Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность"

Глава 22

Впрочем, ведь было и что-то хорошее. Сдал, например, переэкзаменовку по математике, и очень даже хорошо сдал, хотя лучше было бы не оставаться на осень. А еще в середине ноября, через неделю, едва мне исполнилось четырнадцать лет, меня приняли в комсомол.

Меня принимали в комсомол одним из последних в классе, потому что я был моложе всех. Лишь одна девчушка по фамилии Бахман, маленькая такая беленькая эстонка, тихая и неприметная, родилась на несколько дней позже меня. И в комсомол поэтому нас принимали вместе.

Ух, как я волновался – пуще, чем на экзаменах. Вроде бы выучил все: и устав комсомола, и фамилии всех членов Политбюро, и все страны народной демократии, их столицы, имена их вождей, политическое положение в мире, то есть где и кто бастует или кто с кем воюет и за что, и свою биографию, и что-то там еще и еще, а ночью спал плохо, ворочался, видел какие-то дурацкие сны.

И вот я топчусь в коридоре перед дверью своего класса, жду вызова. Бахман жмется рядом со мной к стене, глядя в пустоту испуганными осенними глазами. Ее вызвали первой.

Прошло минут, может быть, пятнадцать, высовывается из двери Герка Строев и манит меня рукой.

Вхожу и вижу: за учительским столом трое: двое сидят, а Краснов, секретарь нашей классной комсомольской организации, почему-то стоит. Чуть в стороне сидит Вероника Анатольевна, учительница по физике, наша классная руководительница, старая плоская дама с резким визгливым голосом. А все остальные, то есть весь класс, сидят за своими партами. И Бахман вместе с ними, только в отличие от других, красная, словно ее оторвали от раскаленной печки. И все такие чужие и строгие, смотрят на меня, как на страшно провинившегося перед ними, и вот они собрались, чтобы осудить меня и расстрелять.

Я прохожу к доске, встаю к ней спиной, смотрю в класс и никого не вижу.

– Мануйлов, – обращается ко мне Краснов чужим голосом, будто он и не Краснов вовсе, а директор школы, а я у него в кабинете разбил стекло или сделал еще какую-нибудь пакость. – Расскажи нам свою автобиографию.

Я машинально отмечаю, что он должен был сказать «биографию», и начинаю рассказывать то, что знал сам, а кое-что записал со слов мамы:

– Я, Мануйлов Виктор Васильевич, родился в городе Ленинграде 6 ноября 1935 года. Родители мои были рабочими, выходцами из крестьян. Потом началась война, и нас – маму, сестренку и меня – эвакуировали на Урал. Потом… – так я дошел до того исторического события, когда мы очутились в Адлере, при этом не упомянув ни Новороссийска, ни Майкопа, ни Пиленково: мы жили там без прописки, и папа сказал как-то, чтобы я нигде не упоминал об этих городах и своей жизни в них. А еще как-то мама рассказывала о том, как их раскулачивали и как сгорела мельница, что у папы тоже была мельница, то есть не у него, а у его папы, и его папу тоже посадили в тюрьму, и он там умер; что, наконец, настоящая фамилия папы Мануйлович, а Мануйловым он стал, когда собирался уезжать в Ленинград, чтобы его не разоблачили. При этом она предупредила, чтобы я об этом никому не говорил, потому что… мало ли что. Я догадался, что рассказала мама об этом только сейчас потому, что «папа нас бросил», что он «подлец и негодяй», что если бы не бросил, я бы ничего не узнал об их прошлом. Отсюда и возникло во мне ощущение, что я говорю не всю правду, хотя то, о чем я говорил, было правдой, а о неправде я просто промолчал. Мне было стыдно и горько, я не знал, как бы при этом поступил Павка Корчагин. Скорее всего, если бы он оказался на моем месте, он не стал бы тем Павкой, каким о нем написал Николай Островский. Но мне от этого не было легче. Я даже не был уверен, что мне надо, как и всем, вступать в комсомол. Но тогда надо объяснять, почему не вступаю. А как? Этого я не знал тоже. А быть как бы наособицу – мне и в голову не приходило.

Биографию мою, между тем, выслушали спокойно и не задали мне ни одного вопроса.

Затем встал Герка Строев, который рекомендовал меня в комсомол, и стал рассказывать, что знает меня с пятого класса, что я хороший товарищ и активный пионер, поскольку выпускаю классную стенную газету, участвую в драмкружке и занимаюсь спортом. Поэтому он считает, что меня можно принять в комсомол.

Тут Вероника Анатольевна сказала, что учится Мануйлов неровно, допуская тройки и двойки, и даже остался на осень, хотя и способен учиться на пятерки и четверки.

– Что ты на это скажешь, Мануйлов? – спросил Краснов, таращась на меня своими бесцветными выпуклыми глазами.

– Я буду стараться учиться без троек и двоек, – пообещал я, не особенно веря, что смогу выполнить это обещание.

Тогда Краснов спросил, какие ко мне будут вопросы.

Желающих задать мне вопрос поначалу не находилось. Тогда Краснов страшно возмутился:

– Прошу вести себя активнее! – сказал он сердито. И добавил внушительно: – Как подобает комсомольцам.

Со своей парты подняла руку Русаниха, то есть Русанова Светлана. Встала, одернула белый фартук.

– Я хочу спросить у Мануйлова, что он знает о борьбе колониальных народов за свою свободу и независимость, – произнесла она, гордо вскинув свою точеную головку, и села.

Ну, чего-чего, а про борьбу я знал все, потому что просидел в нашей городской библиотеке несколько дней, вычитывая из газет всякие подробности, которые могут пригодиться для ответов на вопросы. И про борьбу колониальных народов тоже.

И я стал рассказывать о том, как в Индии борются с английским империализмом, затем в Африке, на Ближнем Востоке, в Южной Америке, Юго-Восточной Азии… Я бы и до Антарктиды добрался, если бы там кто-нибудь жил, но Краснов не выдержал:

– Хватит, Мануйлов, хватит. Я уверен, ты хорошо знаешь этот вопрос. – И к Русанихе: – Ты удовлетворена его ответами?

– Удовлетворена, – ответила Русаниха и так глянула на меня, точно я ей за шиворот насыпал красных муравьев.

Потом кто-то предложил мне перечислить всех членов Политбюро. А потом встала одна из сестер-двойняшек Пушкаревых, которые сидели за спиной Светки Русановой, и говорит, путаясь и краснея:

– Я хочу сказать, что Мануйлов, конечно, достоин быть комсомольцем, но у него есть одна нехорошая черта: он ехидина. Ну, прям-таки не может, чтобы как-то кого-то не поддеть. Особенно девочек.

Все захохотали.

Краснов в растерянности похлопал-похлопал своими белесыми ресницами, затем решил вступиться за меня:

– Конечно, ехидство является существенным недостатком, и мы надеемся, что Мануйлов, став комсомольцем, его изживет.

Тут вмешалась Вероника Анатольевна и спросила, в чем мое ехидство выражается.

Загалдели девчонки.

Рая Кругликова, девочка общительная, добрая, улыбчивая, которая со всеми в классе поддерживает товарищеские отношения, встала и сказала:

– И не такой уж он ехидный. А так просто. Не все же должны походить один на другого. Должна же быть у человека своя индивидуальность. Я думаю, что эту черту Витиного характера недостатком признать нельзя. Хотя иногда его шутки бывают даже злыми.

Я стоял перед классом и краснел. Это Русаниха, а не кто-то другой, приклеила ко мне кличку Ехидна. Это ей больше всего от меня достается. Но это исключительно потому, что она задавака.

– Индивидуальность – это буржуазный пережиток! – изрек Краснов, скорее всего потому, что секретарю положено время от времени что-нибудь изрекать.

– Я думаю, – остановила перепалку Вероника Анатольевна, – что с возрастом у Мануйлова это пройдет. – И к Краснову: – Юра, веди собрание.

Юра дернулся, словно его укололи шилом в одно место, и выпалил:

– Кто за то, чтобы принять Виктора Мануйлова в ряды Всесоюзного Ленинского коммунистического союза молодежи? Прошу поднять руки.

Руки подняли все. Но Краснова это не удовлетворило, и он понесся дальше:

– Кто против? Воздержался? Нет. Принимается единогласно… – И, обращаясь ко мне: – Поздравляем тебя, Мануйлов, с вступлением в комсомол от имени всей нашей комсомольской организации и желаем тебе достойно носить это звание.

Так я стал комсомольцем. И ничего в мире от этого не изменилось. Не запели трубы, не разверзлись небеса и даже не пошел дождь, который собирался с самого утра. И во мне тоже ничего не изменилось. Разве что я стал теперь таким же, как и все остальные мои одноклассники, то есть поднялся на невидимую ступеньку, на которой они стояли, но без меня. И это было более чем странным.

А Рая уже никогда не приедет. И папа тоже. И Николай Иванович.

Краснов пожал мне руку, после чего я прошел на свое место за предпоследней партой в среднем ряду и сел рядом с Геркой, а Краснов стал вести собрание дальше, обсуждая «разное», то есть двоечников и троечников. Но их обсуждали и раньше на классном собрании. Иногда на этих обсуждениях доставалось и мне. И слова говорились те же самые, и двоечники-троечники были теми же самыми, хотя и вступили в комсомол. Даже цветовая гамма не изменилась, и если прищурить глаза, все оставалось таким же серым, каким было и вчера. Изменились лишь некоторые слова. И ради этого… Но я испугался своих непонятных мыслей, а этот испуг, похоже, и был тем новым, что во мне переменилось.

Конец сорок седьмой части

2005–2009 г.г.

Часть сорок восьмая

Глава 1

Легкие волокнистые облака, раскаленные до вишневого цвета, плавились в горниле заката, охваченные со всех сторон кипящей лавой, в которую медленно погружалось августовское солнце. Длинные и почти черные тени легли от сосен и елей, а между ними красноватые полосы света протянулись по траве и дорожкам, посыпанным крупным песком.

Сталин медленными шагами пересекал эти полосы, щурился, когда попадал из тени в свет, но не опускал головы и не прятал глаз под козырьком поношенной матерчатой фуражки. Он кружил и кружил по дорожкам дачи, разминая затекшие от долгого сидения ноги. Тревожные мысли сами по себе вспухали в его голове – и все об одном и том же: он стар, протянет недолго, ему необходимо до роковой черты подготовить страну к смене власти, чтобы эта смена пагубно не отразилась на ее народах, не изменилось направление жизни, продолжался его, Сталина, курс на построение коммунистического общества, не уклоняясь ни вправо, ни влево.

Что опасность уклонения существует, Сталин видел не только по своему не слишком разборчивому окружению, но и по тем настойчивым атакам Запада на идеологические основы марксизма, на сложившиеся у народов СССР представления о своей истории, культуре и традициях. Эти атаки ведутся исподволь, они проникают в народную толщу посредством западной моды, музыки, кино, литературы, внедряя в народное сознание чувство неполноценности, обделенности различными благами по сравнению с другими народами других стран, в результате чего победа над фашистской Германией может утратить величественный смысл, представляя жертвы, понесенные страной, чрезмерными и даже напрасными.

Особенно пагубно это воздействует на молодежь, но не на всю, а на ту ее часть, которая причисляет себя к элите, к верхушке власти: на детей партийных и министерских работников, дипломатов, торговых атташе, журналистов – на так называемую интеллигенцию, утратившую связь со своим народом, польстившуюся на внешнюю сторону жизни западных буржуа. А ведь эта молодежь – в силу положения своих родителей – со временем встанет у руля государственной и партийной власти. Не трудно догадаться, куда она направит свои взоры, не задумываясь над тем, какие пагубные последствия ожидают страну, еще не залечившую раны, нанесенные войной.

Жить хорошо хочется всем, потому что жизнь одна и коротка – этот лозунг внедряется в сознание людей, и многие ищут обходные пути для достижения земного рая, отнимая у других немногие крохи, грабя ближнего ради удовлетворения своих эгоистических вожделений.

Так что же получается? Получается, что равенство, братство и справедливость невозможны в принципе? Получается, что он, Сталин, зря выкорчевывал в тридцатые годы бюрократию, если дети и внуки новоявленных бюрократов каким-то необъяснимым образом сворачивают на дорожку, протоптанную их предшественниками, печальный опыт которых ничему их не научил. Неужели все было зря? Этого не может быть.

Ну и… извечная истина: во времена сильнейших исторических потрясений гибнут лучшие: смелые, умные, стойкие, самоотверженные, а остается жить всякая шваль: трусливые и своекорыстные. Такое уже было после гражданской войны. Тогда в городах резко сократилось количество сознательных рабочих, им на смену пришли крестьяне, не имеющие ни классовой закалки, ни сознательности, ни целеустремленности, пришли евреи из западных местечек, движимые жаждой наживы и власти. Понадобились годы на создание советского рабочего класса, советского крестьянства и советской же интеллигенции, решительные меры по искоренению социального балласта и бюрократии. И вот новая война – и новые невозвратные потери, еще более страшные, на восполнение которых уйдет ни одно десятилетие. Но кто будет воспитывать эти поколения? Те, кто протирал штаны в ташкентах и алмаатах? Из них такие же воспитатели, как из генерала Власика балетмейстер.

Сталин кружил и кружил по дорожкам дачи, и никто из тех, кто находился рядом, кто обеспечивал его безопасность и наилучшие условия для работы, не смел прерывать это кружение. Даже когда кто-то звонил Сталину, дежурный офицер говорил звонившему: «Товарищ Сталин занят, подойти к телефону не может». И осторожно клал трубку.

Сталин не далее как час назад прочитал документ, присланный разведкой из Вашингтона. В документе говорилось о планах атомной бомбардировки ста важнейших городов СССР и даже назывались сроки: 1 января 1950 года. И это был уже второй подобный план, разработанный в США. Первый предусматривал атомные бомбардировки весной сорок девятого. И только быстрое развитие Противовоздушной обороны, появление в Советской армии реактивных истребителей МИГ-15 заставили американских военных перенести начало войны против СССР на год. Что представляют из себя эти планы – реальность или блеф? Или они из тех планов, которые разрабатываются на всякий случай? Скорее всего, так оно и есть. Но случай вполне может представиться, если относиться безответственно к судьбам своей страны, думать лишь о собственном благополучии.

Вместе с тем Сталин все более ощущал свое одиночество, свою изолированность от окружающих его людей. Где-то что-то происходило, противное существу его власти, подрывающее ее устои, а он об этом не знал, догадываясь иногда по некоторым тревожным признакам поведения своего окружения, по докладам с мест, очищенным от правды. Ведь вот же факт, который так долго от него скрывали: оказывается, во время войны убыль наших самолетов и гибель летчиков от производственного брака и несовершенства конструкций была, оказывается, сопоставима с убылью от непосредственного воздействия противника. А он-то думал, что дело не в технике и даже не в подготовке пилотов, а в том, что немцы, как более культурная, технически грамотная и дисциплинированная нация по сравнению с русскими, которые лишь недавно оторвались от сохи, просто не могут не воевать лучше русских. Оказывается, все знали, что творится на самом деле, и водили его, Сталина, за нос: и министр авиапрома Шахурин, и главком авиации Новиков, и директора авиационных заводов, и члены ЦК, отвечающие за работу этих заводов, и секретари обкомов, на территории областей которых эти заводы располагались. Более того, ему врал Маленков, одно время курировавший авиапром, врал Берия, тоже имевший касательство к работе авиационной промышленности, врали Микоян, Жданов, командующие фронтами, которые не могли не знать, в каком состоянии находится авиация, приданная их фронтам.

Но авиация – лишь одна часть промышленного, военного и политического механизма страны и армии. Наверняка то же самое творилось и творится в других отраслях промышленности. Налицо сговор ответственных партийных и хозяйственных работников, военных и работников госбезопасности. У всех рыло в пуху – поэтому и покрывали друг друга. А ведь сигналы были. Но он им не верил. Даже сыну своему не поверил, потому что считал его шалопаем. А тот, хотя и шалопай, но говорил правду: самолеты поступают в войска с недоделками, новые машины приходится перебирать в полевых условиях, только после этого на них можно идти в бой. Он не поверил главкому ВВС Рычагову, который незадолго до войны утверждал, что его «летчики летают на гробах». А в результате напрасная трата сил и средств, ничем не оправданная гибель людей.

Но самое возмутительное и печальное, что и те молодые кадры, на которые он больше всего рассчитывал, которые приблизил к себе, поднял на большую высоту, тоже поражены этой гнилью: и Вознесенский, и Кузнецов, и Косыгин, и Попов, и многие другие завышали отчетность, утаивали промахи и провалы в своих ведомостях. И не скажешь, что эти люди бездари. Скорее наоборот. Но что толку с их даровитости, если она направлена на обман и жульничество!

Так что же, снова чистка сверху донизу? Или наказать немногих, но так, чтобы другим неповадно было? Наказать, конечно, придется, но вряд ли это что-то изменит радикально. Тут нужно что-то другое. Надо сменить всю верхушку: все Политбюро, все ЦК, всех министров. Не сразу, постепенно, но обязательно. Длительная война не позволяла сделать этого раньше, но война позади, впереди новые испытания, к ним надо подготовить новых людей. И способ только один: заставить их снова в борьбе за власть идти к нему, Сталину, искать у него поддержки и решения их судеб, делом доказывать свою преданность ему лично и коммунистической идее. А сейчас они ведут себя так, точно он уже ничего не значит, точно вот-вот уйдет из жизни. Они борются, но между собой, каждая группировка использует его, Сталина, для удара по соперникам. Так нет же: он никогда не был марионеткой в чьих бы то ни было руках. Он еще себя покажет.

Вдалеке послышался какой-то шум, затем на дорожке показалась широкая и грузная фигура Лаврентия Павловича Берия. Председатель спецкомитета по атомной энергии шагал быстро, размахивая руками и подпрыгивая. Судя по всему, он только что прилетел из Семипалатинска, где происходило испытание первой советской атомной бомбы, сообщение о котором Сталин получил еще вчера в зашифрованном виде. Издалека видно, что Берия возбужден, и в этом ничего удивительного нет: Берия возглавлял атомный проект, к нему сходились все нити, способствующие успеху этого дела, под его началом работали самые выдающиеся умы советской науки, на проект работала и наша разведка по всему миру, собирая по крупицам информацию обо всем, что имели и знали об атомной бомбе в Америке и других странах.

Сталин остановился и, сунув трубку в рот, чиркнул спичкой, прикурил, пыхнул дымом и медленно пошел навстречу Берии.

– Товарищ Сталин! – еще издали воскликнул Берия и, взмахнув руками по-петушиному, точно собрался взлететь, еще раз выкрикнул: – Товарищ Сталин!

– Что ты раскудахтался, Лаврентий? – проворчал Сталин. – Американцы объявили нам войну? Или там произошла революция?

Берия остановился в двух шагах от Сталина, тяжело дыша, будто бежал со всех ног, воскликнул, но уже тихо:

– Она взорвалась! Она взорвалась, Коба, черт меня побери! Она взорвалась! Я сам это видел своими глазами! Это что-то невероятное! Киношники снимали это на пленку, они обещают сделать фильм через несколько дней. Ты сам увидишь, какая это ужасная сила!

– А кто в этом сомневался? – негромко и спокойно произнес Сталин. – И нечего орать. Она не могла не взорваться. У американцев взорвалась, и у нас тоже должна была взорваться. Она и взорвалась. И нечего кудахтать.

– Коба, но ведь теперь нам никто не страшен! Теперь они не посмеют на нас напасть! Теперь мы можем…

– Ничего мы еще не можем, – остановил Берию Сталин. – Это еще ничего не значит. Взорвалась только одна бомба, а у них больше трехсот. И у них есть самолеты, которые могут эти бомбы носить. А у нас таких самолетов нет. У нас фактически и бомб еще нет. Так что рано радоваться. Как раз сейчас самое опасное для нас время. Как только они пронюхают, что у нас тоже есть бомба, и поймут, что мы ее создали на несколько лет раньше, чем они предполагали, что через несколько лет у нас будет много бомб и будут самолеты, так и нападут. Самое удобное для них время. Поэтому кричать еще рано. Радоваться рано. Надо напрячь все силы, чтобы получить много таких бомб, построить много самолетов, способных нести эти бомбы. А еще лучше – ракеты. Только в этом случае мы можем гарантировать, что они остерегутся нападать.

Сталин пососал погасшую трубку, снова разжег ее. Повернулся, пошел по дорожке. Берия последовал за ним.

– Вот я скоро умру, – заговорил Сталин, уверенный, что Берия его слышит. – И что вы будете без меня делать? У нас еще и одной бомбы не было, а вы готовы были ввязаться в драку в Греции. Вам Дарданеллы подавай, а на кой черт нам Дарданеллы? Кто нам мешает плавать по Черному морю? Никто не мешает. Вы и в Югославию хотели вторгнуться, чтобы наказать Тито за своеволие. И что бы это нам дало? Новую войну – вот что это нам дало бы. И не с югославами, а с американцами. У вас в головах одни войны да революции, а народ устал от войн и революций. Народу надо отдохнуть, пополнить потери, наладить нормальную жизнь. Он заслужил нормальную жизнь. А до нормальной жизни еще далеко. Мы все время отнимаем у народа средства то на бомбу, то на самолеты, то на ракеты. А вы этого ни черта понять не можете. И не хотите. Потому что жрете в три горла, детей своих пристроили, те тоже нужды не знают, считают, что заслужили, – говорил Сталин с усиливающимся раздражением. – Животы распустили, баб золотом обвешали, никакого удержу не знаете. А еще хотите втянуть нас в войну на востоке. Нам что, Корея нужна? Нам и Китая хватит. Он один стоит десятков Корей. Вы забыли ленинскую заповедь: лучше меньше, да лучше. Вы никогда не умели воевать, видели войну со стороны. А на войне надо закрепляться на завоеванных позициях. Только после этого переходить в наступление. Ничего вы не умеете. И не хотите уметь, – закончил Сталин и махнул рукой, отпуская Берию.

– Значит, сообщение ТАСС не давать?

– Какое еще к черту сообщение! – воскликнул Сталин с возмущением. – Я тебе про Ерему, а ты про Фому! Чем позже они узнают, тем для нас лучше. Мы должны выиграть время. Да. Нечего кудахтать раньше времени. Одно яичко, даже золотое, ничего не решает.

Дойдя до поворота дорожки, Сталин оглянулся: широкая фигура Берия медленно пересекала полосы света и тени, становясь все меньше и меньше. Подумал: «Сейчас прибежит к себе, соберет своих, начнет хвастаться. Будут шушукаться, строить планы. Как узнать, о чем они шушукаются? Абакумов помалкивает. То ли тоже связан с какой-то из групп, то ли побаивается. И вообще ведет себя так, будто в стране ничего страшного не происходит. Как вел себя в свое время Ягода, покрывая оппозицию».

Сталин вспомнил минувшее заседание Политбюро, вспомнил осторожные реплики его членов, мысленно восстановил выражения лиц: у всех оно было каменным. Разве что Хрущев проявлял нетерпение: он постоянно вертелся на своем стуле, заглядывал в бумажки, одобрительно кивал головой, поддерживая Сталина. В искренности Хрущеву не откажешь. В нем явно ощущается несогласие, мягко говоря, с московскими политиками, хотя он это свое несогласие никак не выражает, и лишь темперамент выдает его с головой. Что ж, на безрыбье и рак рыба. Жаль, конечно, что молодые ленинградцы не оправдали возлагавшихся на них надежд. Мало того, что занимались приписками и сокрытием действительного положения дел в ленинградской партийной организации, так они еще вознамерились сделать Ленинград вторым центром экономической и политической жизни страны, обособить Россию от других республик. Им и в голову не пришло, к какой катастрофе это может привести, если разбудить русский шовинизм и, на этой основе, местечковый национализм. Теперь Абакумов ведет дело ленинградцев, но без огонька. Надо будет вызвать Хрущева из Киева. Он хоть и связан с Берия и Маленковым, но если дать ему роль второй скрипки, он всех сотрет в порошок. Пусть поработает в Москве, пусть распутает кое-какие клубки, пусть возьмет под контроль Абакумова, а там посмотрим… Что еще? Надо будет наградить атомщиков. Хорошо наградить: заслужили».

И Сталин решительно зашагал к даче, сливающейся своим ядовито-зеленым цветом с окружающей природой.