Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность"

Я согласно кивнул головой, но про себя решил: если даже и не вступлю, особо горевать не стану. Как необязательно учиться на журналиста. Ни Лев Толстой, ни Чехов, ни Михаил Шолохов, ни многие другие в прошлом и настоящем времени не учились профессии писателя. Потому что талант, если он есть, единственное, что писателю нужно. А для этого я должен сочинить что-то особенное и обязательно из реальной жизни. Чехов, как известно, начинал с газет. Быть может, газета, даже заводская многотиражка, мне тоже необходима в качестве первого этапа в выборе такой жизненной темы, которая поможет окончательно утвердиться в своем призвании.

Что касается коммунистической партии, то я верил непоколебимо: она единственная партия, которая борется за справедливость во всем мире. Плохо то, что в компартию пролезают всякие людишки, которые думают больше о себе, а не обо всем человечестве. Конечно, я тоже думаю почти исключительно о своем будущем, но в этом будущем не собираюсь искать для себя никакой выгоды, кроме возможности писать то, что посчитаю нужным.

Такие мысли будоражили меня, прочитавшего кучу всяких книг, в которых вроде бы все просто, стоит лишь начать жить по этим книгам. Но эта простота, накладываясь на реальную жизнь, по многим пунктам не совпадая с нею, сбивала с толку, порождая всякие фантазии в моей голове. Ко всему прочему, ПИ нависал надо мной этакой беспощадной судьбой, которая знает наперед, для чего мои родители произвели меня на свет божий. Он где-то с кем-то «провентилировал» мой вопрос и был уверял, что двери в члены партии для меня распахнуты настежь, следовательно, мне не гоже переминаться с ноги на ногу перед этими дверьми.

13.

В 1973 году меня приняли кандидатом в члены партии. Партийное собрание проводилось в моем цехе. Далеко не все партийцы из рабочих считали, что я заслуживаю такой чести, поскольку числюсь монтажником, получаю зарплату в цехе, а сам сижу в редакции. Опять же, человек он (то есть я) морально не устойчив, поскольку бросил первую семью и женился на москвичке, как это делают все карьеристы: куда ни глянь, а все наткнешься на приезжих, для которых Москва – злачное место, где можно жульничать и все остальное.

Но за меня вступились, утверждая, что если бы не Мануйлов, в газете не появилась бы «Страница народного контроля», благодаря которой были выявлены всякие безобразия, творящиеся на заводе.

Окончательную точку в этом споре поставил Петр Иванович. Он рассказал, какой принципиальный человек этот Мануйлов, что, благодаря ему, газету стали читать, а совсем недавно в ней ничего интересного не было; что он поступил на заочное отделение факультета журналистского и со временем станет настоящим журналистом, а некоторые товарищи пытаются воспрепятствовать росту талантливого человека.

Я сидел съежившись, словно вернулся а школьные годы, когда учительница русского языка и литературы, расхваливала меня перед классом за мое сочинение, да так, что хотелось провалиться сквозь землю. А еще утверждение, что благодаря мне газету стали читать и прочее. И это заявил член парткома. Наверняка – не с бухты-барахты. А что тогда Аркадий Ильич? И что мне делать в таком случае?

Голосовало за меня большинство. Двое были против. О моем комсомольском прошлом в этих препирательствах так и не вспомнили.

Но радости не было. Наоборот, было неловко и даже стыдно.

И на другой же день я завел с нашим куратором разговор на эту тему.

Слушать ПИ умел. Говорить тоже.

– Ты недавно у нас работаешь, а я, можно сказать, с самого начала основания нашего НИИ. Завод-то наш до войны кровати производил и прочую мелочевку. Война пришла, стали ремонтировать танки. А после войны нужда возникла, стали делать такие радиолокаторы, что с их помощью можно увидеть, как в Америке ракета с атомной начинкой из шахты вылезает. Загоризонтная радиолокация – вот как это называется. И у американцев такая же штука имеется. Аркаша к нам попал, как только газету завели. А до тех пор стенную выпускали. На ватмане. И вот что я тебе скажу. Но это – между нами, – продолжил ПИ. – Тогда я значился редактором газеты от партийного комитета, так сказать, на общественных началах. Аркаша – секретарем. И как только он стал редактором, так что ни номер, обязательно в нем еврея какого-нибудь расхваливает. А их, евреев-то, в НИИ десятка полтора не наберется. Соображаешь? То-то же. А начнешь придираться, объявят антисемитом. Ты вот про начальника 4-го КБ очерк написал… Хороший очерк. Многим понравился. Это я тебе по всей правде говорю. А что Аркаша сделал? Самую, можно сказать, ерунду: твое слово «жесткий» человек заменил на «жестокий». Не все заметили, будто эти слова имеют одно и то же значение. А человека оскорбил. Спросишь – почему? А потому, что Аркаша – это еще до тебя было – написал тоже что-то вроде очерка, но о своем человеке. И что он талантливый, и что его затирают, не дают хода. Из-за этого Аркаша и повздорил с начальником, у которого этот талант, – в кавычках, конечно, – работал. И на парткоме этот вопрос потом разбирали. И вынесли Аркаше устное замечание. Вот он и отомстил. Тебя подставил. Когда ему нужно – медом мажет, а чуть что не по нему, в грязь окунет.

Я тоже помнил этот прошлогодний случай. И АИ сказал, что он нехорошо поступил, оклеветав человека и подставив меня, автора. Но АИ ничего на это не ответил. При этом он сам ездил читать корректуру в газете с моим очерком, хотя до этого посылал меня. И, видимо, неспроста. А я-то рассчитывал, что он хотя бы сошлется на случайность: мол, в типографии перепутали или еще что – всего-то одна лишняя буква. Нет, промолчал. Думай, мол, что хочешь. И это легло мне на душу несмываемым пятном.

14.

В 1974-м меня приняли в партию. Процедура эта прошла гладко, без сучка и задоринки.

В тот же год я поступил на заочное отделение Московского полиграфического института, кое-как сдав вступительные экзамены. Меня особенно и не спрашивали. То ли понимали, что мне нужен диплом, а не знания, то ли АИ замолвил за меня словечко.

От АИ я узнал, что институт, который он заканчивал после войны, не так давно «избавился» от преподавателей-евреев, таких, например, как Розенталь, Шапиро и кто-то там еще, по учебникам которых, помнится, я учился в школе; что вместо них пришли новые, в подметки не годящиеся уволенным.

О том, что его слова оказались не слишком далеки от действительности, я понял позже. Правда, на мой взгляд, это не относилось к преподавателям русского языка. Но иногда лекции читали такие преподаватели, которые не отрывали глаз от своих конспектов; задавать им вопросы было совершенно бесполезно: в их конспектах ответов не было. А теорию и практику редактирования, – основной, можно сказать, предмет, – читала женщина, работавшая до этого где-то в глубинке редактором районной газеты. Ее трудоустроили, хотя она была не способна профессионально оценить тот или иной текст. Ее лекции посещала едва половина студентов.

Зато марксистско-ленинскую философию (истмат, диамат), историю КПСС, политическую экономию, научный коммунизм, основы марксистко-ленинской эстетики в нас вдалбливали с особым упорством. Но без знаний этих предметов – хотя бы на тройку – диплом получить было невозможно. При этом преподаватели постоянно грозились, что прогульщикам будет задано на экзаменах столько дополнительных вопросов, сколько дней было прогулено.

Признаюсь: я с трудом сдавал зачеты и экзамены по этим предметам, путаясь в философских терминах, которые таились в непроницаемых глубинах моей скудной памяти, откуда выдернуть их в нужный момент было невыносимо трудно.

15.

Осенью, перед отпуском, Аркадий Ильич, только что вернувшийся с заседания парткома, завел со мною странный разговор.

Рабочий день, между тем, заканчивался, и я собирался в институт.

– Да, кстати, – будто очнулся АИ. – В партию ты вступил, в институт поступил, журналистский опыт у тебя имеется. Все, что мог, я тебе дал. Но на многотиражке можно засохнуть. Я сначала тоже стремился давать интересные материалы. Но НИИ, как, впрочем, и завод, выдающимися событиями не богаты. Да и те засекречены. Со временем ничего не остается, как повторять в газете одно и то же. А для журналиста важно не останавливаться на достигнутом. Ты в таком возрасте, когда это еще возможно.

Я с удивлением смотрел на АИ, не понимая, куда он клонит. К тому же и ведет себя как-то странно: роется в ящиках своего стола, не глядя в мою сторону. Видать, на парткоме что-то такое случилось. И это что-то – не в его пользу. А он, найдя наконец-то какую-то бумагу и несколько успокоившись, предложил:

– Я тут недавно встретился с одним своим знакомым. Он работает в Мингазпроме главным экономистом. Им в пресс-центр нужен толковый журналист. Я порекомендовал тебя. Кстати, его сын этот пресс-центр возглавляет. Вот здесь адрес этого пресс-центра, телефоны… ну и так далее. Зарплата там не ахти, зато прорва возможностей печататься в любых газетах и журналах. Лично я уверен, что ты быстро освоишься и пойдешь в гору. Как тебе эта идея?

– Н-не знаю. Слишком неожиданно, – промямлил я, буквально оглушенный предложением АИ.

– А там и знать нечего! – воскликнул он. – Будешь ездить по командировкам, знакомиться с новыми людьми, они тебе всю эту специфику разложат от «а» до «я». И самое главное: решать надо сегодня. Буквально сейчас. Завтра может быть поздно. На это место желающие всегда найдутся.

– А как же с вашим отпуском?

– Не беспокойся. Замену я найду. Ну, так как?

До меня, как до жирафа, наконец-то дошло: АИ выживает меня с моего, вполне освоенного мною места, испугавшись, что если не он меня, то я выживу его. И очень может быть, что на парткоме такая угроза для него возникла. Отказаться? Вернуться в цех? Это для АИ ничего не меняет. Зато меняет для меня – в моих же собственных глазах: идти на поводу у ПИ, который на ножах с АИ, слишком попахивает подлостью. В конце концов, каким бы ни был АИ, я многим ему обязан.

И я уволился с завода и поступил на работу редактором в «отдел пропаганды новой техники, передового опыта и опыта социалистического соревнования» при ВНИИЭГазпроме, т. е. при научно-исследовательском институте, который занимался проблемами экономики, организации производства и распространением экономической информации в газовой промышленности.

С зарплатой в 105 рублей.

Моя жена ахнула.

В отделе «работали» три женщины: две разведенки и одна – засидевшаяся в девах. Чем они занимались, определить было невозможно. В основном тем, что прикажет начальник отдела. Как правило – по телефону. А чем занимался сам начальник, никто не знал. Официально – разработкой новой системы соцсоревнований среди газовщиков самых разных профессий. Эту «систему» будто бы внедряли – или собирались внедрять – в так называемый «бригадный подряд».

Да, я поездил по стране. Был на газовых промыслах Туркмении и Среднего Урала, дважды побывал на Оренбургском газовом месторождении и строительстве газоперерабатывающего завода, над которым шефствовал комсомол, о чем кричал рекламный щит, хотя строили его условно заключенные (условники), а руководил строительством тогда еще мало кому известный Виктор Степанович Черномырдин.

Судя по тому, что он принял меня с явной настороженностью, на ОГПЗ явно не знали, кто я такой и зачем сюда пожаловал. Зато я столкнулся с тем, с чем сталкиваться до сих пор ни разу не приходилось: мне жаловались (отведя в сторонку или перехватив в каком-нибудь закоулке управления) на руководство завода, которое ни в грош не ставит нижестоящих работников, приравнивая их к тем же «условникам». Тут и жилищные проблемы, и зарплата, и техника безопасности, и снабжение продуктами, поставленное на самообслуживание посредством командировок в Москву, откуда везли практически все, начиная с колбасы.

Признаюсь: я не знал, что с этим делать. А Черномырдин, скорее всего, не знал, как ко мне относиться и чего от меня ожидать. Иначе бы он не предложил мне пообедать вместе с ним в том отделении столовой, где столовались французские специалисты. В их меню входили вино и всякие деликатесы, если судить по объедкам и бутылкам, не прибранным к нашему приходу. Нам же принесли суп с макаронами, в котором плавал кусок свиного сала, а на второе те же макароны, но с синеватым оттенком, и с тем же салом, словно повара только эти незамысловатые блюда и могли приготовить. К тому же – невкусно и непривлекательно. А мой сотрапезник ел, что называется, за обе щеки. При этом без вина и даже салата.

Я не знал, что и думать по поводу этой трапезы среди французских объедков.

После обеда Черномырдин долго рассказывал мне о себе и своем заводе, который возглавил совсем недавно, велев секретарше никого к нему не пускать. На столе в его рабочем кабинете стояла прозрачная миниатюрная железнодорожная цистерна, до половины наполненная жидкой серой. Ее было очень много в добываемом газе. До сих пор серу покупали во Франции, опыта ее добычи у нас не было, поэтому и пригласили французских специалистов, – объяснял мне Черномырдин. – Потому что сера, смешавшись с водой, превращается в очень агрессивную серную кислоту. А у нас все оборудование – из обычной стали. А давление в пласту – более 500 атмосфер, ну и…

Это «ну и» мне потом разъяснил бригадир ремонтной бригады: серная кислота стала разъедать нашу сталь, та не выдержала – и 500 атмосфер так рванули, что в радиусе более ста метров будто корова языком слизнула все, что там находилось. А в этом радиусе, между прочим, молоденькие девчонки подметали посыпанные песком дорожки: ждали приезда из Москвы приемной комиссии…

Зато через пару месяцев, когда меня снова послали в Оренбург по случаю официального пуска ОГПЗ, Черномырдин сделал вид, что знать меня не знает и вообще: путаются тут под ногами всякие-разные, замечать которых вовсе не обязательно. Впрочем, так оно и было: никому мои репортажи и очерки не были нужны, и зря я обивал пороги всяких редакций: печатать даже не всю правду, а лишь малую часть ее, никто не решался. При этом все знали, что завод уже работает, хотя пускать его было нельзя, поскольку самое главное условие – очистные сооружения, предотвращающие загрязнение атмосферы ядовитыми выбросами, еще не готовы. Но председатель совета министров Косыгин велел пускать, следовательно, так и будет. Столы были накрыты, вино лилось рекой, закуски – на любой вкус, а там что бог даст.

Сегодня, когда я пишу эти строчки, с места трагедии организовали бы телерепортаж, в котором ведущий его выразился бы примерно так: «В результате взрыва погибло достаточно много человек, которые…» – и так далее. В ту пору, как известно, всего было «недостаточно» или более чем «достаточно». А нынче «великий и могучий язык» съежился и продолжает съеживаться, превращаясь в нечто примитивное, увлекая за собой такое же примитивное восприятие окружающей среды.

16.

В Мингазпроме, как и в ВНИИЭГазпрома, насаждались все те же избитые методы организации производства, которые почти не замечались средствами массовой информации. Тем более они не замечались там, куда они будто бы успешно внедрялись. В том числе и в нашем «пресс-центре».

Правда, кое-что увиденное и услышанное мной печаталось в некоторых газетах (например, в «Социндустрии», «Комсомольской правде» и АПН), обязательно приглаженное и припудренное, но действительность ничуть не менялась от моих робких попыток на нее повлиять, а скудное существование моей семьи стало еще скуднее. И через год я уволился и снова пошел в монтажники, только на этот раз в НПО «Геофизика» (он же «Оптический завод»), вернее, в его филиал, возникший не так уж далеко от моего дома.

На новом месте зарплата моя вернулась в исходное положение, то есть став почти вдвое выше, чем в «пресцентре». Я монтировал технологическое оборудование, необходимое для испытаний и проверки приборов, отвечающих, как мне сказали по секрету, за ориентацию спутников в космическом пространстве. Я и раньше-то мало что знал об этих секретах, а по нынешним временам, когда в одном и том же спутнике летают и наши и не наши, и говорить нечего.

Сегодня я с болью смотрю на всякие рекламные вывески разных компаний, поселившихся на освободившиеся площади заводов и НИИ, на которых я работал, как поселяется клещ на плодовое дерево, которое уродуется ржавыми пятнами и перестает плодоносить.

Конечно, в те уже далекие времена и народу на этих предприятиях работало излишне много, – так, на всякий случай, – и денег на эти излишки не жалели. В отличие от нынешней экономики, которая будто бы закономерно движется в светлое будущее.

А мне, видать, на роду написано малевать плакаты, лозунги, выпускать стенные газеты по случаю всяких праздников. Секретарь парткома, или кто-то из его соратников, заглянув в мою трудовую книжку и обнаружив там благодарности за активное участие в выпуске стенных газет, призвал меня к себе, расспросил, что привело меня в их контору, и решил использовать меня в том же качестве.

И надо сказать, что за те годы, что я учился на редактора (журналиста), я побывал членом парткома, секретарем цеховой парторганизации, вел кружок комсомольцев в качестве пропагандиста. При этом моего желания никто не спрашивал: коли вступил в партию, будь добр жить и вести себя так, как живет и ведет себя подавляющее большинство коммунистов.

И я был добр. Потому что и в моей партийности иногда присутствовали и светлые пятна, которые притягивали и захватывали, отодвигая все темное. А еще можно было не только думать, но и говорить о том, что думаешь. А действительность сама заставляла это делать.

Ну и – любопытство ко всяким проявлениям этой новой действительности. И до такой степени, что несколько раз пускал в квартиру явных мошенников и мошенниц, и не только поодиночке, но и по двое, по трое. И старался играть с ними в ту же игру, что и они со мной: мне было ужасно интересно, к какому концу эта игра движется, по необходимости пресекая всякие попытки переиграть меня в этой игре.

А все потому, что с детства был приучен верить любому человеку, облеченному определенной должностью и званием. И не было тогда стальных дверей у каждой квартиры и «глазков». И когда мне доводилось перед выборами проверять, все ли избиратели живы-здоровы, или не уехали куда-нибудь, не известив об этом избирательные комиссии, двери открывали, не спрашивая, кто там, и в квартиру пускали без опаски.

Если вы, дорогой читатель, осилили мой роман «Черное перо серой вороны», то наверняка отметили в нем эпизод, в котором описан подобный акт мошенничества. Жизнь учит. Мы что-то поддерживаем, что-то отрицаем, и когда настроение масс смещается в ту или иную сторону, начинает смещаться и сама действительность. Понимание этого, пусть на уровне каких-то инстинктов, для писателя необходимо. И этим он награждает своих героев, заставляя их метаться в поисках истины.

Но я слишком забежал вперед.

17.

Шел 1979 год. Подвигалось к концу мое обучение, которое, увы, мало что давало. Как заведенный, я ходил на лекции, прошел практику в издательстве «Современник», принялся за дипломную работу, но…

Как раз в это время в нашем филиале случилось ЧП: секретарь парторганизации одного из цехов, он же замначальника этого цеха, человек лет тридцати с небольшим хвостиком… украл из своего сейфа членские партвзносы, а через некоторое время поднял шум, будто кто-то опустошил этот сейф, забрав не только взносы цеховых партийцев, но и его зарплату. Он-то был уверен, что этого никто не видел, ан нет – видели и даже со всеми подробностями.

Случай этот, из ряда вон выходящий, разбирали на парткоме.

Я смотрел на этого молодого человека и никак не мог понять, зачем он позарился на эти, в сущности, гроши.

А он сидел, нога на ногу, смотрел куда-то поверх голов и с презрительной ухмылкой слушал речи возбужденных членов парткома. Он презирал всех нас и ничуть не жалел о содеянном, разве что испытывал досаду, что так глупо попался. На все вопросы отвечал так, как отвечают некоторые мужья своим женам: «Ну, украл… Ну и что? Обстоятельства заставили. Собирался вернуть, когда у меня появятся деньги». И все в этом же роде.

Шумели, спорили, кто больше виноват: преступник или среда, словно речь шла о мальчишке-несмышленыше. Недоуменно пожимали плечами. Но уголовное дело возбуждать не стали, однако из партии все-таки вытурили, рекомендовав отделу кадров вытурить его и с завода.

Но дело спустили на тормозах, то есть уволили с завода бывшего коммуниста по собственному желанию.

Я почему-то уверен, что он, с его-то наглостью, сейчас ворует не какие-то сотни или даже тыщи обесцененных рублей, а миллионы и миллионы долларов, заставляя нас вкалывать на него и ему подобных, отдавая бесплатно год за годом свой труд.

Так и хочется иногда крикнуть во весь голос, задрав вверх голову:

– Эй, Господи! Куда смотришь? – зная, что никакого господа нет ни в облаках, ни в стратосфере, ни на Луне, ни на Солнце. Тем более, нет его и на земле. Но многие веруют. Еще больше – делают вид, что веруют, потому что выгодно, как «верили» в силу партийности, способной устроить карьеру.

Впрочем, я тоже был липовым коммунистом, но вел себя по пословице: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Однако в этом факте (и в себе тоже, и во многих других) я разглядел все признаки загнивания КПСС, политбюро которой с гордостью заявляло, что в рядах партии вот-вот станет 20 миллионов плательщиков партвзносов.

Тема эта так захватила меня, что я – вместо того, чтобы работать над дипломом, – начал писать повесть, назвав ее «Персональное дело» – по следам ЧП, которое разбирали на парткоме. Спохватился, когда до сдачи диплома своему куратору, профессору, преподававшему у нас английскую литературу, осталось чуть больше недели.

Отдавая ему черновик диплома, я подсунул туда несколько глав будущей повести. Или романа. И стал ждать, чем это кончится, нервничая, иногда сожалея, что пошел на такую, мягко говоря, уловку.

В назначенное время я приехал в институт забрать черновик с замечаниями профессора. Через закрытую дверь ординаторской слышно, как мужской голос что-то говорит убедительным голосом.

Я помедлил-помедлил, решил, что эдак простою под дверью неизвестно сколько, приоткрыл, заглянул. Вижу человек десять, в основном – женщины. Среди них и мой профессор… сидит ко мне спиной.

– Разрешите, – произнес я, не переступая порога.

Все обернулись в мою сторону. Профессор оглянулся, затем развернулся вместе со стулом, протянул в мою сторону руку и, словно грозя кому-то, воскликнул:

– Вот посмотрите на этого человека! Внимательно посмотрите! И запомните его! Никто из нас, здесь сидящих, и я в том числе, не умеет так писать, как он! Я имею в виду не только дипломную работу. Он мне подсунул еще и несколько глав из будущего романа. Всего несколько глав, но они произвели на меня такое впечатление, как будто… Уж и не знаю, с кем сравнить. Но уверяю вас: он себя еще покажет!

Я стоял под взглядами множества глаз и чувствовал, как горло мое сжимает что-то вязкое, а глаза вот-вот затянет пелена непрошенных слез.

Профессор говорил что-то еще, и тоже похвальное для меня, но слова тонули в затихающем гуле женских голосов, покидающих ординаторскую. Кажется, кто-то из них поздравил меня, проходя мимо, кто-то просто улыбнулся. Почти всех их я знал, да и они меня тоже, но лица были совсем другие, будто сбросившие с себя маску беспрекословной важности.

Последним помещение покинул преподаватель марксизма-ленинизма, маленький и щупленький старикашка лет шестидесяти, заставлявший нас переписывать в тетрадку некоторые работы Ленина, уверяя, что и сам Ленин переписывал работы Маркса, потому что в этом случае материал усваивается лучше.

Он остановился напротив, взял меня за рукав и заговорил своим сварливым голосом:

– А марксизм-ленинизм вы, батенька мой, усвоили через пень-колоду. Советую вам держать эти направляющие историю человечества мудрые мысли всегда у себя под рукой. Тем более, если вы хотите себя показать. А показывать надо не только владение языком, но и знание великого учения. Так-то вот.

Отпустил мою руку, вышел и аккуратно закрыл за собой дверь.

18.

В январе 1980 года я получил диплом с отличием, в апреле был переведен мастером на механический участок, то есть стал руководить примерно двумя десятками токарей и фрезеровщиков.

Какое-то время спустя, мне позвонил Аркадий Ильич и сообщил, что в конце года открывается вакансия редактора многотиражки на обувной фабрике «Буревестник» и что он рекомендовал на это место меня. Но в НИИ, где я работал и получил некоторую известность, меня, как сообщили мне по секрету, включили в список конкурентов на должность помощника начальника главка министерства среднего машиностроения с окладом в 250 рублей, плюс премии, плюс годовые.

Поначалу я изумился и даже обрадовался: новая должность в значительной степени удовлетворяла бы потребности моих подрастающих дочерей. Но когда остыл и стал рассуждать, пришел к выводу, что я на эту лакомую должность не гожусь ни с какой стороны. Во-первых, память у меня ни к черту; во-вторых, кланяться я не способен; в-третьих, реакция у меня заторможенная, то есть отношусь к тем, кого называют тугодумами. И если бы даже прошел по конкурсу, меня бы вытурили с должности через неделю. Не позже.

Вот если бы мне был известен хоть кто-то из комиссии, я бы ему перечислил свои недостатки – и от меня бы отстали.

И такая возможность возникла. Сделав вид, что я ничего не знаю, вклинил в разговор свои недостатки, – и меня оставили в покое. А мне секретарь парткома потом сказал, что в списке я стоял на первом месте.

И я выбрал «Буревестник».

Черт меня дернул за язык похвастаться своей жене: она до сих пор не может мне простить мой выбор. Да и то сказать: столько лет держал свою семью, мягко говоря, на весьма скромном пайке, а тут впереди забрезжило нечто бесподобное… Ее мнение было категорическим: нужно быть последним дураком, чтобы отказаться от такой возможности.

19.

В январе следующего года я был переведен на обувную фабрику «Буревестник», где случилась оказия: редактору газеты вот-вот стукнет 60 лет, и он решил выйти на свободу, чтобы заняться поэзией. Звали его Поповым Борисом Васильевичем. И стихи его, напечатанные в одном из журналов, у меня имеются. Не могу сказать, что они меня задели. Но считать себя поэтом, или писателем, никому не запретишь.

Кстати. В одиннадцатой книге, в сороковой части, в главах 5-й и 6-й рассказывается о тех, кто во время войны осуществлял цензуру переписки между солдатами и их родными, и прочих с прочими. Так вот, среди них «служил цензором» и лейтенант Попов, не годный в строевики по причине плохого зрения.

Пока Попов сдавал мне «свои дела» и знакомил меня с начальством и обстановкой, мы сблизились с ним настолько, чтобы быть вполне откровенными. Так, например, он рассказал об этой своей «работе» во время войны. Хотя рассказывать о ней, в сущности, и нечего: сиди, читай и ставь печать «Проверено военной цезурой».

Впрочем, те, кто прошел войну, не очень-то любили о ней рассказывать. Не знаю, потому ли, что я с детства был очень прилипчивым, когда речь шла о войне, или потому, что наступает момент, когда ветерану, зачастую всего лишь лет на десять-пятнадцать родившемуся раньше меня, захочется что-то вспомнить такое, что грызет его постоянно. И таких воспоминаний, ничем не приукрашенных, скопилось у меня порядочно.

Но подробности – каюсь – приходилось додумывать самому.

20.

Мы проводили, как водится, Попова на пенсию, и я остался один на один с фабрикой и ее руководством.

Совать нос в дела дирекции, парткома и профкома Попов советовал мне не совать – и я не совал, но многое для меня казалось весьма странным, в чем рано или поздно придется разбираться. Зато директор фабрики, человек грамотный, несколько раз «совал меня носом» в мои ошибки. Ну, например такие, как: «около двадцати двух работников фабрики перевыполнили свой месячный план». Я слушал его нотацию и краснел, мысленно давая себе зарок быть внимательнее. Но в целом он был вполне удовлетворен моей работой.

Вторым человеком на фабрике была председатель профсоюзного комитета, женщина тоже грамотная, но в чем-то весьма скользкая.

Секретарем парткома оказался вчерашний рабочий по специальности «затяжчик», года два назад получивший орден Ленина за ударную работу. Он поучился в школе, где готовят секретарей, и стал им, но ни ума, ни грамотности эта должность ему не прибавила. Лучше бы продолжал работать на своем станке, глядишь, стал бы героем соцтруда.

Итак, имея в виду эти три официальных лица, я и стал работать, отдавая первую полосу ударному труду фабричного коллектива, широко развернутому соцсоревнованию и критике отстающих; вторую полосу, иногда целиком, занимал своими очерками и рассказами, под псевдонимом Ершов – девичья фамилия моей мамы, – исключительно о фабричных работниках. И все были довольны.

Но, странное дело: не веря в реальные достижения благодаря социалистическому соревнованию, я иногда увлекался этой темой, как можно увлечься чудесной сказкой. Ну, ладно – поэта или композитора, которые о соревновании знают лишь понаслышке, понять можно: у них тоже соревнование, называемое конкуренцией. Как у буржуев. Отсюда и песня: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» Но я-то, бывший бригадир бригады коммунистического труда, переиначенную в бригаду «кому нести чего-куда», я-то с какого рожна увлекаюсь сказкой, и настолько, что начинаю в нее верить, подбирая для нее звонкие эпитеты и хлесткие метафоры?

С другой стороны, попробуй выбросить эту тему из своей газетенки – ого! Даже и не думай! Пришьют антисоветчину, вытурят из партии и журналистики. Кого-кого, а блюстителей коммунистической идеологии и надсмотрщиков за ее соблюдением хватало. Иного послушаешь – даже жуть берет: человек-то вроде не глупый, должен понимать, что если по плану нужна лишь тысяча болтов, а этот – раззудись плечо, размахнись рука, – выдал на пятьсот больше, то непременно должен возникнуть вопрос: куда их девать, если гаек «отстающий» работник выдал столько, сколько нужно?

21.

Как я ни старался быть «как все», не высовываться и не совать свой нос, куда не просят, все-таки высунулся. И произошло это не на фабрике, а в райкоме, в промышленном отделе которого состоялось совещание редакторов многотиражек.

Представьте себе картину: за т-образным сооружением из двух столов (длина ножки буквы «Т» зависит, скорее всего, от значительности отдела) сидит секретарь промышленного отдела, мужчина лет сорока, стриженный под полубокс, лицо сосредоточено, губы сжаты, поглядывает исподлобья; перед ним несколько машинописных листов. По правую и по левую руку от него несколько членов отдела. Все – женщины. Все примерно того же возраста, все с одинаковыми прическами, у всех лица не менее сосредоточены, чем у секретаря.