, ни Пастернака, ни Мейерхольда… Типичный образчик национализма и шовинизма.

– Сашка себя изжил. И в «Молодой гвардии» у него одни русские. Даже хохлов – и тех раз-два и обчелся.

– Пора ему на покой. Нужен человек, лишенный всех этих националистических предрассудков.

– Симонова надо…

«Вон оно что! – удивлялся Алексей Петрович, не оборачиваясь. – А я-то думал…»

Если честно, то Симонов Задонову нравился больше, чем Фадеев. Во-первых, он был моложе; во-вторых, его стихи читали на фронте даже малограмотные солдаты. Правда, статьи его и репортажи с мест боевых действий грешили подчас шапкозакидательством, но его пьесы о войне несли на себе печать размышления над происходящими тогда событиями, были близки и понятны Алексею Петровичу, хотя в этих пьесах ощущалось стремление угадать официальную точку зрения или подладиться под нее.

А если еще более честно, то Задонову было все равно, кто командует Союзом писателей, потому что знал: кто бы ни командовал, а главный начальник сидит в Кремле, и без его решения, без его воли ни Симонов, ни Фадеев, ни даже те же Гуревич и милейший Иван Аркадьевич шагу ступить не смеют, а уж рот раскрывать – так тем более. И вот получается, что драка идет не по поводу количества патриотизма или космополитизма в литературе и прочих вещах, а за то, кто будет рулить Союзом писателей. И в какую сторону, если иметь в виду, что товарищ Сталин стар и долго не протянет.

Алексей Петрович смотрел на людей, сидящих за длинным столом президиума и угрюмо взирающих прямо перед собой, и никак не мог определить, о чем они думают и за кого стоят. Больше других его привлекал Михаил Шолохов, которого Задонов считал самым выдающимся писателем нового времени, а его роман «Тихий Дон» ставил в один ряд с «Войной и миром» Льва Толстого. Все остальные оказывались далеко внизу. И сам Задонов, увы, тоже. Правда, Алексей Петрович еще надеялся, что он свое наверстает, потому что и годы позволяют, и знание жизни, и литературный опыт, но что-то ему говорило, что эти надежды несбыточны, что свое время, когда еще бушевала в груди безоглядная дерзость, он как раз и упустил. Но ведь случаются же чудеса, и еще как случаются. Почему бы и с ним такому чуду не свершиться в ближайшие годы тем же романом… ну хотя бы о любви, который зреет в нем и никак не созреет…

После Фадеева выступил Симонов и, ни на кого конкретно не нападая, обрушился на патриотов в духе статьи Гуревича, вкладывая в каждую фразу столько сарказма и юмора, что впору тащить его речь на эстраду.

Если бы Алексей Петрович перед пленумом не побывал на Первомайской в мастерской по ремонту часов, он бы слушал Симонова столь же невнимательно, как и Фадеева. Но разглагольствования Ивана Аркадьевича его насторожили, на глаза его будто одели специальные очки, на уши – фильтры, отчего он видел теперь людей в другом, более мрачном, свете, слышал только хорошо упакованные в сарказм и юмор наскоки на самого себя, на русского писателя Задонова, человека и патриота, на то, что всегда составляло основу его мироощущения, что было его кровью и плотью, кровью и плотью его народа. И обычные его добродушие и скептицизм постепенно сменились досадой и глухой враждебностью.

После Симонова на трибуну полезли другие – и началась такая свара, что уже и не поймешь, о чем кричат маститые и так себе, чего добиваются. То есть, последнее-то как раз и было понятно: тот, кто перекричит, получит все преимущества в журналах и издательствах, тот чаще будет ездить по домам творчества, за границу, может обзавестись лучшей квартирой и дачей, выгнав оттуда своих противников. И Алексей Петрович, почувствовав, как гадливость сжимает ему грудь, тихонько выскользнул из зала заседания, ушел в курилку, сел там в продавленное кресло и закурил свою трубку.

«Вот жили Пушкин, Толстой, Лермонтов, тот же Достоевский и другие без всяких союзов писателей, писали то, что считали нужным, и ни на кого не оглядывались. Но появились «западники» и «славянофилы», началась между ними грызня, однако еще не до такой степени, чтобы одни диктовали свои взгляды другим. А при советах сбили в одну кучу и правых и левых, и талантливых и бездарных, умных и дураков, желтых, красных, зеленых и прочих – нет им числа, и все должны дуть в одну дуду. И что из этого оркестра получится? Ясно одно, что дураки и бездари сплотятся еще теснее и продолжат охоту на талантливых и умных. И что теперь делать писателю Задонову? Писать в стол? Так ведь и в стол могут залезть, а не только в душу… Жаль, Алексей Толстой рано умер: не с кем отвести душу…»

* * *

Задонов докуривал свою трубку, когда в курилке появился Шолохов, огляделся с порога, затем решительно направился к нему, подошел, спросил, щуря глаза и собирая вокруг них лукавые морщинки:

– Вы, случайно, не Задонов?

– Задонов, – ответил Алексей Петрович, вставая. И, усмехнувшись: – Именно что случайно.

– Давно хотел с вами познакомиться, товарищ Задонов, – произнес Шолохов, широко улыбнулся и протянул руку. – С удовольствием читал ваши книги и следил за тем, как вас ругают. У нас на Руси писатель только тогда становится настоящим писателем, когда его обольют помоями, вывозят в грязи и выставят на всеобщее обозрение. Так что рад поздравить вас с тем, что вы все это прошли и не согнулись.

– Спасибо, Михаил Александрович, – поблагодарил Алексей Петрович, глядя в улыбающееся лицо Шолохова. Он пожимал его руку и думал, что эта случайная встреча как бы предопределена самой судьбой, что сам бы он никогда к Шолохову не подошел, не искал бы его близости, имея в виду его странную близость к Кремлю, его более чем удивительную способность стоять вровень с кремлевскими небожителями… несмотря на свои весьма еще молодые годы и довольно спорную с идеологической точки зрения определенных кругов и того же Ивана Аркадьевича книгу о донском казачестве.

– Я рад познакомиться с вами, Михаил Александрович, тем более в такой неформальной обстановке, – произнес Алексей Петрович. – И признателен вам за то, что именно вы проявили инициативу: сам бы я не решился.

– Ну, не будем считаться, – ответил Шолохов, отпустив руку Задонова. Он сел напротив, достал из портсигара папиросу, закурил. Затем, усмехаясь чему-то, заговорил своим глуховатым голосом:

– Вот так вот ходят люди поодаль друг от друга, чувствуют взаимную тягу, но именно эта тяга и удерживает их от сближения. А, казалось бы, чего проще: подошел и сказал: вы мне симпатичны, давайте дружить. У детей это легко получается и непринужденно… А? Как вы на это смотрите?

– Совершенно с вами согласен, – произнес Алексей Петрович. – Почти так же я познакомился с Алексеем Николаевичем Толстым… царство ему небесное. А до того и в одних местах случалось быть, и в одно и то же время… Но времена нынче не те, что были, скажем, при Льве Толстом. В Красную поляну шли запросто и не считали это нахальством, а главное – не боялись, что их заподозрят в какой-то крамоле…

В курилку вошло сразу несколько человек, Алексей Петрович оборвал незаконченную фразу, Шолохов, поморщившись, смял недокуренную папиросу, поднялся, взял Задонова под руку и, когда вышли в коридор, предложил:

– Давайте, Алексей Петрович, где-нибудь встретимся, посидим, поговорим. Если у вас есть время и желание…

– С удовольствием.

– Вот и хорошо. Только не здесь, а где-нибудь, где потише и поспокойнее.

– А если у меня дома?

– Ну, зачем же обременять хозяйку? Вы Москву лучше знаете, выбирайте.

Алексей Петрович подумал и назвал коммерческий ресторан в Измайлово, где иногда сиживал с Машей.

И Шолохов согласился.

Перерыв закончился, заседание возобновилось, в прения включились писатели средней и ниже средней руки, и чем ниже, тем больше было слюны, так что словесная перепалка накалилась до такой степени, что уже не стеснялись в выражениях и поливали друг друга грязью, ничуть не уступая базарным торговкам.

Алексей Петрович, решив не выступать совсем, потому что все, что он сам мог сказать, уже было сказано, ждал, что выступит Шолохов, единственный, кто из всего президиума хранил мрачное молчание. Иногда Фадеев наклонялся к нему, что-то говорил, Шолохов слушал, кивал головой. И чувствовалось, что все присутствующие в зале напряженно вглядываются в этих двоих, будто пытаясь понять, о чем они шепчутся, ожидая, как и Алексей Петрович, выступления Шолохова, о котором поговаривали, что он не только близок к Сталину, но даже оказывает на него влияние. Так ли это на самом деле, или, как всегда, таинственная личность вёшенского отшельника обросла легендами и мифами, но ожидания оказались напрасными: Шолохов не выступил.

Глава 9

Они расположились на веранде в самом ее углу. Алексей Петрович попросил знакомого официанта, разбитного малого лет тридцати, никого к ним не подсаживать.

– А если я вас прикрою ширмой? – предложил официант.

– Прикрывайте, – согласился Алексей Петрович.

И через несколько минут официант принес и растянул перед ними полупрозрачную ширму. А чтобы это не вызывало ненужного любопытства, установил еще две ширмы, отделив от зала еще несколько столов.

– Не посчитали бы нас заговорщиками, – усмехнулся Шолохов, следя за суетой официанта.

– Вас это пугает, Михаил Александрович? – удивился Алексей Петрович.

– А вас нет? Я, признаться, в Москве всего боюсь… как тот дикарь, которого вытащили из лесу…

– Будем считать, что я, как человек цивилизованный, опекаю вас от излишнего любопытства и приобщаю к цивилизации. А вам, как дикарю, все должно сойти с рук.

– Ну, что ж, будем надеяться…

Они выпили водки, и Шолохов вдруг заговорил о том, что сейчас на Дону хорошо ловится сазан – на хлеб или на макуху, на червя идет окунь, на разваренное зерно – плотва и подлещик, что по утрам, когда солнце еще не встало, над степью разгорается малиновая заря, тянут над рекой белые цапли, с ночного к реке идут лошади, головы и спины их точно плывут в неподвижном тумане, и над самой рекой висит туман, и когда из ям поднимаются сомы и с шумом вспенивают воду, невольно вспоминаешь водяных и русалок.

При этом голос Шолохова был раздумчив, лицо спокойное и даже мечтательное.

– А вы как относитесь к рыбалке? – спросил он у Задонова.

– Никак, – ответил Алексей Петрович, пожав плечами. – Мальчишкой, случалось, хаживал на пруд за карасями… – Он прищурился, вспоминая, но воспоминания о ловле карасей были смутны и не вызывали никаких чувств. И заключил: – Увы, Михаил Александрович, я сугубо городской житель. Перепелов заменяют воробьи, белых цапель серые вороны, а косяки лошадей автомобили. Правда, на даче природа на какое-то время вытесняет особенности городской жизни, но она существует отдельно и не раскрывает передо мной своих таинств.

– Да, я это заметил по вашему описанию природы, когда вы остались с ней один на один, оказавшись в окружении. Страшно было?

– Очень. Но только первые два-три дня. Потом привык, но ощущение враждебности всего, что меня окружало, начиная с комаров, так и осталось до самого конца.

– Вот я и думаю, что значительная часть наших литераторов – из так называемых космополитов – относятся к русскому народу точно так же, как вы к природе: дикая, враждебная, не способная понять их тонкие натуры. И при всем при том наряжаются в косоворотки и даже лапти, чтобы их тоже признавали русскими писателями. И прячут не только свои физиономии, но и фамилии заменяют на соответствующие псевдонимы. А на самом деле все они, всплывшие со дна во время революции, хотели совсем других от нее результатов. И гнули в эту сторону, прикрываясь революционной риторикой. И многие наши Ваньки-дурачки пристраивались к ним, орали громче своих идейных наставников, хотя за душой у них была одна пустота. Поэтому народ, как часть живой природы, сопротивлялся и продолжает сопротивляться их насилию и в конце концов заглушит тех, кто, как та сорная трава или заморский фрукт, не пожелает слиться с его извечными потоками… Если, конечно, мы сами не позволим им глушить родники, питающие эти потоки, превращать их в болото.

– Я с вами совершенно согласен, Михаил Александрович! – воскликнул Алексей Петрович с восторгом. – Но почему вы не выступили на пленуме? Многие ждали вашего выступления.

– А вы? Сами-то как к этому относитесь? – спросил Шолохов, с прищуром поглядывая на Задонова.

– А как я могу относиться? Я, русский человек, русский писатель… Вы думаете, что гонения на истинно русскую литературу начались только в двадцатых? Нет, дорогой мой, Михаил Александрович. Они начались значительно раньше, еще до революции. Все эти модернизмы и прочая дрянь родились под знаком протеста против действительности, они увлекли молодежь своим многоцветьем, и она – в силу своей молодости – не задумывалась, что яркая форма подменила или даже вытеснила содержание, на чем всегда стояла русская литература. Часть русской интеллигенции увидела в этих течениях желание что-то изменить в русской жизни к лучшему, но большая часть восприняла их как посягательство на самые сокровенные устои русского народа, на его культуру, – с горячностью говорил Алексей Петрович. – А в результате русская литература оказалась не готовой к революции, не знала, как практически изменить русскую действительность, в какую сторону направить силы русского народа… Я, правда, тогда учился… сначала в гимназии, потом в университете. И вот там, в университете, этот разброд и метания молодежи особенно были заметны. Только поэтому, как мне кажется, после революции антирусские силы получили моральную и социальную поддержку в своем стремлении крушить все коренное, русское до самого основания. Потом власть спохватилась, поняла, что выбрасываются не столько плевелы, сколько зерно, спохватилась и… Ну, дальше вы и сами знаете, – потух Алексей Петрович, заметив возникшее в глазах Шолохова что-то похожее на отчуждение.

– Знаю, – неожиданно для Алексея Петровича согласился Михаил Александрович. И пояснил: – Должен признаться, в ту пору я мало придавал этому значения: был занят романом. Да и в станице в те годы страсти кипели совсем по другому поводу.

– А сейчас? – снова оживился Задонов.

– И сейчас то же самое. Народ живет трудно, напрягает все силы, чтобы выбиться из нужды. Ему не до наших дрязг. Но если иметь в виду, что наши дрязги так или иначе сказываются на его жизни, то мы должны защищать этот народ от происков всякой швали… Кстати, как вам показалась статья Гуревича в «Культуре»?

– Как продолжение того, о чем я вам говорил, – решительно ответил Алексей Петрович. – И пока им не отрубят руки, они будут тянуться к горлу нашего народа с одним желанием: задушить его самобытность, его идеалы. Именно об этом надо говорить! Одна загвоздка – где и в какой форме? И что за этим последует?

– А-а! – махнул рукой Шолохов. – Или я мало говорил об этом? Мало писал? И разве на писательском пленуме решалось, какому богу нам кланяться: патриотизму или космополитизму? Нет. И разве там речь шла о патриотизме? Тоже нет. Там речь шла не об этом. А на пленуме Цэка, который состоится в ближайшие дни, я свое слово скажу, будьте уверены.

Но у Алексея Петровича после этих слов не отлегло от сердца: он не верил, что в Цэка решат в пользу русской литературы. Более того, он жалел, что так разоткровенничался перед Шолоховым, который далеко не Алексей Толстой и знает что-то такое, чего не знает Алексей Задонов, но знание это вряд ли что-то изменит в лучшую сторону.

Они опять выпили, на этот раз под бифштекс, какое-то время ели молча.

– Я слышал, – заговорил Шолохов снова, вытирая салфеткой рот и усы, – что вы занимаетесь подготовкой издания книг о войне. Откуда это идет?

– Сверху, разумеется. Меня вызывали в Цэка, поставили задачу, очертили круг авторов, – ответил Алексей Петрович, не упомянув своего «прокуратора».

– И что же?

– Дело идет со скрипом. К тому же на призыв писать о войне по горячим следам откликнулась в основном всякая серость, которой все равно, о чем писать, лишь бы попасть в струю. Поскольку речь идет о перспективе, то, как мне кажется, идею эту похоронят раньше, чем она реализуется в книги. У кого была потребность писать о войне, кого она жгла и не давала покоя, тот написал или пишет без подсказки со стороны, особо себя не афишируя. А кому все равно, о чем писать… Впрочем, извините, я уже повторяюсь…

– А вот я пока только раздумываю. Есть наброски, есть главы, но целого еще не вижу, – произнес Шолохов, разминая папиросу. – Знаю одно: это будут Донские степи, возможно – Сталинград… сорок второй год… отступление… Впрочем, время покажет.

Закурили.

Официант убрал со стола, принес кофе и коньяк.

– Вам не кажется, – заговорил Шолохов, – что в последние годы прозаики как-то измельчали? Многие пытаются повторить уже написанное другими, при этом глядя на недавнее прошлое даже не со своей колокольни, а опираясь исключительно на ту критику, которой подверглись их предшественники…

– Да-да, и не только кажется, но так оно и есть! – воскликнул Алексей Петрович. – Я уверен, что это, во-первых, от бедности воображения, во-вторых, от незнания жизни, и в-третьих, от желания попасть в струю.

– Именно так, – подтвердил Шолохов. – Я очень боюсь за нашу литературу, – подвел он итог разговора, и они надолго замолчали, но каждый о своем, однако молчание их не угнетало.