Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность"

Глава 3

На даче Сталина в Кунцево собралось почти все Политбюро. Толпились вокруг беседки, вели негромкие пустячные разговоры. Сам хозяин, посвежевший, загоревший и даже помолодевший после отпуска, проведенного в Пицунде, ходил в отдалении по дорожке с министром внешней и внутренней торговли Анастасом Ивановичем Микояном. Толпящимся возле беседки было слышно, как заливисто смеется Микоян, иногда ему вторит, но более сдержанно, Сталин, и они поглядывали на них с затаенным интересом и ревностью.

– Мы предложили им наши «Победы» в обмен на новые технологии в области станкостроения, предложили по заниженным ценам, и они ухватились. И только когда контракт был подписан, сообразили, что посредством этих технологий мы сможем выпускать еще больше автомобилей и лучшего качества.

– И что же? – спросил Сталин.

– Начали вставлять палки в колеса. Но мы-то заранее предвидели такой поворот и снова закинули им наживку в виде дешевой нефти. И они ее проглотили: жадность одолела. Мы, конечно, понесли убытки, но в перспективе получим выигрыш огромный.

– Что ж, на этот раз вы сработали хорошо, – похвалил Сталин. – Но это должны быть краткосрочные контракты. Иначе можем влезть в кабалу.

– Всего на три года.

– Три года – куда ни шло, – согласился Сталин и вдруг заговорил совсем о другом: – Ты, Анастас, тоже учился в семинарии. Даже закончил… в отличие от меня. Не знаю, как у вас, в армянской семинарии, а у нас, в грузинской, заставляли зубрить Евангелие от Иоанна от «Вначале было слово»… до «Многое другое сотворил Иисус…»

– «… но если бы писать о том подробно, – продолжил цитировать Евангелие Микоян, – то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь».

– Вот-вот. И меня разбуди ночью – и я от первого до последнего слова вспомню. На зубрежке религия держалась, церковь держалась, государство держалось, и тем народ сплачивался в единое целое… на определенном историческом этапе, разумеется, – уточнил Сталин. – Народ, конечно, Евангелие не зубрил. Дай бог, одну-две молитвы – и то ладно. Но ничего лучшего за всю человеческую историю не придумали для сплочения народа в единую нацию, как утверждение в его сознании некой истины, всем понятной и не требующей доказательств. Только церковники обещают рай на небе после смерти, а нам нужен рай при жизни, основанный на человеческих потребностях. Однако начинать надо с того же самого: «Вначале было слово и слово это было о социализме, то есть о справедливой жизни для всех…»

– Для меня, товарищ Сталин, это нечто новое в марксистско-ленинской науке, – хохотнул Микоян, решив перевести разговор в шутку. – Я своим скудным умом так вот сразу и не соображу, каким боком это относится к внешней и внутренней торговле.

Он явно хитрил, хотя отлично понимал, что имел в виду Сталин. Более того, Микоян сразу же сообразил, зачем Хозяин увел его от других гостей, почему он так возбужден: Сталин хотел прощупать его, Микояна, взгляд на свою теоретическую работу, которую Хозяин назвал так: «Экономические проблемы социализма в СССР». В ней он обосновывал планы развития страны и советского общества на долгую перспективу с точки зрения марксизма-ленинизма. Но Микоян, не слишком-то разбирающийся в марксистской теории, никак не мог связать эту работу со своей повседневной практикой. Работа Сталина казалась ему абстрактной, оторванной от жизни, хотя и содержащей кое-какие интересные умозаключения. Вряд ли и другие члены Политбюро вникли в эту работу глубже, чем он сам. Но выглядеть дураком в глазах Сталина не хотелось, поэтому он и увиливал от прямого ответа.

– К торговле это имеет отношение самое прямое, Анастас, – рассердился вдруг Сталин, сверкнув на Микояна табачного цвета глазами. – Да только вы дальше носа своего ничего не видите и видеть не хотите. Советский торговец не должен забывать, ради чего он торгует. Он должен помнить, что торговля есть одно из средств в современном мире, с помощью которого социалистическая экономика оказывает влияние на весь мир. А ты и твои люди зачастую превращают торговлю в самоцель, сами превращаются в торгашей, отделяя себя от социализма и коммунизма. Случись какая-нибудь заварушка, твои торгаши первыми станут набивать собственные карманы, грабя свой народ…

Сталин остановился, вытряхнул из трубки пепел, сунул ее в карман, повернулся и пошел к беседке.

Микоян последовал за ним.

Когда все расселись вокруг круглого стола, Сталин, ни на кого не глядя, спросил:

– Прочитали?

Первым ответил Маленков:

– Конечно, товарищ Сталин! С большим вниманием и удовольствием. Мне кажется, что основные положения вашей работы надо внести в отчетный доклад съезду… в его, так сказать, теоретическую часть. Чтобы товарищам из стран народной демократии и развивающихся стран стало ясно, по какому пути идти в экономическом развитии своих стран на современном историческом этапе.

– Ну, а конкретнее… Я хочу услыхать ваше мнение, ваши замечания, критику… Вон Анастас свою торговлю никак не может связать с проблемами социализма. Его смущает возможность построения коммунизма с его безденежными отношениями в капиталистическом окружении. А ты, Георгий, что думаешь по этому поводу?

– Я думаю… Я, товарищ Сталин, думаю, что, когда мы построим коммунизм, капитализм перестанет существовать или останется в виде отдельных островков в окружении социализма.

– А если нет?

– А если нет, тогда… тогда, я думаю, безденежные отношения будут установлены внутри коммунистического общества, а отношение с капиталистическим обществом останется денежным, как и теперь…

– Ну, а еще кто что думает?

– Я думаю, товарищ Сталин, – встрепенулся Берия, – что ваша работа содержит так много гениальных положений и исторических предвидений, что их еще долго будут усваивать коммунисты всех стран, каждый раз открывая в них что-то новое для своей практической деятельности.

– Коммунисты всех стран меня заботят меньше всего. Меня заботят свои коммунисты. А свои-то в теории марксизма-ленинизма – ни уха, ни рыла. Во время войны принимали всех подряд, особенно не задумываясь о содержании. Написал: «Иду в бой коммунистом», вернулся из боя живым – получи партбилет. Теперь это сказывается на общей политической и идеологической грамотности и активности членов партии. С этим надо кончать. Наши ученые-экономисты уже работают над учебником политэкономии. Все это и заставило меня взяться за перо, а не потому, что товарищу Сталину делать нечего. Кто еще что скажет? – все более мрачнел Сталин.

Хрущев вскинул руку.

Сталин усмехнулся:

– Микита у нас все еще не может освободиться от привычек приготовительных классов… Ну, давай, излагай свои гениальные мысли.

– Я думаю, – товарищ Сталин, – вскочил Хрущев, сразу покрывшись испариной, – что ваша работа, как сказал товарищ Берия, есть неисчерпаемый кладезь философских, так сказать, положений относительно социализьма и коммунизьма на многие века вперед. Но самым главным является положение о роли трудящихся масс в этом самом процессе, которое определяется как весьма, я бы сказал, решительное… в смысле влияния на рабочий класс и трудящихся всего мира.

Хрущев вытер голову смятым платком и, не глядя на Сталина, но чувствуя его ироническую ухмылку, затарахтел словами, не слишком заботясь об их последовательности и связанности:

– Как говорят в народе, умное слово имеет один смысл, а глупое – десять. Я в том смысле, что каждое ваше слово содержит прямые указания всем нам, как надо смотреть вперед, намечая перспективу роста и развития… Я уверен, что партия и весь советский народ встретит вашу работу с пониманием и ответственностью…

– Весь советский народ – это ты, Микита, булькнул так булькнул, – перебил Хрущева Сталин. – Мне бы хватило и тех понимающих, которых советский народ наделил властью и ответственностью, – медленно ронял Сталин язвительные слова, от которых Хрущев еще больше потел и наливался вишневым соком.

– Я имел в виду, товарищ Сталин, именно это самое… в том смысле, что, как говорят в народе, каждому делу нужна голова, а каждой голове нужны понятия.

– Вот понятий-то я у тебя пока и не улавливаю, – махнул рукой Сталин, и Хрущев медленно опустился на стул. – Кто еще?

Заговорил Молотов:

– Мы, товарищ Сталин, скажу откровенно, не самые плохие исполнители твоей воли, но с теорией у всех у нас туговато. Мы думаем, что ты еще долго будешь стоять у руля партии и государства, направляя наш корабль в светлое будущее. Лично мое мнение о твоей работе самое положительное, но для глубокого ее осмысления нужно длительное время и, я бы сказал, подтверждение практикой. А то, что мы будем руководствоваться основными положениями твоей работы, так это факт, не подлежащий обсуждению.

– Вы что думаете, что товарищ Сталин вечен? – проворчал Сталин. – Нет, товарищ Сталин не бог. Товарищ Сталин такой же смертный, как и все. Если вы не способны разобраться в таких простых вопросах, то как же вы будете руководить страной без товарища Сталина?

– Ну что вы, товарищ Сталин! – воскликнул Булганин. – Мы уверены, что вы еще будете жить долго на радость трудящимся всего мира. Что касается вашей работы, то мы уже давно как бы следуем проложенным вами курсом, который вы в этой работе обосновали теоретически на предстоящую перспективу.

Сталин побарабанил пальцами по столу, глянул на Маленкова.

– Так ты считаешь, что «Проблемы социализма» можно вставить в теоретическую часть доклада? – спросил он у него.

– Считаю, товарищ Сталин, – поспешно ответил Маленков. – Я уже наметил основные тезисы этой части, исходя из «Проблем».

– Хорошо, дашь мне потом почитать, что за тезисы ты там наметил.

– Разумеется, товарищ Сталин! Разумеется…

– Тогда давайте обедать, – предложил Сталин, поднимаясь из-за стола.

Обед начался в угрюмом молчании.

Выпили по рюмке водки, потом еще. И еще.

– А вот еврейский анекдот! – воскликнул Каганович и быстро оглядел стол, остановившись на Сталине.

Сталин поднял глаза от тарелки с харчо, мрачно уставился на Кагановича. Но взгляд его не смутил Лазаря Моисеевича.

– Да, так вот, сидит Мойша за столом, на столе полная чаша. Но чего-то не хватает. А чего, неизвестно. Думал-думал Мойша, и говорит своей жене: «А не позвать ли нам в гости Апанаса? Нехай вин уже подывыться, як у нас всего богато на столе. Щось я его давно не бачив». «Так вин же вмер уже, почикай, два роки тому назад», – говорит жена. – «Та не може того быть! Я ж его бачив тильки що: вин из нашего плетня вицы, сукин сын, выдергивал на растопку» – «Та ни, це не Панас, це его внук». – «Так позови внука». – «Та ты що, сказывся? Вин так жре, так жре, як тот боров, що посля его у нас ничого не останется». – «Ось сукин сын! – восклицает Мойша. – А я ж его нянчил, я ж его пестовал, а вин за это такую мне свинью пидложил!»

Все сдержанно засмеялись. Сталин лишь хмыкнул. Но и это подстегнуло Лазаря Моисеевича:

– А вот другой анекдот. Назначили Шиндыровича директором отстающего совхоза. До этого он был директором отстающей обувной фабрики. Сказали: чтоб за два года совхоз стал передовым и занимал первое место в районе. Добьешься этого – получишь орден, не добьешься – выгоним из партии. Миновало два года. Совхоз как был отстающим, так им и остался. Спрашивают Шиндыровича в райкоме: «Ты что же это, такой-сякой, не выполнил своего обещания?» А он им: «Давайте все оставим, как было: я не требую у вас ордена, вы у меня партбилета. И готов снова выполнять любое задание партии».

– Кстати, товарищи, о Шиндыровиче, – подхватил Хрущев, раскрасневшийся от выпитой водки. – У меня в батальоне, еще в гражданскую, был политруком Швандырович…

Стол вздрогнул от общего смеха.

– Так Шиндырович или Швандырович? – вытирая слезы платком, спросил Ворошилов.

– А бис его знает! – отмахнулся Хрущев. – И какая в том разница? Никакой. Главное, что этот Швандырович был порядочным обжорой…

Снова в беседке все задрожало от густого мужского хохота.

– Может, не Швандырович, а Швандыренко? – уточнил Каганович, считавший, что про евреев может рассказывать только он, Каганович, а другие о всех прочих.

И это уточнение тоже вызвало общий смех. Даже Сталин осклабился в улыбке. И Хрущев, заметив это, подхватил с восторгом:

– Особенно этот Швандырович любил яйца! Мог употреблять их десятками. И сырые, и всмятку и какие хочешь…

– И тухлые? – спросил Сталин.

– И тухлые! – радостно подтвердил Хрущев.

– Ну, это ты уж врешь, Микита, – качнул головой Сталин. – Как говорится, ври-ври, да не завирайся.

– Так я ж это, товарищ Сталин, для поддержания настроения.

– Для поддержания настроения было бы лучше, если бы ты, Микита, внимательнее прочитал работу товарища Сталина.

И общее веселье точно корова языком слизнула. Все сразу же уставились в тарелки, один лишь Каганович, издавна выполняющий роль тамады во время сталинских застолий, встал, постучал вилкой по бокалу и предложил:

– Давайте, товарищи, выпьем за то, чтобы предстоящий съезд нашей партии прошел на высоком идейно-теоретическом уровне и стал выдающейся вехой в жизни партии, Советского Союза и международного коммунистического движения.

Выпили за этот тост, поглядывая на Сталина, который лишь пригубил бокал с красным вином.

– Очень своевременный и нужный тост, – не обманул ожиданий своих гостей Сталин. И продолжил, хмуро поглядывая на соратников: – Я думаю, что в ближайшие дни надо будет собрать Политбюро и посмотреть, как идет подготовка к съезду. Особенно на местах. Необходимо, чтобы на съезд были выбраны не только партийные чиновники, но и наиболее грамотные и способные управленцы из технической интеллигенции. Нам надо повсеместно омолаживать партийный и советский аппараты, выдвигая на ответственные должности молодежь, нашу смену. И на ваши, между прочим, тоже. А то вы все засиделись в своих креслах, черного от белого отличить не можете.

С этими словами он встал из-за стола, отодвинул в сторону стул и, доставая на ходу из кармана белого френча трубку, медленно, шаркающей походкой направился к ядовито-зеленому зданию дачи.

Гости недоуменно переглянулись и заспешили к выходу.

Глава 4

Бывший капитан второго ранга Ерофей Тихонович Пивоваров робко постучал в дверь кабинета, на котором красовалась бронзовая табличка с витиеватой гравировкой: «Доктор философских наук профессор Минцер И. О.»

На стук никто не ответил.

Тогда Пивоваров толкнул дверь, чуть приоткрыл, увидел комнату, в комнате стол и книжные шкафы с папками, на столе пишущая машинка, телефоны, в пепельнице среди окурков курится тонкая папироска со следами губной помады. И никого.

Пивоваров протиснул свое тело в полураскрытую дверь и вошел в комнату. Слева от него была еще одна дверь, обитая коричневым дерматином, и Пивоваров догадался, что этот самый Минцер обретается за этой дверью.

Дверь была чуть приоткрыта, за нею бубнил мужской голос.

Пивоваров немного потоптался возле порога, подумал, что, пожалуй, будет неловко, если его застанут здесь в отсутствии хозяйки: еще могут подумать бог знает что, и отступил в коридор, решив подождать, когда хозяйка вернется на свое место.

Ждать пришлось долго. Наконец за дверью вроде бы послышались какие-то звуки, и Пивоваров, стукнув в нее пару раз приличия ради, отрыл и увидел молодую женщину с черными волосами, спадающими на лоб и резкими чертами лица, говорящими о непреклонности характера и душевной неустроенности.

– Здравствуйте, – произнес Пивоваров, снова входя в «предбанник».

– Вам назначали? – не ответив на приветствие, спросила женщина резким голосом.

– Да-да, назначали. На шестнадцать-ноль-ноль.

– Как ваша фамилия?

– Пивоваров.

Женщина ткнула пальцем в какую-то кнопку, произнесла все тем же резким голосом:

– Иосиф Ольгердович, к вам некто Пивоваров.

– Какой еще Пивоваров? – послышался сварливый голос из серой коробки на столе секретарши.

– Не знаю. Говорит, что вы ему назначали на шестнадцать часов.

– Да? Странно… Впрочем, пусть войдет.

– Входите, – велела женщина. И добавила: – Только недолго: Иосифу Ольгердовичу скоро на совещание в горком.

Пивоваров открыл дверь, за нею еще одну, и вступил на толстую ковровую дорожку, ведущую к большому столу, за которым восседал массивный плешивый человек с несколько сплюснутым лицом. Человек молча смотрел на Пивоварова, пока тот шел по дорожке, и в его серых глазах сквозило любопытство, страх и явная неприязнь.

– Я вас слушаю, – произнес Минцер все тем же сварливым голосом. И добавил: – Только покороче: у меня мало времени.

Пивоваров уже привык к такому к себе отношению: всем, к кому он ни обращался, было не до него, у всех мало времени, все заняты какими-то важными государственными делами, а тут ходит какой-то тип с какими-то бредовыми идеями и требует, чтобы в эти идеи вникали. Пивоваров не только привык к этому, но и считал такое к себе отношение в порядке вещей. Действительно, кто он такой, чтобы отрывать занятых людей от их важного дела? Тем более докторов наук, профессоров и даже академиков. А Минцер и есть титулованный ученый, правда, не академик, а членкор. Но все равно огромная величина в сравнении с Пивоваровым.

– Я вам звонил несколько раз по поводу моей работы о приспособляемости человека к экстремальным условиям и противостоянию этим условиям.

Пока Пивоваров произносил эту длинную фразу, Минцер продолжал взирать на него все с тем же выражением любопытства и страха, и казалось, что он не понимает, о чем идет речь. И Пивоваров, понимая природу любопытства, никак не мог понять природу страха этого человека. С какой стати ему, членкору и профессору, бояться какого-то Пивоварова? И все-таки боится. Значит, дело вовсе не в нем, Пивоварове, а в чем-то другом. Вполне возможно, что этот человек как-то связан с теми негативными явлениями, которые сейчас особенно активно обсуждаются и осуждаются в печати в преддверии съезда партии, вполне возможно, что он принадлежит к одной из тех еврейских группировок, которые обвиняются в сионизме и преклонении перед Западом.

Впрочем, бог с ними, с чужими страхами. Со своими бы разобраться.

И Пивоваров решил зайти издалека:

– Самуил Абрамович Блик уверял меня, что мою работу передали вам на рецензию… еще полгода назад, что вы будто бы прочитали ее, даже будто бы заинтересовались и что я могу… Я вам звонил много раз, вы мне назначили…

– Да-да-да-да-да! – быстро-быстро, точно перебирая четки, откликнулся наконец Минцер, откинулся на спинку кресла и теперь смотрел на Пивоварова с явным любопытством, с каким смотрят на заморскую диковинку, а страх ушел, будто его и не было, зато вместо него на широком лице профессора выступили надменность и высокомерие: уголки полных губ опустились, глаза нацелились Пивоварову в переносицу. – Да-да-да! Как же, как же… Помню, помню… Только противостояния экстремальным условиям у вас совершенно недостаточно, а приспособленчества – сколько угодно. Как же, как же. Помню, помню… И что же?

Пивоваров переступил с ноги на ногу, чуть скрипнул протез. Не дожидаясь приглашения, выдвинул из-за стола стул с высокой спинкой, сел, догадавшись, что хозяин и не собирается проявлять к нему элементарной вежливости.

– Допустим, – произнес он спокойно. – Надеюсь, что вы изложили свои взгляды на мою работу в письменном виде. – И, бесцеремонно разглядывая профессора Минцера, усмехнулся снисходительно, точно этот Минцер пришел к Пивоварову, а не наоборот. – Лично меня устраивает любое ваше о ней мнение. Я надеюсь, что в нем мне удастся обнаружить и некоторые рациональные зерна, которые помогут в дальнейшей работе над темой. Согласитесь, отрицательный отзыв тоже ведь отзыв. Тем более что не я придумал процедуру прохождения научных работ через определенные инстанции…

– А вы полагаете, – встрепенулся вдруг Минцер, забегав глазами, – что ваше, с позволения сказать, сочинение можно назвать научной работой?

– Да, полагаю, – ответил Пивоваров с той убежденностью, которая, как он уже выяснил из многочисленных стычек с учеными людьми, действует на них обескураживающе. И далее пошел рубить слова ровным голосом, без каких-либо интонаций: – И не только я один. Практики, люди определенных профессий, которым приходится постоянно сталкиваться с экстремальными условиями, тоже считают мое, как вы изволили выразиться, сочинение научной работой. В конце концов, должен вам заметить, дело не в названии, а в сути. А суть моей работы опирается на практику, на многочисленные факты…

– Это ничего не значит, – обрубил пухлой ладонью поток слов странного просителя профессор Минцер. – Ваш, как вы изволили выразиться, научный труд вовсе не научный, потому что он зиждется на обывательском представлении о человеческом бытии, сводит это бытие к быту, отрывает его от марксистско-ленинской науки, переносит в пышные сады идеализма и метафизики…

– Я надеюсь, что именно это вы и написали в своей рецензии на мою работу, товарищ Минцер. На большее я и не претендую.

– Ничего я не написал, – буркнул Минцер. – Мне только и дел, что писать рецензии по поводу всякой ерунды. В мой институт каждый день приходят десятки и сотни подобных сочинений, и если я на каждое из них начну писать рецензии, мне некогда будет заниматься действительно научной работой.

– Хорошо, напишите хотя бы то, что вы сейчас сказали. Я не виноват, что от меня требуют любую бумагу за вашей подписью. Лю-бу-ю! Даже если вы, извините, напишете там нечто нецензурное. Мне наплевать. Но вы не имеете права просто так отмахнуться от моей работы, что бы вы о ней ни думали. И я не уйду отсюда, пока вы не напишите хотя бы двух строк. Я полгода звоню вам, вы все обещаете и обещаете, а потом делаете вид, что у вас нет ни минуты времени.

– Да как вы смеете! Да вы… вы… Это наглость, вот что это такое, товарищ Пивоваров. И вообще, кто вы такой? Вы аспирант? Кандидат наук? Насколько мне известно, вы работаете электриком в больнице. Это надо же: электрик – и научная работа. Нонсенс, товарищ Пивоваров.

– Возможно. Но не меньшей наглостью являются и ваши отговорки, товарищ профессор. И учтите, я подам на вас в суд, напишу Сталину, в Верховный Совет. Я не успокоюсь, пока вы не сделаете то, что вам положено по должности. И вам, чтобы оправдаться, придется потратить значительно больше времени, чем на писание нескольких строк.

– Вы меня шантажируете? Вы мне грозите? – взвизгнул Минцер, и лицо его покрылось красными пятнами. И не столько от возмущения, сколько от страха, вернувшегося на его лицо.

– Думайте, что хотите. Однако, должен вам напомнить, что, по советским законам, вы должны были в трехмесячный срок дать рецензию на представленную вам работу. А от кого эта работа, от электрика или от академика, в законе не указано. Так что извольте написать. Мне от вас ничего больше не нужно, а дальше водить себя за нос я вам не позволю… Я жду, профессор. Десяти минут, надеюсь, вам хватит, чтобы написать десяток строк.

– Хорошо, – сдался Минцер. – Но не думайте, что вы меня испугали. Я напишу вам рецензию. Тем более, что она практически готова. Подождите меня в приемной.

Пивоваров поднялся, возвысившись над столом. Его длинная, сутулая фигура, изборожденное морщинами лицо излучали решительность и тупую непреклонность. Он повернулся и вышел.

Тут же секретарша проскользнула в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь. Пивоваров опустился на стул. На столе беспрерывно звонил телефон. «Я, надо думать, сейчас похож на этот телефон, – пришла ему в голову мысль. – Такой же настойчивый. А главное, неизвестно, кто на том конце провода… А этот Блик оказался прав, советуя как следует нажать на профессора. Видать, у них тут грызня. Даже между евреями. Еще один пример экстремальных условий, в которых им приходится трудиться. Любопытно было бы пощупать эти условия и механизмы приспособления к ним с точки зрения психологии… – и, посмотрев на замолкший телефон, Пивоваров додумал свою мысль: – Любопытно-то любопытно, да заняться этим не дадут».

Наконец из кабинета выскочила секретарша, тут же уселась за машинку, несколько минут ее пальцы летали над клавишами, оглушая тесное пространство приемной пулеметной трескотней, затем она снова кинулась в кабинет, вернулась оттуда и положила перед Пивоваровым его рукопись в коленкоровой папке и несколько страниц текста на бланках института. Потребовала, подтолкнув к нему толстую амбарную книгу:

– Распишитесь.

Пивоваров не спеша перебрал листки, удостоверился, что все подписи и печати на месте, расписался в книге, поблагодарил и вышел в коридор, успев при этом заметить, что секретарша смотрит на него точно с таким же выражением на лице, что и у ее патрона.

Пивоваров не стал читать, что надиктовал в эти листки профессор. Он чувствовал себя разбитым и не видел, когда и чем кончатся его мытарства. Но остановиться не мог, чем бы ни кончились. Более того, его работа над темой о приспособляемости человека к экстремальным условиям существования, в которую когда-то, еще в немецком концлагере, его посвятил оказавшийся рядом с ним капитан Морозов, наполнила жизнь Пивоварова смыслом, и он не мог даже представить себе, чтобы многолетнее его корпение над книгами, имеющими хотя бы отдаленное касательство к этой теме, его изучение всяких теорий и поиски собственного взгляда на окружающий его мир, пропали бы даром. Пивоваров был уверен, что его труд нужен людям, потому что он, значительно расширив тему, занимавшую когда-то капитана Морозова, связал ее с трудовой практикой в различных областях человеческой деятельности, следовательно, его работа имела не только теоретическое, но и сугубо практическое значение. Тем более что этими проблемами еще никто всерьез не занимался.

И вот он собрал все необходимые бумаги для того, чтобы выступить перед ученым советом научно-исследовательского института организации труда и профессиональной деятельности. Были у него в этом институте и сторонники, и противники. Но не было никакой уверенности, что сторонники пересилят.

А поначалу-то Пивоварова встретили в институте с недоверием и даже с явным пренебрежением. Но это ничуть его не испугало: Пивоваров считал, что так и должно быть. Затем, когда у него появились сторонники из числа младших научных сотрудников, он столкнулся с противодействием со стороны маститых ученых. Пивоваров не сразу догадался, что он своей работой поставил этих ученых мужей в нелепое положение, потому что выяснялось, что они занимались не совсем тем, чем должны были заниматься, имея в виду профиль института, их высокую зарплату и прочие блага, связанные с их положением, степенями и должностями. Ему предлагали соавторство доктора наук, соавторство за одну лишь вступительную статью в его будущей книге, но он решительно отказывался от таких предложений, считая, что никакие статьи ей не нужны, что дело не в фамилии автора, не в его званиях, а в тех задачах, которые ставятся и решаются им, Пивоваровым, – им, и никем более.

Он сам написал вступительную статью, в которой рассказал о концлагере и о Морозове, повешенном немцами, о том, что он, Пивоваров, как бы принял от погибшего эстафету в виде некоего сосуда, наполненного житейской мудростью, обязавшись донести этот сосуд до финиша, не расплескав ни единой капли. И донес. А тут кто-то примажется к несению этой эстафеты, кто-то, кто не имеет к ней никакого отношения, не испытал на своей шкуре эти самые экстремальные условия существования, или, вернее, испытав и испытывая совсем другие, не имеющие ни практической, ни научной ценности. Предложения докторов наук, циничные по своей сути, не укладывались в голове Пивоварова, унижали его и оскорбляли.

Более того, ему советовали выбросить его собственное вступление, не упоминать плен и концлагерь, потому что, получается, он как бы готовит других к будущему плену, научая их, как выживать в плену, к каким ухищрениям надо для этого прибегать. Ничего такого в его работе, конечно, не было и нет, а есть лишь исследование подобного выживания, исходя из человеческой психологии, и как эту психологию применить к другим условиям, в которые может попасть человек, выполняя ту или иную опасную для жизни работу.

Ну, что ж, осталось вроде бы не так много. Он, Пивоваров, готов к любым испытаниям.