Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность"

Глава 9

Зал заводского Дворца культуры переполнен. Заняты не только сидячие места, но и откидные, и приставные, в проходах теснятся люди. И как только был оглашен список почетного президиума во главе с товарищем Сталиным и членами политбюро, как только отгремели аплодисменты по этому случаю и на сцену потянулись оглашенные из имеющихся в наличии, из проходов масса двинулась по рядам занимать освободившиеся места.

Вот председательствующий, заместитель секретаря парткома завода по оргвопросам, поднялся со своего места, шелестя бумажками и поглядывая за кулисы, ожидая тишины. И когда она наступила, из-за кулис на сцену вышел Никита Сергеевич Хрущев и быстрыми шагами проследовал к столу под аплодисменты всего зала. На нем светло-серый костюм, белая рубашка без галстука, и весь он выглядит кругленьким, светленьким, но очень серьезным и озабоченным.

И тут же в зале зазвучали выкрики:

– Да здравствует товарищ Сталин, верный продолжатель дела бессмертного Ленина, великий вождь и учитель..!

– Да здравствует сталинское политбюро, которое..!

– Да здравствует коммунистическая партия большевиков, ведущая и направляющая..!

– Да здравствует марксизм-ленинизм, бессмертное учение..!

– Да здравствует московская парторганизация, верная..!

– Да здравствует товарищ Хрущев, верный ленинец-сталинец!

И еще что-то кричали луженые голоса, взбадривая зал и вызывая все новые аплодисменты.

Никита Сергеевич стоял среди членов президиума, хлопал в ладоши и хмуро вглядывался в бушующий зал: его не обманывали ни эти выкрики, ни аплодисменты. Прослушка телефонов и запись разговоров в, так сказать, домашних условиях, сообщения секретных сотрудников с мест – помимо полученной им бумаги – выявили антисоветскую направленность образа мыслей еще многих других руководящих работников завода еврейского происхождения. Официальные данные, полученные от госбезопасности, лишний раз подтверждали наличие на заводе сплоченной еврейской сионистской организации. Пока не совсем ясной была направленность ее деятельности, но бесспорно прослеживалась тесная связь с членами недавно разогнанного Еврейского антифашистского комитета. А этот факт говорит о многом. Во всяком случае, о том, что евреи недовольны политикой партии, своим положением в обществе, что они не только готовы противостоять этой политике, но и кое-что делают в этом направлении. Ко всему прочему требуют предоставить евреям право на свободную эмиграцию. Об том же пишут и зарубежные газеты, талдычат всякие «голоса». А министр госбезопасности Абакумов делает вид, что все это ерунда, что никакого заговора нет, а есть пустая кухонная болтовня, то есть, строго говоря, сам состоит в заговоре с жидами. С подобным же фактом Никита Сергеевич столкнулся и на Украине, и даже в более открытой форме – чуть ли ни в ультимативной. Но там он поприжал хвосты своим евреям, так что теперь и не рыпаются. То же самое ждет их и в Москве…

Наконец нахлопались, накричались.

Докладчик устроился на трибуне. Сперва шло обычное вступление, в котором говорилось о том, что под руководством великого Сталина советский народ с каждым годом добивается все больших успехов на всех участках коммунистического строительства, что день ото дня крепнет его благосостояние в результате увеличения производства товаров народного потребления и систематического снижения цен на продукты питания, что борьба за мир во всем мире приняла небывалый размах, что международный рабочий класс все более сплачивается в борьбе с мировым империализмом, возглавляемым Соединенными штатами Америки. Затем докладчик плавно перешел к достижениям заводского коллектива и его партийной организации: рост количества выпускаемых автомобилей, улучшение их качества и прочее. Потом речь пошла о недостатках. Недостатки тоже имелись, но успешно устранялись, в результате чего… Правда, с кадрами работа велась на недостаточно высоком уровне и даже, можно сказать, на достаточно низком, что привело к тому, что на ответственные места назначались люди, недостаточно отвечающие требованию занимаемого места… Но партийная организация вовремя обнаружила этот недостаток и теперь все силы направила на его искоренение, в результате чего ожидается еще более значительное повышение производительности труда, улучшение качества автомобилей и сплочение всего трудового коллектива для выполнения и перевыполнения…

Докладчику похлопали, но уже без выкриков и здравиц. Все понимали, что не он тут сегодня главный, поэтому далеко не все сказано в его докладе, главное скажет Хрущев. Многие помнили Никиту Сергеевича еще по тридцать седьмому году, когда он громил троцкистов, бухаринцев, шпионов и вредителей. Не зря же товарищ Сталин снова поставил его во главе Москвы. Значит, припекло, не все в столице ладно, и на своих приближенных товарищ Сталин не слишком надеется.

Хрущев стремительно прошел к трибуне под сдержанно-ожидающие аплодисменты. Положил перед собой листы бумаги, заправил за уши дужки очков, крепко взялся руками за борта трибуны и заговорил своим несколько визгливым голосом.

Никита Сергеевич тоже начал с международного и внутреннего положения, с исторических достижений советского народа. Вспомнил войну и то единство, которое соединяло всех советских людей в стремлении к победе над фашистской Германией. И за всем этим стояла и стоит величественная фигура товарища Сталина, гениального вождя и учителя трудящихся всех стран.

При упоминании товарища Сталина зал снова встал, оглушая себя оваций и здравицами, и долго шумел, слушая вполуха: все сказанное Хрущевым было говорено и переговорено тысячи раз. Ждали того самого главного, ради чего собрались в этом зале и чего ради прибыл сюда сам секретарь горкома-обкома.

И Хрущев добрался наконец в своей речи до самого главного:

– И вот, когда весь советский народ, движимый одними чувствами и одними желаниями, ведомый нашей славной коммунистической партией и величайшим вождем и учителем всех народов товарищем Сталиным к новым свершениям, когда весь советский народ отдает все свои силы для восстановления народного хозяйства, в это же самое время находятся отдельные элементы, которым наплевать на наши победы, наши жертвы и наши устремления к светлому будущему, которые подрывают основы нашего общества изнутри, которые изменнические интересы некой группы безответственных элементов ставят выше интересов страны, ее многонационального советского народа, которым государство Израиль застило весь свет в их засиженном мухами окошке. Как говорит народная мудрость: за морями и петух выглядит павлином, а в своем курятнике павлин кое-кому кажется вороной. Эти, с позволения сказать, людишки захватили по недосмотру местной партийной организации все руководящие посты на заводе и через это оказывают разлагающее воздействие на простых людей, тормозя выполнение планов и соцобязательств всего коллектива завода, носящего имя великого Сталина. Они даже пошли на то, что создали на заводе тайную организацию, которая через западных эмиссаров подрывает основы нашего хозяйства, ведет преступную деятельность на пользу империалистических государств, объявивших Советскому Союзу непримиримую войну. Органы государственной безопасности давно следили за этой шайкой отщепенцев, они до конца выявили преступную деятельность этих выродков, предателей социалистического отечества, безродных космополитов, верных холопов Израиля и мирового империализма, возглавляемого Соединенными штатами Америки. Партийная организация города-героя Москвы выражает твердую уверенность, что трудовой коллектив завода, очистившись от этой скверны, еще теснее сплотится вокруг своей парторганизации, добьется новых успехов в коммунистическом строительстве на благо…

Никита Сергеевич не успел закончить свою речь, как зал взорвался бурными аплодисментами. Кажется, только известие о взятии нашими войсками Берлина в мае сорок пятого было встречено с таким же энтузиазмом, с каким были встречены слова товарища Хрущева о близком конце заговора безродных космополитов на заводе имени Сталина. Хлопали стоя, долго и восторженно, кричали «ура» и еще что-то – до хрипоты, так что штатным крикунам на сей раз делать было совершенно нечего.

Никита Сергеевич, чего греха таить, здорово испугался такого, с позволения сказать, энтузиазма, который очень даже смахивает на нечто большее, что и словами выразишь не во всяком месте. Он то и дело поднимал вверх обе руки, требуя тишины, но зал не умолкал. Он и на часы свои показывал, и пытался перекричать посредством микрофона, – все без толку.

И что же получается?

А получается, что это «нечто большее» разбудил и поощрил сам Никита Сергеевич, вовсе того не желая. А ведь не так давно Сталин назвал антисемитизм ни много ни мало, как каннибализмом, то есть, по-русски говоря, людоедством. И вот это «людоедство» выплеснулось наружу без всякого удёржу. Хорошо еще, что он, Хрущев, не закончил своей речи, как бы оставив лазейку к отступлению, и едва шум в зале стал стихать, приблизил свое лицо к микрофонам и, срывая голос, вновь попытался взять контроль над массами в свои руки:

– Я еще раз повторяю, что партийная организация Москвы, частью которой вы являетесь, клеймит позором (начало бурных аплодисментов)… Погодите, погодите хлопать! Дайте досказать! Так вот, повторяю, и запомните мои слова раз и навсегда, что эта кучка отщепенцев не имеет ничего общего как со всем советским народом, так и с любой его частью. Не надо путать козла с коровой. Козел, как известно, хотя является тоже парнокопытным, однако молока не дает, а везде шкодит да еще норовит боднуть кого ни попадя. Чего не скажешь о корове, животном полезном во всех отношениях. Так и мы, коммунисты, ведомые гением Сталина, всегда отличаем народ от его предателей, какой бы национальности они ни были! И да здравствует ленинско-сталинская национальная политика, самая мудрая и справедливая политика в мире! Да здравствует марксизм-ленинизм, основа нашего мировоззрения и всех наших устоев! Слава товарищу Сталину! Ура!

На этот раз хлопали не очень и «ура» прокричали жидковато, хотя президиум старался изо всех сил.

Не сбылись, увы, оптимистические надежды Левы Пенкина на только выговоры и прочие безделицы. Его арестовали в ночь с субботы на воскресенье. И не его одного. В понедельник большая часть руководящих евреев автозавода имени Сталина не вышла на работу. Были арестованы юнцы-евреи из «Революционной организации», замыслившие убить товарища Маленкова, которого они объявили отъявленным антисемитом. Начались аресты членов бывшего Еврейского антифашистского комитета, а за ними повезли на Лубянку и врачей, и театральных критиков, и не только евреев, но и «жидовствующих» русских. И просто русских, случайно попавших в водоворот событий. На кухнях смолкли разговоры, в заводских курилках тоже. Тень тридцать седьмого года пала на Москву, Ленинград и другие крупные города. Многие, знавшие за собой невоздержанность в речах, со страхом прислушивались к шагам на лестничной площадке, к шуму проезжающих мимо машин…

Глава 10

Алексей Петрович Задонов проснулся в это утро поздно и долго лежал в постели, прислушиваясь к звукам, доносящимся до его слуха, как ему казалось, со всех сторон – даже из-под кровати. Звуки эти были голосами жены, которая с кем-то говорила по телефону, радио, передававшего классическую музыку, криками чего-то не поделивших ворон. Не сразу реальность распределила в его сознании все по своим местам. И произошло это помимо воли Алексея Петровича, так что он даже пожалел об этом: звуковой хаос омывал его своими волнами, наполняя душу покоем и умиротворенностью, а реальность все обрубила, сделала звуки угловатыми и колючими.

Музыка и вороний грай проникали с улицы через открытую форточку и, странным образом, дополняли друг друга. В торжественных аккордах, принизываемых жалобами скрипок, Алексей Петрович без труда узнал симфоническую поэму Бетховина «Эгмонт». Но музыка, похоже, раздражала ворон. Особенно когда звучали скрипки. В эти мгновения их галдеж усиливался, доходя до какой-то высшей точки. Затем он опадал вместе со скрипками, точно вороны прислушивались к серебристой ряби фанфар, рассыпающейся по поверхности речного потока.

Однако звучала музыка недолго, неожиданно оборвалась где-то на середине, остались лишь голос жены и ленивая, затихающая перебранка ворон.

Маша говорила, как обычно, тихо, прикрывая трубку ладонью, оберегая покой своего мужа, так что слов Алексей Петрович разобрать не мог, но интонации ее голоса были несколько необычными… – то ли радостными, то ли как раз наоборот. Потом голос Маши стал удаляться, пока не затих совершенно. Это означало, что Маша ушла на кухню и унесла туда же телефон, волоча за собою длинный шнур. Следовательно, ей сообщили нечто, особенно ее взволновавшее, когда тихий голос становится помехой для выражения чувств. Затихли окончательно и вороны, то ли потому, что умолкла музыка, то ли поделив что-то свое, воронье.

Алексей Петрович некоторое время лениво соображал, что могло бы так обрадовать или напугать его жену, но ничего такого в голову не приходило. Зато в наступившей тишине все тело вновь обволокло теплой истомой, он прикрыл глаза и провалился в полусон, в полубодрствование, где странные видения переплетались с вполне реальными вещами.

Он видел самого себя, бредущего по весеннему лесу. Снег уже почти сошел, полая вода заполняет низины, струится прозрачными говорливыми ручейками меж коряг и камней, яркое солнце искрится в ее струях и легкой ряби от пробегающего над водой ветерка. Из-под прошлогодней бурой листвы лезут бледно-зеленые побеги трав, почки на осинах набухли, вербы распушили серебристо-золотистые сережки, там и сям самозабвенно выстукивают дробь дятлы, птицы заливаются на все голоса, стараясь перепеть друг друга, и небо синее-синее и глубокое, точно омут.

Одним словом – все хорошо и прекрасно. Только он почему-то бредет по лесу в одной пижаме и в домашних шлепанцах. А главное – вон за тем березовым колком его ждет Ирочка, этакое тонкое, воздушное создание. Но как же он предстанет перед ней в таком непотребном виде?

Вот и колок. Среди белых стволов мелькнуло красное платье, мелькнуло и пропало. И где же ее теперь искать? Опять же, куда не вступи, всюду слякоть. И не дай бог Маша застанет его здесь, в лесу, в таком-то вот виде…

В то же самое время его сновидение нахально рассекал пронзительный и вполне реальный женский голос со двора:

– О-ольга Ивановна-ааа! А О-ольга Ивановна-ааа!

Помолчит и снова:

– О-ольга Ивановна-ааа!

«Что б у тебя типун на языке вскочил!» – подумал Алексей Петрович, возвращаясь из лесу в свою постель и окончательно просыпаясь.

Заглянула Маша.

– Ты не спишь?

– Кажется, нет. А что-нибудь случилось?

Маша, многозначительно улыбаясь, подошла, протянула ему газету «Правда», и Алексей Петрович увидел на первой странице, сразу же под большим портретом Сталина, заголовок: «От комитета по присуждению Сталинских премий». И далее, почти на самой последней строчке этой же страницы, свою фамилию, подчеркнутую Машей красным карандашом: первая премия за роман «Пьедестал».

– Тебе уже несколько раз звонили, поздравляли с премией. Детям я сказала, что ты еще спишь, а всем остальным, что тебя нет дома, что ты будешь завтра или послезавтра.

– Ты умница, – похвалил жену Алексей Петрович и поцеловал ее пахнущую оладьями руку. – А ты не знаешь, ангел мой, где я в это время пребываю?

– На даче, разумеется.

– Так они тебе и поверили, чтобы ты оставалась в Москве, а я пребывал на даче. Всем давно известно, что один я, без тебя, не протяну и трех часов, не то что дней.

– Мало ли, что им известно, – улыбнулась Маша, с обожанием глядя на своего мужа. – Могут же быть исключения из правил? Могут. Да и ты на даче не обязательно должен быть один.

– Те-те-те-те-те! И с кем же я там могу быть?

– Придумай что-нибудь… С твоей-то фантазией…

– А и придумывать нечего: у меня на завтра запланирована поездка на встречу с моими избирателями. Как раз дня на два, на три. И, конечно, не в одиночестве.

– А как же премия? Ее же получать надо… И потом, почему ты меня не предупредил о своей поездке? – испугалась Маша.

– Ах, ангел мой, совсем твой муж затуркался со всеми своими новыми должностями и обязанностями. Тут тебе и депутат Верховного Совета СССР, и член правления Союза писателей, и член Всемирного Совета Мира, и… я даже всех своих должностей и не упомню, – ворчал не без удовольствия Алексей Петрович, лежа в постели и перелистывая газету. – То туда заседать, то сюда совещаться, то куда-то ехать, и никому нет дела до моего писательства. Еще немного – и найдется бдительный щелкопер, который во всеуслышание изумится: «А что это от писателя Задонова давненько ничего нетути?» А откуда оно будет, если даже поспать не дают?

– Ничего, дорогой, – утешала Маша своего мужа мурлыкающим голосом. – Что ж поделаешь… Зато дети тобой гордятся. И я тоже, – добавила она. – Да и тебе приятно – я же знаю.

– Ах, ангел мой! Все всё про меня знают, один я в неведении, – пожаловался Алексей Петрович, снова целуя мягкую пахучую ладошку жены, а сам подумал: «Сон в руку». И только после этого заворочался, выпрастываясь из-под одеяла.

Уже сидя на кухне в ожидании завтрака, Алексей Петрович снова развернул газету. Пробежав глазами список лауреатов всех степеней, принялся считать, сколько кого наградили: евреев оказалось не то чтобы больше всех, но много, очень много, если учесть все дрязги, которые вокруг них бушевали последние месяцы. И продолжают еще бушевать. И при этом кое-кто утверждает, будто Сталин впал в антисемитизм. И даже махровый. И не просто махровый, а еще и маразматический. Поэтому будто бы вот-вот последует волна репрессий, которая окажется похлеще всех предыдущих волн. И вроде бы так оно и есть: тут и врачи-убийцы, и сионисты всех мастей и оттенков, и безродные космополиты, и уже начались судебные процессы, – вот и в газетах об этом же… А с другой стороны – столько евреев среди лауреатов и награжденных. Вот и пойми после этого товарища Сталина…

Одно хорошо: куда-то исчез, не предупредив и не оставив после себя никаких следов, милейший «прокуратор» Иван Аркадьевич, а вместе с ним канула в Лету и сама идея создания «художественной энциклопедии» о минувшей войне. Теперь, слава богу, не нужно посещать часовую мастерскую, испытывая при этом чувство гадливости и стыда, не нужно приставать к писателям и выспрашивать у них, что они пишут, не о войне ли случайно? Все это теперь в прошлом. Как говорится: баба с возу, кобыле легче. Но кабинет на улице Воровского, когда-то Поварской, за Алексеем Петровичем остался. Осталась и секретарша. Более того, в связи с депутатством добавились два помощника, личная машина и личный же шофер. А вот Капутанникова пришлось отпустить на волю вольную. Как же он огорчился, бедняга…

Да, много чего изменилось в положении писателя Задонова. Но, с другой стороны, что, собственно говоря, изменилось вокруг оттого, что он, Алешка Задонов, залез так высоко? Ни-че-го-с. Как не оказывал он никакого видимого влияния на судьбу страны, так и не оказывает. Ну, разве что даст отрицательный отзыв о какой-то книге. Но если эту книгу, – вернее сказать, автора, – решили наградить, то и наградят. И вот совершенно свежий пример – писатель Темкин… Весьма, надо сказать, серый писатель, но прыткий: очень чуток ко всяким поветриям. И последний объемистый роман, в котором порицается «безродный космополитизм», правда, в лице профессора с русскими фамилией-именем-отчеством, выдал вполне вовремя и попал в струю. Но Алексей Петрович, которого вынудили читать рукопись этой книги, дал роману самую наиотрицательнейшую оценку… не за идею, а за слабое художественное воплощение. И что же? А ничего. То есть в том смысле, что его оценка ровным счетом ничего не решила. Более того, он нажил этим себе множество врагов среди евреев, что и подтвердилось появившейся в «Литературной газете» разгромной статьей на его последний роман. Впрочем, и статья тоже ничего не изменила в предначертанном свыше ходе событий: Сталинскую премию первой степени за этот роман ему все-таки дали. И Темкину дали, но на две степени ниже.

И теперь вот поездка в Калининскую область, от которой он был выдвинут депутатом в Верховный Совет. Правда, не на тех, основных, выборах, а на довыборах… «по случаю выбытия из депутатов в связи с безвременной кончиной» депутата такого-то. Это будет первая поездка Задонова к своим избирателям. Два его помощника загодя согласовали с областным начальством маршрут поездки, с кем и когда встречаться, о чем говорить, на какие жалобы обращать внимание, какие пропускать мимо ушей. Ему остается только, как Иисусу Христу, явить себя пред человеческой массой, сотворить чудо и, после созерцания открытых от изумления ртов, отбыть восвояси… Век бы не видеть ни своего депутатства, ни открытых ртов. Но не в его власти отказаться от первого, не в его же власти избежать второго.

Впрочем, и не так уж это плохо – грех жаловаться. А всякая медаль имеет две стороны: одну хорошую, другую еще лучше. Но главное – представляет собой некий знак, по которому посвященные отличают друг друга и не путают с непосвященными. Как у масонов. В конце концов, медали можно не носить, на иные сборища можно не ходить, вежливо уведомив о нездоровье или необходимости присутствия на сборище более высокого ранга. Но не дай бог хлопнуть дверью – такого не простят. А так иногда хочется – просто руки чешутся. И послать на все тридцать три буквы русского алфавита. И мысленно он посылает, но только мысленно…