Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность"

Глава 20

Я подошел к зеленой калитке и оглянулся: Ольга стояла на другой стороне улицы возле книжного киоска, что-то там разглядывая. Нащупал щеколду, на ее металлический лязг хриплым остервенелым лаем откликнулась собака, загремела цепь. Тотчас же появился давешний мальчишка Саша, крикнул на собаку, потом мне:

– Иди, она не тронет.

Я пошел к дому по выложенной булыжником дорожке.

И сразу же увидел отца.

Он стоял на веранде, на нем был серый плащ, его соломенные редкие волосы трепал легкий ветерок с моря, он показался мне худым и каким-то жалким. Было заметно, что он волнуется: сперва шагнул навстречу мне, затем остановился, стал мять в пепельнице окурок папиросы.

Хозяин дома, дядя Гриша, когда-то работавший вместе с отцом в горах на строительстве домов, тучный небритый человек, увидев меня, закричал с преувеличенной радостью:

– Витюша! Заходи! Заходи! Чего это ты еле-еле ноги передвигаешь? Отец вот… приехал…

Я поднимался по ступенькам, а ноги почему-то не шли.

Сегодня всю ночь, то и дело просыпаясь, я думал, как встречусь с отцом, что ему скажу, но так ничего путного и не придумал. Отец казался мне человеком далеким, почти чужим. И раньше-то мы виделись редко, так что его отлучка стала как бы продолжением прошлых отлучек, только на более длительный – бесконечно длительный – срок. К тому же она граничила с предательством.

– Здравствуй… пап, – с трудом выдавил я из себя последнее слово, и отец, рванувшийся было ко мне, остановился, жалко улыбнулся, произнес:

– Здравствуй, сын.

– Что ж вы, как не родные! – воскликнул дядя Гриша, но и он понял что-то, махнул рукой и сказал: – Пойду распоряжусь, а вы тут пока…

– Садись, – произнес отец и сел на лавку.

Я сел по другую сторону стола.

– Как ты вырос, – качнул отец головой, будто не веря своим глазам. – Встретил бы на улице, не узнал… – Затем спросил: – Ну, как вы живете?

– Ничего, спасибо.

– Денег хватает?

– Хватает. Мама работает… Летом я тоже работал.

– И кем же?

– Ящики сбивал.

– А-а, ну-ну. А я вот приболел, послали в санаторий… подлечиться. А так тоже… ничего: живу, работаю на заводе модельщиком. У тебя, между прочим, две сестренки растут, – чуть оживился отец. – Двойняшки. Ляля и Света. В смысле Галя и Света, – поправился он. – В марте исполнилось два года… А как Люда? Как мать?

– Спасибо, хорошо.

– Как в школе?

– Нормально.

– Ты же в художественный собирался…

– Когда это было!

– А теперь куда? Я имею в виду – после школы…

– Еще не знаю. Еще есть время выбирать.

– А то приезжай в Ростов, устрою тебя на завод, получишь хорошую профессию, а учиться можно на вечернем.

– Я подумаю.

– Да-да, подумай, сынок, подумай, – засуетился отец. – И не держи на меня зла. Что ж делать, так получилось. Станешь взрослым, поймешь… Да, вот… возьми деньги, – и он достал из кармана, видимо, заранее приготовленную пачку денег.

– Нет, не надо, – отстранил я рукой его руку. – Как я объясню маме? А ей лучше не знать, что мы встречались.

– Да-да, ты прав, пожалуй. Ну, хотя бы на мороженое… барышню свою угостишь…

– Спасибо, на мороженое у меня есть. И для барышни тоже.

Я наконец успокоился и почувствовал себя вполне взрослым, умудренным жизнью человеком. Странно, но кое-что вычитанное из книг помогало мне выдерживать, как мне казалось, верный тон в разговоре с отцом.

– Да, вот так. И поговорить не о чем, – вздохнул отец и достал из портсигара папиросу. Спросил: – Не куришь?

– Нет.

– И не кури. Я вот все пробую бросить, да не получается.

Говорить, действительно, было не о чем. Я поднялся.

– Уходишь? – спросил отец.

– Да. Меня ждут.

– Ну что ж, иди. А то б остался, посидели б, поговорили. Я так давно тебя не видел…

– Лучше не надо, пап.

Отец опять заторопился, достал из кармана листок бумаги, протянул мне.

– Здесь мой адрес… ростовский… и как меня найти. Трамвай там и все прочее. Разберешься. Приезжай, я помогу.

Он вдруг шагнул ко мне, обнял, ткнулся колючим подбородком в щеку, оттолкнул.

– Ну, иди, иди.

И отвернулся.

На мгновение меня охватила жалость к нему, я почувствовал, что вот-вот расплачусь, быстро сбежал с веранды, прошел к калитке. Отерев рукавом глаза, вышел на улицу.

Ольга смотрела на меня с той стороны улицы, и во всей ее тоненькой фигурке замерло стремление ко мне, как бы остановленное на бегу. И сам я весь рванулся к ней, как… как к спасительному берегу. Родной… родной мой человечек…

Я подошел, она бережно, как больного, взяла меня под руку – впервые на людях – и, гордо вскинув прелестную головку, пошла рядом, громко цокая каблучками своих туфель.

– Может, пойдем в кино? – спросил я.

– Пойдем. У меня есть деньги.

– У меня есть тоже.

Я купил билеты и мороженое.

Небольшой зал оказался полупустым. Мы сели сзади. Сперва показали журнал про съезд партии. Диктор торжественно говорил, что вот, мол, собрался цвет советского народа, народа победителя, во главе которого стоит великий вождь и учитель товарищ Сталин…

– Ста-аренький како-ой, – прошептала Ольга жалостливо и прильнула к моему плечу.

Затем показывали какую-то старую ленту, виденную-перевиденную. Ольга гладила мою руку, явно жалея и меня тоже. От этого мне становилось только хуже, я сжал ее пальцы, изо всех сил крепясь, чтобы снова не заплакать.

А она вдруг потянулась ко мне, прошептала в самое ухо:

– А ты поплачь, поплачь…

– Вот еще, – хрипло выдавил я и… заплакал, молча, злясь на самого себя за свою слабость, за неспособность сдержаться.

Когда мы вышли из кинотеатра, темнота уже опустилась на город и его окрестности. Лишь вершины далеких гор какое-то время светились тусклым светом, но вскоре погасли и они. Со стороны моря дул порывистый сырой ветер, волны торопливо хлестали берег пенными водопадами, гудели старые сосны и кипарисы, магнолии звенели своими жестяными листьями. Было холодно и неуютно. Ольга пряталась под полой моего пиджака, прижималась к моей груди, будто прислушиваясь к тому, что там у меня происходит. Ей нет и шестнадцати, а она такая чуткая, что просто удивительно. Я, например, такой чуткостью не обладаю. Потому что больше прислушиваюсь к себе, чем к другим, и часто из-за этого делаю что-то невпопад. Но с Ольгой все так просто: она умеет предупреждать и сглаживать мою неуклюжесть, мой эгоизм.

Мы остановились, не доходя до знакомого перекрестка, который был ярко освещен, под сумрачной магнолией.

– Тебе плохо? – спросила Ольга.

– Теперь уже нет, – ответил я.

– Я хочу, чтобы тебе всегда было хорошо, – произнесла она с той убежденностью в правоте своих слов, которой невозможно возразить. – Всегда, всегда, – повторила она еще решительнее. И, поднявшись на цыпочки, произнесла прямо мне в ухо одними губами: – Я тебя люблю. Я тебя очень-очень люблю. И буду любить всю жизнь.

И заплакала.

Я прижимал к себе ее тоненькое тело, целовал ее мокрое от слез лицо, сам тоже плакал – и от пережитой встречи с отцом, и от любви к этой девочке, и еще много от чего, о чем даже не догадывался, но что переполняло мою душу, рвалось наружу, продолжая оставаться во мне. Все это я не только ощущал, но и пытался осмыслить вспышками коротких озарений, и что-то говорил Ольге, что-то тоже о любви, вечности и верности до гробовой доски, а в ответ слышал только восторженные: «Да! Да! Да! Да!»

Кто-то остановился возле Ольгиного дома. Огляделся.

Мы замерли.

– Это мой папа, – прошептала Ольга.

Человек постоял минуту, другую, докурил папиросу, бросил под ноги, задавил подошвой, ветер вырвал из-под нее несколько искр, прокатил их по земле и погасил. Человек открыл калитку и пропал.

– Мне пора идти, – вздохнула Ольга.

– Да. Иди, – разжал я свои объятия.

Она выпростала руки из-под пиджака, обвила ими мою шею, несколько раз поцеловала меня в губы быстрыми поцелуями, оттолкнулась и пошла. Возле калитки остановилась, помахала рукой и тоже пропала, как и ее отец.

Я возвращался домой совершенно опустошенным. И если бы меня стукнуть, я, наверное, зазвенел бы, как пустая консервная банка.

Глава 21

К Новому году у нас в школе впервые решили провести костюмированный бал. После уроков в начале декабря мы остались в классе, и Краснов открыл собрание с единственным вопросом в повестке дня: «Что делать?»

Предлагали самое разное: парни, например, оденутся в рыцарские доспехи, девушки – уже девушки! – в соответствующие туалеты. Отвергли сразу же: ни доспехов, ни туалетов у нас не было и взять неоткуда, и сделать не из чего. Еще поступали предложения, не менее фантастические. Я молчал, хотя уже несколько дней вынашивал не только идею, но и сценарий постановки для всего класса. И не решался его предложить, боясь быть осмеянным.

В последний месяц я как-то незаметно отделился от всех: Ольга заполонила все мое время, все мои мысли и желания, ничего не оставив для других. Я даже уроки делал кое-как, уверенный, что останусь в Адлере еще на год.

В конце концов решили, что каждый придумает себе костюм сам, какой кому нравится, исходя из своих возможностей.

И тут я будто очнулся и сказал:

– У меня есть вариант и почти готовый сценарий.

Все уставились на меня с недоверием.

– Да, и сценарий, – продолжил я после заминки. – Я предлагаю устроить нечто вроде «Сорочинской ярмарки». Для этого девочкам достаточно будет обычного платья и передника, но обязательно много лент и нечто вроде венков; ребятам – шаровары, сапоги, рубашка – лучше украинская, с вышивкой, навыпуск. Если нет, то сойдет любая. Должен быть атаман – предлагаю Сванидзе, и писарь. На эту роль подходит Толочко. Черная рубашка, безрукавка и перо за ухом. А стрижка у него и так под писаря. Как у Репина в «Запорожцах». Хорошо бы слепого бандуриста. Но это уж как получится. Споем хором частушки. У меня уже есть припев: «Эх, пей, казак, да гуляй, казак, а то молодость пройдет, не вернешь назад!» Немного порепетируем – и все.

Я замолчал и с тревогой стал ждать решения класса, делая вид, что мне, собственно говоря, все равно, захочет класс или нет.

Класс захотел. Правда, не сразу. И первой мою идею неожиданно для меня поддержала Русанова.

– А что? Мне нравится, – сказала она, передернув плечами. – Действительно, и нарядиться не так сложно, и все будем вместе. По-моему, лучше не придумаешь.

– Все это здорово, – заговорил Краснов, – но припев… «Пей, казак» – не пойдет. Это не по-советски. Я предлагаю: «пой, казак».

– Я против такой редакции! – вскочил я. – Настаиваю на первом варианте! Речь идет о запорожцах, о «Сорочинской ярмарке», следовательно, все должно быть по Гоголю.

Немного погалдели, но в конце концов решили припев оставить без изменений.

Теперь по ночам, просыпаясь, я писал вслепую на стене частушки. За несколько дней исписал все обои под подоконником возле своей кушетки. Мама увидела, отругала:

– Сынок, ну что это такое? Бумаги тебе мало, что ты стены стал портить?

– Мам, дело не в бумаге, а в том, что… – И рассказал ей о подготовке карнавала.

– Тогда другое дело. Только потом сотри.

– Сотру, мам, сотру.

Ольге тоже понравилась идея «Сорочинской ярмарки».

– Как жаль, что я не в твоем классе, – вздохнула она.

Мы стояли под знакомой магнолией. Время приближалось к девяти. Позже задерживаться ей нельзя. Я чувствовал, что она все время хочет мне что-то сказать, мнется и никак не решится. И вот, когда остался тот последний миг перед последним поцелуем, она сказала:

– Ты знаешь, а у меня в воскресенье день рождения. Я тебя приглашаю.

– Ты серьезно?

– Да. А почему ты спрашиваешь?

– Не знаю. Наверное, потому, что ни разу не мог представить себя в вашем доме. Я и вести-то себя за столом не умею, не знаю, как пользоваться ножом, вилкой и еще там чем. У нас дома всё едят ложкой. Даже салат.

– Ты ни разу не был в гостях?

– Нет, почему же, был. Но там такие же люди, как и я сам. А у вас…

– Вот чудак! – тихо воскликнула Ольга. – А мы разве не такие?

– Не знаю. Мне кажется, что твои родители особенные, если у них имеется такая дочь.

– Какая?

– Необыкновенная.

– Ты преувеличиваешь.

– Может быть. Но не слишком. И потом, мне очень хочется, чтобы ты была такой.

– Я постараюсь… Так ты придешь?

– Да. А что тебе подарить?

– Что хочешь. Можешь книжку. Или еще что-нибудь. Ты особенно не думай о подарке. Ладно?

– Ладно.

Я на минутку представил себе, что у нее будут ее одноклассники, и как я буду выглядеть среди них – и мне стало не по себе.

Ольга точно подслушала мои сомнения:

– У нас никого не будет. Только мама, сестренка и я. Ну и ты, конечно.

– А папа?

– Он в командировке.

– А ты маме сказала, что пригласишь меня?

– Сказала. Она не против.

– А если бы папа не был в командировке?

– Папа уехал только сегодня. Он и сам не знал, что поедет. Но он тоже знает и был не против.

– А почему ты не пригласила никого из своего класса?

– Ну, во-первых, они все меня предали, хотя и знали, что я совсем не хочу быть секретарем. Во-вторых, я ни с кем в своем классе и не дружу. Ну, учимся вместе, вот и все. Почему-то, когда я впервые пришла в класс, девчонки меня приняли враждебно. Даже не знаю, почему. Ну, а я и не навязывалась. Так вот уже второй год…

– Почему – второй год?

– Ну как почему? Мы же приехали в Адлер в прошлом году осенью. Из Узбекистана. Папу оттуда перевели сюда…

– Да? Странно. А мне казалось, что впервые я тебя увидел значительно раньше.

– Мне тоже кажется, что я тебя знаю тыщу лет.

– И что самое удивительное: ты совсем не такая, какой тебя представляют. И какой ты мне казалась раньше. Может, это теперь и только со мной?

– Ты жалеешь?

– Ну что ты! Как можно! Даже наоборот!

– Наоборот – это как?

– Пусть все думают о тебе, что хотят, а я знаю правду, что ты… самая хорошая из всех девчонок. И красивая.

– И ты тоже.

– Я? Вот выдумаешь!

– И ничего подобного! – воскликнула Ольга. – Просто ты сам себя не знаешь.

Мне было ужасно приятно, но почему-то неловко, будто я точно знаю, что только кажусь ей таким, а на самом деле совсем другой.

Глава 22

В пятницу я сходил в парикмахерскую, в киоске напротив купил томик рассказов Джека Лондона. Но этот подарок мне показался ничтожным, и я, поразмыслив, взял старую скатерть, отрезал от нее небольшой лоскут, наклеил его на картон, загрунтовал смесью зубного порошка с яичным желтком и медом, и на этом холсте за два дня нарисовал теми масляными красками, которые достались мне в наследство от Николая Ивановича, вид на море в лунную ночь, с Сочинским маяком вдали и остатками крепости, – такими, какими я их увидел впервые. И силуэт девушки в белом платье на этих развалинах. Рисовал я, не слишком заботясь о сходстве с реальным видом, сильно сжав пространство. Получилось вроде ничего. Картину вставил в рамку, валявшуюся на чердаке: когда-то в этой рамке была репродукция с картины Шишкина «Утро в сосновом бору» – это там, где три медведя. Но картина осыпалась, холст прорвался. Теперь в старые меха… Впрочем, не в этом дело.

Итак, свою картину я завернул в оберточную бумагу, в нее же, как в кулек, пять больших белых хризантем с нашей клумбы. А книжку решил не брать: она мне показалась лишней.

Мама с Людмилкой критически оглядели меня со всех сторон.

– Ну, прямо жених, – сказала сестра. – Войдешь – там все так и попадают.

– Ничего, поднимутся.

– Ну, иди, сынок, иди, – напутствовала меня мама. – Поздно-то не задерживайся.

Было еще светло. Но небо висело так низко, что, казалось, до него можно дотянуться рукой. Ни дальнего хребта, ни ближних холмов – ничего не было видно. Солнце пряталось за сплошной толщей облаков, и хотя оно наверняка висит где-то над морем, однако небо во все стороны светилось одинаковым мрачным светом, время от времени проливаясь монотонным дождем.

Я шел по улицам, выбирая места посуше, иногда прыгая с камня на камень, чтобы не промочить мои новые ботинки, и мне казалось, что на меня все встречные-поперечные смотрят, как на какого-то ненормального. Я даже жалел, что именно в эти минуты нет дождя, отчего народу на улицах полным-полно, будто весь город выполз из своих домов посмотреть, как человек идет на день рождения.

Вот и знакомый дом.

Я открыл калитку, вошел – с крыльца сбежала Ольга и остановилась напротив, как вкопанная.

– Вот, – сказал я, приблизясь к ней и протягивая ей всё сразу: и цветы и картину.

Она приняла и пошла впереди меня. Только сейчас я заметил, что на ней то же самое голубое шелковое платье, в котором она шла приглашать меня на «белый танец». Разве что плечи открыты, и спина, и грудь до самой ложбинки, в которой виднеется маленькая родинка.

Мы поднялись на крыльцо, вошли в прихожую, я стал снимать свои ботинки, но Ольга на меня зашикала, развернула цветы, быстро поцеловала в губы, открыла дверь, за которой звучала музыка, и я увидел ее маму, невысокую женщину с густыми черными волосами, заплетенными в толстую косу, и почти с такими же, как у Ольги, большими, но только черными глазами и с более сильно выраженным восточным разрезом.

– Это моя мама, Варвара Алимжановна, – сказала Ольга. – А это сестренка Катя, ей уже четырнадцать.

Катя была почти копией Ольги, только на два года моложе, а мама ее, стало быть, та же Ольга, но уже в летах. А я где-то читал: если хочешь знать, какой будет твоя жена в будущем, посмотри на будущую тещу. Будущая теща показалась мне очень симпатичной.

– А это Витя Мануйлов, – представила меня Ольга.

– Заходи, Витя, заходи, – пригласила Варвара Алимжановна. – Я только недавно узнала, что ты дружишь с моей Оленькой.

Я смутился. А Ольга, развернув картину, взвизгнула от восторга и подняла ее к самому абажуру, поворачивая то так, то эдак.

– Мам, смотри! Правда здорово? Правда? Ах, как здорово! Мне еще никто не дарил таких подарков! Это ты сам нарисовал?

– Сам. Ты поосторожней, а то она еще пачкается. Я ее только сегодня закончил.

Ольга поднесла картину к лицу, понюхала.

– Ой, как пахнет красками! Вот здорово! Я повешу ее над своей кроватью. Правда, мам?

– Вешай, куда хочешь: это твоя картина. И давайте к столу.

Ольга посадила меня рядом с собой. От нее пахло белыми розами. Как и в тот раз. Варвара Алимжановна и Катя сели напротив.

– Ну, Витя, – сказала Варвара Алимжановна, ставя передо мной бутылку с вином, – ты у нас единственный мужчина, так что тебе и разливать. Это вино мы сами делали из изабеллы. В прошлом году. Папа наш колдовал-колдовал над ним, и, по-моему, что-то наколдовал. А у вас есть виноградники?

– Есть. Я тоже делаю вино каждую осень. Правда, совсем немного.

– Что ж, тогда ты сумеешь оценить и наше.

Я выдернул затычку, смастеренную из кукурузного початка, разлил по бокалам. Вино было густым и темно-красным.

Все смотрели на меня, и я понял, что должен произнести тост. И я знал что сказать: готовился.

– Я предлагаю выпить за Ольгино шестнадцатилетие! – сказал я. – За то, чтобы она всегда была такой же красивой, обворожительной, очаровательной и всеми любимой. За тебя, Оленька!

Похоже, мой тост понравился всем. Особенно Варваре Алимжановне: она даже прослезилась. И Ольгиной сестре Кате: девчонка даже взвизгнула от радости. О самой Ольге и говорить нечего: она смотрела на меня так, будто от моих слов зависит вся ее жизнь, и, едва я закончил, вспыхнула и улыбнулась радостной улыбкой.

Вино, действительно, было приятным на вкус, но ему не хватало какой-то изюминки. Я, например, в свое вино добавляю кое-какие травы: они придают ему особенный колорит. Этому меня научили в горах.

Потом ели жареную картошку и мясом и чем-то острым, выпили еще понемногу под пироги и торт, потом было кофе со сливками. Кофе я пил впервые в жизни и не разобрал, вкусно это или так себе. Дома мы пьем «кофейный напиток» из желудей, цикория и ячменя. Я думал, что это и есть самый настоящий кофе. Ольга то и дело подкладывала мне в тарелку, советуя попробовать и того, и другого, и третьего. Постепенно я освоился, но больше слушал, не зная, о чем говорить. А еще меня ужасно смущала Ольгина сестра Катя: она с такой настойчивостью и бесцеремонностью таращилась на меня через стол такими же, как у Ольги, глазами, что я не знал, куда девать свои. Я и в школе иногда замечал этот настойчивый взгляд на себе, но не обращал на него внимания.

Потом стол убрали и отодвинули, освободив место, как сказала Варвара Алимжановна, для танцев. И снова я почувствовал себя неуютно: для танцев кого с кем? Но вот Катя включила радиолу, и я, немного помявшись, пригласил Ольгу на танго.

Певец пел елейным голосом: «У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна, тайна эта – ты». Ольгина узкая ладошка с длинными пальцами лежала в моей ладони, толстые косы с синима бантами колыхались на ее груди, а я испытывал то же самое волнение, как будто танцевал с нею «белый танец» под взгляды всей школы, хотя смотрела на нас только Катя да изредка Варвара Алимжановна, то заходя в комнату, то уходя на кухню.

Потом я танцевал с Катей, одетой так же, как и старшая сестра. Плечики у Кати острые, ключицы торчат, шея тонкая и жилистая. Катя смотрела мне в глаза Ольгиными глазами, смотрела не отрываясь, точно искала во мне что-то удивительное и непонятное и не находила.

Вино немного кружило голову, рядом блестели то широко распахнутые глаза Ольги, то такие же большие, но несколько на другой манер, глаза Кати, и мне казалось, что я все время танцую только с Ольгой, но разных возрастов. И не просто танцую, а летаю в воздухе, почти не касаясь ногами пола. Но если старшая держалась от меня на приличествующем расстоянии, то младшая буквально висла на мне, приводя всех в смущение.

После одного из таких танцев Варвара Алимжановна увела Катю, их долго не было, а когда они вернулись, Катя забралась с ногами в плетеное кресло и просидела там до конца, поглядывая на нас исподлобья.

Потом Ольга сыграла на пианино «Лунную» Бетховина, ее сменила Катя, сыграв «Сентиментальный вальс» Чайковского, опять играла Ольга, а Катя переворачивала ноты. Затем они сыграли в четыре руки неизвестную мне пьесу.

Потом мы остались одни. Я понял, что пора уходить.

– Пойдем погуляем, – предложила Ольга.

– Пойдем. А не слишком поздно?

– Нет. Мы не долго. Я только переоденусь.

– Я так счастлива, – говорила Ольга через несколько минут, прижимаясь ко мне всем телом. И тут же капризно: – А ты нехороший: увлек мою сестренку, она теперь плачет и не хочет со мной разговаривать.

– Разве я виноват?

– Конечно, виноват! Зачем ты ей позволял так прижиматься к себе?

– Я не позволял. Я ей говорил, чтобы она отодвинулась, а она еще плотнее. К тому же у нее спина почти голая, как у тебя, на ней нет ничего такого, за что можно удерживать на расстоянии. Ты же сама видела…

– Я тебя ревную, вот, – сказал Ольга и вздохнула. – И к Катьке, и даже к маме. Да-а. Ты уедешь, я тебя буду ревновать ко всем москвичкам. Я не переживу этот год.

– Ты как Наташа Ростова после помолвки с Андреем Болконским. Ей, кстати, было столько же лет, сколько и тебе. И разлука нам предстоит тоже на год.

– Да. Вот ты уедешь, а я влюблюсь в какого-нибудь Анатоля Куракина. Будешь тогда знать.

– Поэтому я и не уеду.

– Я не хочу, чтобы ты из-за меня пропускал целый год. Потом будешь жалеть. Может, в Москве ты за этот год что-нибудь такое напишешь и станешь знаменитым. А в Адлере – нет. И я буду чувствовать себя виноватой.

– Почему я должен жалеть? Ведь это решение я принимаю сам. Может быть, жалеть я буду, если оставлю тебя одну. Куракин не Куракин, а мало ли что. Или кто.

– Глупый! Мне никто не нужен, кроме тебя… Я даже не представляю себе, чтобы меня кто-нибудь мог поцеловать. Мне кажется, что меня стошнило бы… Поцелуй меня.

Я начинал с ее глаз, постепенно спускаясь к губам. Она не выдерживала, сама начинала искать мои губы. За предыдущие наши встречи она кое-чему научилась – тому, чему я сам когда-то научился у Раи Кармелиди. И каждый раз придумывала что-то новенькое.

– Мне кажется, что я никогда не нацелуюсь с тобой, – шептала Ольга, прижимая мою голову к своей груди. – Только ты не оставляй там следов, – жаловалась она. – А то прошлый раз я глянула, а там прямо синяки. Вдруг мама увидит… – И тут же, задыхаясь: – Еще! Еще! Крепче! Крепче! Милый мой! Милый…