Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность"

Глава 8

Алексей Петрович Задонов впервые оказался делегатом съезда партии. Известие это он встретил без видимого энтузиазма, как само собой разумеющееся. Да и то сказать, как не выдвинуть делегатом партийного съезда человека, который и то, и се, и там, и сям. И хотя он не рвался в делегаты, однако самолюбие его было вполне удовлетворено: сам факт избрания делегатом на партийный съезд от писательской организации Москвы поднимал его в глазах пишущей братии и давал некую индульгенцию на совершение мелких грешков исключительно литературного свойства, потому что все остальные грешки, если они не выходили далеко за рамки уголовного кодекса, грешками не считались. А за Алексеем Петровичем водился лишь один грешок – любовь к молодым красивым женщинам. Остальное – мелочи.

«Ну, брат Алеха, вот ты и поднялся так высоко, как даже и не мечтал», – думал Алексей Петрович с мрачной иронией, шагая домой по вечерним московским улицам в сопровождении рослого парня, приставленного к нему постоянно после того, как Алексея Петровича ограбили и чуть не убили в темном переулке неподалеку от дома. «Если разобраться честь по чести, – продолжил он, – все это тебе совершенно не нужно: ни депутатство, ни делегатство, ни прочие скорее почетные, чем полезные должности. Писатель по большому счету должен быть нищ и гоним, лишь в этом случае в нем сохранится цельность натуры и творчества, потому что терять ему нечего. Вот Толстой Лев: правда, не нищ, но гоним – и то и другое себе на пользу. И Пушкин, и Достоевский… Чем больше в человеке противоречий с самим собой и с обществом, тем более он интересен как писатель. Но ты, Алеха, пошел по другому пути: ты приспособился к этой жизни, как приспосабливается иудей к чужим обычаям и верованиям, и растерял в себе русского самобытного писателя, каким когда-то начинал. И уже не напишешь ни «Войны и мира», ни «Тихого Дона», ни даже «Русского леса». За отступничество приходится платить разбазариванием своего таланта…»

Впрочем, внутренние монологи, возникавшие после нескольких рюмок коньяку, не слишком и ненадолго ухудшали настроение Алексея Петровича. Покритиковав себя, он как бы отдавал дань судии в самом себе, который, вполне удовлетворившись этой критикой, тут же сворачивался в клубок и засыпал до других времен, когда с его хозяином еще что-нибудь приключится такое-этакое.

Вечер был тих, какими случаются вечера в конце сентября, когда осень исподволь овладевает уставшей от лета природой прохладными ночами и туманными утрами, и первые желтые листы кружатся в воздухе, покорно лежась под ноги прохожих, точно новенькие пятаки, оброненные подвыпившим гулякой. На эти листы даже наступать боязно, такие они сиротливо беззащитные. Ранним утром их сметут дворники в аккуратненькие кучки, затем свезут в большую кучу где-нибудь в глубине двора, и будут они там гнить до самой весны, пока не превратятся в прах, на котором особенно пышно разрастается крапива и лопушится репейник.

– Алексей Петрович, вы куда? – с тревогой в голосе спросил, поравнявшись с ним, телохранитель.

– Как куда? Домой… – Алексей Петрович остановился и огляделся по сторонам. – А где это мы? – спросил он, хотя отлично знал, где находится и куда шел.

– На Станиславской.

– Да-да-да-да-да… И выпил я вроде бы совсем немного, – пробормотал Алексей Петрович с неистребимым актерством, топчась на одном месте.

Он потер свой высокий лоб, с тоской посмотрел на темную арку между домами: как давно он не был в том сквере, не сидел на лавочке, откуда видно окно в третьем этаже с белыми занавесками, с розовым абажуром… Но не идти же туда с этим… с этой живой своей тенью – совершенно невозможно. Да и одному – тоже. Она уж, поди, вышла замуж, а тут заявится потасканный тип: здрасте, я ваша тетя!

И Задонов, вздохнув, поплелся назад, ворочая в голове ленивые мысли.

Сейчас бы в деревню, бродить по лесу, слушать клики пролетающих птиц, писать… а если и не писать, то хотя бы думать… ведь есть же ему над чем подумать: жизнь, слава богу, почти прожита, много чего видел, узнал, пережил. Следовательно, есть и о чем писать, да вот все как-то… А тут этот съезд, черти бы его подрали! Сиди там, слушай, делай вид, что все это ужасно интересно, хлопай и ори «ура». Наступит ли когда-нибудь время, когда можно будет делать только то, что хочется тебе самому, а не товарищу Сталину, товарищу Фадееву и черт знает еще каким товарищам? Или такого времени не было, нет и не будет? Ведь в тех же странах «свободного мира» тоже не шибко-то разбежишься по части свободы выбора. Уж он, Задонов, поездил, знает. Иные из тамошних его коллег даже полагают, что лучше уж такая зависимость и несвобода, как в СССР, когда можешь быть уверен, что она на пользу всем, а не сотне или тысяче «жирных котов». Возможно, они и правы. Сам Алексей Петрович считает, что если бы ему дали эту самую вожделенную свободу выбора, он бы взял себе столько, сколько необходимо, и ни на копейку сверх того, лишь бы приносить пользу своему народу, своей Родине. Но сколько людей, столько и понятий о свободе и так называемой пользе – на всех не угодишь. Следовательно… следовательно – съезд.

Что ж, ради неизвестного будущего можно посидеть и на съезде. А потом деревня или… на юг. В ноябре, если не зарядят дожди, на юге хорошо: народу почти никого, море шумит, фрукты, а главное – вдали от мерзкой действительности.

Едва окунувшись в человеческий водоворот Колонного зала Дома Союзов, Алексей Петрович тут же и отметил, что съезд партии внешне ничем не отличается от съезда Верховного Совета СССР. Разве что публика выглядит однообразно солидной, с особой нестираемой печатью значительности на лице, имея явно выраженное мужское начало.

Много было писателей из провинции, и даже еще довольно молодых. Поскольку Фадеев, генеральный секретарь Союза писателей СССР, будучи членом ЦК, все время где-то пропадал, писательская братия в фойе кружилась вокруг Симонова, заместителя Фадеева, Задонова, члена правления, и других «генералов» от пера, выражая им свои восторги.

Где-то в стороне держался Михаил Шолохов, и Алексей Петрович несколько раз порывался приблизиться к нему, но Шолохов точно не замечал вокруг себя никого, отгородившись от окружающих стеной, невидимой и непроницаемой. Может быть, по той причине он держался на отшибе, что в столице снова стали подвергать сомнению его авторство «Тихого Дона», что-то из этих «сомнений» просочилось на Запад, и в эмигрантских журналах их смаковали с особенным злорадством. А все будто бы потому, что Шолохов на пленуме ЦК поддержал борьбу с космополитами и сионистами, ну а те ему в отместку вытащили на свет божий обвинение в плагиате. Теперь все это копошилось на кухнях, передавалось шепотком, змеиным шипением: мол, «голос» передавал, а там знают про нас все…

«Надо будет поговорить», – решил Алексей Петрович, имея в виду Шолохова и последующие дни съезда.

Шумная кучка писателей, столпившихся в фойе, вдруг притихла и обернула свои лики в одну сторону: по лестнице поднимался маршал Жуков, все такой же величественный и непреступный, точно он все еще командует фронтом и лишь на минутку отлучился по неважному делу. Жуков шагал, высоко неся свою тяжелую голову, глядя прямо перед собой, точно вокруг никого не было, и его обтекали с двух сторон с почтительным изумлением. Маршал лишь едва клонил голову то влево, то вправо, отвечая на приветствия знакомых, но задержался лишь с маршалом Василевским, ему пожал руку и скупо улыбнулся, отвечая на произносимые слова.

Их тут же окружили газетчики из «Красной звезды», к которым Жуков особенно благоволил.

Странно, но Алексею Петровичу тоже захотелось оказаться в числе знакомых маршала, заглянуть ему в глаза, услышать его скрипучий голос. Что ни говори, а война от начала до конца прошла под неким единым знаком Жукова и Сталина, и было бы интересно проследить ту связь, которая их соединяла и которая, разорвавшись, привела в конце концов к опале знаменитого маршала. Конечно, знания, полученные в результате такого прослеживания, трудно реализовать, но сделать для себя кое-какие выводы было бы небесполезно: военная тема все еще удерживала Задонова в своей орбите, не позволяя заместиться ничем другим. Да и то сказать: такую войну осмыслить не хватит и нескольких жизней, а Жуков в этом осмыслении имеет право на особое место.

Пока Маленков читал отчетный доклад, Алексей Петрович, сидевший в шестом ряду, вглядывался в Сталина, отмечая в каждом его движении старческую немощь, и думал, что Сталин, пожалуй, долго не протянет. А что будет после Сталина? – ответить на этот вопрос вряд ли сможет и самый прозорливый человек. Алексей Петрович, хотя и не причислял себя к прозорливцам, однако тоже пытался заглянуть в будущее. Тем более что отсюда, из Колонного зала Дома Союзов, будущее, казалось, прозревалось вполне отчетливо.

Конечно, Советский Союз останется, социализм останется, но это лишь внешняя оболочка, скорлупа, а то, что ее наполняет, – все эти маленковы, берии, хрущевы, кагановичи, булганины и прочие – эти-то и сейчас уже находятся (или находились всегда) на такой стадии разложения, что трудно предвидеть, как это разложение скажется на судьбе государства в недалеком будущем. Только теперь Алексей Петрович начинал понимать со всей отчетливостью, с кем и с чем боролся Сталин в середине тридцатых годов, заставив своих соратников пролить реки крови и замерзнуть в выжидательном состоянии. Но время их, судя по всему, приблизилось, и они, чувствуя, что руки вождя слабеют с каждым годом все больше, начинают понемногу размораживаться, сбиваться в стаи, и неизвестно, куда повернут, когда сбросят с себя удерживающие их ледяные путы.

Да и по себе Алексей Петрович чувствует, и по московской богеме, как идет этот процесс размораживания и ожидания перемен, когда все будет можно и ничего не будет нельзя. Конечно, все эти процессы не должны сразу же захлестнуть страну, какие-то скрепы останутся, без этого начнется анархия, и большинство тоже ждет ослабления стягивающих пут и надеется, что процесс будет протекать в пределах разумного. Но решает чаще всего не ожидающее перемен большинство, а некое меньшинство, которое ткет свою паутину постоянно, улавливая в нее доверчивые души.

Отвлекаясь от своих раздумий, Алексей Петрович вглядывался в лица делегатов, среди которых было много сравнительно молодых людей, и отмечал в них эти признаки нетерпеливого ожидания. Чего они ждут от ближайшего будущего? Свободы? Власти? Тех весьма весомых привилегий, которыми пользуются их старшие товарищи? Если только этого, тогда хорошего не жди: многим всегда чего-нибудь хочется сверх того, что они уже имеют. Увы, это естественное свойство одновременно есть и стимул прогресса, и язва, его разъедающая. И никто не знает, где находится та золотая середина, где первое может существовать, заменив второе чем-то другим, менее разрушительным.

А докладчик между тем ткал паутину слов, из которой следовало, что Сталин будет жить вечно и под его мудрым водительством страна и весь советский народ уже сегодня вступают в золотую эру социалистического изобилия и благоденствия. Надо только избавиться от некоторых недостатков в работе партийных организаций, больше опираться на молодежь, на грамотных, талантливых и энергичных работников.

Но кто будет опираться? Кто будет решать, кого выдвигать, а кого задвигать? Алексей Петрович слишком хорошо знает «руководителей со стажем». Уж они-то своих позиций сдавать наверняка не собираются, а если кого и станут выдвигать, то исключительно подхалимов и лизоблюдов. В том же Союзе писателей все еще никак не затихнет грызня между группировками Фадеева и Симонова. А из-за чего, казалось бы? Уж, конечно, не из-за того, как лучше делать литературу, а кто этой литературой и литераторами будет командовать. Но вот вопрос: действительно Сталин рассчитывает здесь что-то изменить, или это лишь благие пожелания? В тридцатых, перед Большой чисткой, тоже ведь все начиналось с критики недостатков, с проклятий в адрес бюрократов, была даже директива, обязывающая каждого руководителя подготовить себе на смену двух-трех человек, а кончилось арестами и показательными процессами, свидетельствующими о невозможности добиться радикальных перемен, не включая революционные рычаги. Неужели все повторится вновь? Неужели «Ленинградское дело», «Дело еврейского антифашистского комитета» и прочие дела являются лишь прелюдией к новой Большой чистке? Смутные слухи о такой возможности в Москве ходят давно. Евреи все еще пугают себя и других, будто их вот-вот начнут выселять на Дальний Восток. Всех без разбору. И кликушествуют, что будто бы именно тогда, когда их не станет, все начнет рушиться и приходить в запустение: и культура, и образование, и медицина, и наука – все-все-все! Об этом же упорно пишут и говорят на Западе. Только Алексей Петрович не верит, что дело дойдет до выселения: мир изменился, изменилось положение России в этом мире, и Сталину приходится оглядываться как на своих союзников за границами страны, так и на своих противников. Да и как и кого выселять? Как разделить евреев и неевреев? Практически невозможно. Но вот несомненные факты: греков и турок с юга повыселяли в Среднюю Азию, а еще раньше крымских татар, чеченцев, калмыков и прочих… Опыт имеется. Но Алексей Петрович, прошедший всю войну и много слышавший от очевидцев о предательстве отдельных народов Кавказа и крымских татар и воспринявший выселение как заслуженную кару, теперь все слухи воспринимал с тревогой, поскольку Сталин еще в сорок пятом отвернулся от русского патриотизма, а в сорок девятом послал его на плаху вместе с Попковым, Кузнецовым, Вознесенским и другими «ленинградцами». И всегда так: как только сверху начинают какую-нибудь кампанию по наведению порядка, больше всех достается русским, а громче всех кричат евреи…

Так чему же тогда с такой яростью хлопают делегаты съезда? Чему хлопает он сам, Алексей Задонов? Благим пожеланиям и непредсказуемости в их исполнении? Все так смутно, и лишь теплится надежда, что те времена миновали, что Сталин не успеет или не сможет повторить прошлое.

Глава 9

– Можно к вам? – произнес сверху несколько хрипловатый знакомый голос.

Алексей Петрович оторвался от изучения меню: перед ним стоял Михаил Шолохов.

– Да-да, конечно, Михаил Александрович, – обрадовался Задонов, вставая. – Очень рад вас видеть. Прошу садиться.

Они обменялись рукопожатием, и Шолохов, усмехаясь в усы, заметил:

– Вроде раньше мы были на ты и без отчеств. Или что-то изменилось?

– Много времени прошло с нашей последней встречи, Михаил эээ… вот и думаешь: как бы не попасть впросак, – хохотнул Задонов.

– Это верно: время сильно меняет нашего брата. Вот и я все хотел к тебе подойти, Алексей, да ты постоянно окружен народом, и я не решился.

– Надо же, – снова рассмеялся Алексей Петрович. – И мне ты показался таким неприступным, что я грешным делом подумал: уж не на меня ли сердишься за что-то?

– За что ж на тебя сердиться?

– А бог его знает за что. Я сам на себя иногда сержусь, и тоже не знаю, какая муха меня укусила, – освобожденно рассмеялся Задонов. И спросил: – Как у вас нынче на Тихом Дону?

– Немного стало полегче, но все равно трудно, – сразу же посерьезнел Шолохов. – Все держится на стариках, вдовах и подростках. Трудно нынче казакам живется.

– Увы, Миша, не только казакам. Я недавно был в Калининской области, там то же самое. До осиновой коры еще не дошло, как в начале тридцатых, но от крапивы не отказываются.

Они сделали заказ и в ожидании, пока расторопные официанты принесут первое, ели салат и пили минеральную воду. Вокруг глухо гудела человеческая масса, стучали ножи и вилки, густо пахло специями.

– А-а, вот вы где! – воскликнул Фадеев, стремительно приближаясь к их столику. Пожав руки Шолохову и Задонову, он шумно уселся на свободный стул, провел обеими руками по светлым волосам, точно проверяя, на месте ли они, и заговорил как всегда громко, не обращая внимание на окружающих. – А вы мне нужны оба. В редакционную коллегию навыбирали всякого народу, а от крестьян почти никого. А делом заправляют всякие советники, которые нигде, кроме своих кабинетов, не бывают.

– А при чем тут я? – удивился Задонов. – Моя связь с крестьянами заключается лишь в том, что дача моя расположена в деревне, да и там я бываю не часто.

– Это почему же? – насторожился Фадеев.

– А потому, Саша, что не хочу лишний раз мозолить им глаза. Если бы не отцовское наследство, я давно бы продал эту дачу и построил другую в другом месте.

– Проблема колхозов, как и всего крестьянства, – заговорил Шолохов сердито, ковыряя вилкой жареную картошку, – заключается в том, что мы по-прежнему обдираем их до нитки. И с дерева берем, и с курицы, и с коровы, разве что кошек и собак еще не обложили налогом. Я и Сталину говорил об этом: нельзя до бесконечности обдирать крестьян, обрекая их на вырождение.

– И что Сталин? – заинтересовался Задонов, пытаясь увести разговор куда-нибудь в сторону.

– А что Сталин? Сталин сказал, что он и сам понимает, в каком положении находятся колхозы, но если крестьянин все-таки как-то сможет себя прокормить, то горожанин такой возможности не имеет, что всегда приходится кем-то или чем-то жертвовать, но все это временно, и положение должно в ближайшие два-три года выправиться. Так что, Саша, советники твои знают, что писать, и мы им не указ.

– Да-а, тебе, Михаил, палец в рот не клади, – засмеялся Фадеев. – Откусишь. Так тем более. Посмотрите постановление и резолюции съезда именно с этой, сталинской, точки зрения. На последнем пленуме Цэка товарищ Сталин высказался за решительное улучшение положения колхозников. Тем более что в эту пятилетку МТС должны получить новые трактора и комбайны, другую технику. Кстати, товарищ Хрущев настаивает на организации агрогородов, с тем чтобы там сосредоточить всю сельскую техническую интеллигенцию и перевернуть на этой основе все сельское хозяйство.

– Вот-вот, перевернуть – это мы умеем, – проворчал Шолохов. – Он на Украине тоже там чего-то переворачивал: внедрял чумизу, кукурузу, еще что-то, а вышел ли из этого толк, об этом ни гу-гу.

– Ну, критиковать мы все горазды, а как до дела… А вы все-таки народные писатели, думы и чаяния народа должны знать: по чину положено, так что посмотреть свежим взглядом, что там понаписали, будет не лишне. А Хрущев, должен вам сказать, в сельском хозяйстве разбирается, и Московскую область за три года поставил на ноги – этого у него не отнимешь. Что касается агрогородов, так товарищ Сталин его раскритиковал за чрезмерное забегание вперед. Но в принципе агрогорода – это правильно и к этому мы когда-нибудь придем.

Шолохов махнул рукой:

– Ладно, Саша, пиши нас с Алексеем в свои наперсники: авось пригодимся.

В эту ночь Алексею Петровичу снился странный сон. Впрочем, его сны всегда казались ему странными, хотя иными они и не могут быть. Но сегодняшний сон как бы вернулся из тех давних времен, когда он снился ему почти постоянно. А потом началась война – и сны стали другими.

Снилось Алексею Петровичу, что в его спальне в полумраке ходят какие-то весьма озабоченные люди и что-то ищут. Вернее, не что-то, а доказательство того, что он, Алексей Задонов, кого-то убил: то ли нож, то ли пистолет, то ли еще что. При этом самого Алексея Петровича они не видят. Или делают вид, что не видят. А он в это время лежит под одеялом, рядом спит как ни в чем не бывало Маша, а странные люди все ходят, шелестят бумагами, заглядывают на книжные полки, простукивают стены. И вот странность: сам Алексей Петрович знает, что он действительно кого-то убил, убил из пистолета, и пистолет лежит у него под подушкой. Только никак не может вспомнить, кого и когда. Он чувствует, как тревожно бьется его сердце, как тяжело ему дышать от сознания надвигающейся расплаты, более того, ему самому хочется высунуться из-под одеяла и сказать этим людям, чтобы обрубить все дороги к отступлению: вот он я, берите меня – я убийца. И он готов сделать этот шаг, но… но кого же он убил? Когда? И зачем?

Алексей Петрович медленно просыпается, все еще находясь во власти сна. На границе между сном и явью особенно отчетливо чувствуется вина за совершенное им преступление, и даже окончательно проснувшись, он не может отделаться от этого чувства.

«Это ко мне снова вернулось чувство вины за предательство брата, – думает он под мерное посапывание жены. – Я предал его дважды: первый раз – вступив в преступную связь с Катериной, во второй раз – палец о палец не ударив для его спасения. Гореть тебе, Алеха, в аду на медленном огне. Даже если этого ада нет и в помине», – усмехается он, уже вполне придя в себя.

Затем, откинув одеяло, Алексей Петрович осторожно перебрался через Машу, сунул ноги в шлепанцы и пошел в свой кабинет. Раскурив трубку, он опустился в глубокое кресло и, запрокинув голову, уставился в темный потолок, на котором слегка шевелились смутные полосы желтого света, отбрасываемого уличным фонарем, раскачивающимся на осеннем ветру.

Почти физическое ощущение причастности к убийству все еще не покидало его, переплавляясь во что-то мистическое. Иногда он слышал голос брата как бы за стеной, и этот голос тоже пришел издалека, когда ему, Алешке, казалось, что Катерина, утешившись с ним торопливой любовью, входит в свою спальню, и Левка встречает ее вопросом: «Ты где была?» И дальше что-то говорит, говорит, говорит… Голос его затихает, Алешка, просыпается – уже утро, во всем теле сладкая истома, и стыд, и крепнущая решимость положить конец этой греховной связи, и ожидание следующей ночи, и ненависть к Катерине, и желание увидеть ее и найти на ее лице хотя бы малейшие признаки раскаяния. Но Катерина встает поздно, он завтракает и уходит, дневные заботы сглаживают остроту ощущений – и все повторяется вновь. Даже сейчас, сидя в кресле и пуская в потолок дым, Алексей Петрович чувствует всю сладость тех давних ночей, первых ночей, подаренных ему первой его женщиной. И боль, и чувство вины уходят куда-то, точно он выдумал все это в своем еще не написанном романе.