Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность"

Глава 23

Наш актовый зал сверкал серебром, золотом, разноцветными флажками, фонариками, а посреди стояла елка под самый потолок, украшенная всем, что мы смогли собрать в бабушкиных кошелках и сундуках, что сделали сами из разноцветной бумаги. За несколько дней до Нового года вокруг этой елки водила хороводы малышня с первого по четвертые классы, и мы, десятиклассники, вместе с ними в качестве шефов. Потом пришла очередь ребят постарше. А уж тридцать первого наступило время и всех остальных.

Ни к чему наш класс не готовился с такой тщательностью и энтузиазмом, как к этому последнему Новому году в стенах нашей школы. Правда, участие в этой подготовке принимали не все, многие отлынивали под тем или иным предлогом. Но мы, большинство, не унывали.

И вот этот вечер наступил. За час до начала бал-маскарада мы собрались в своем классе на втором этаже. Все были одеты если не совсем в духе «Сорочинской ярмарки», то очень похоже. Еще раз прогнали сценарий. Я впервые чувствовал себя неотъемлемой частицей своего класса, и все мне были милы и дороги, и никаких капризов, возражений ни с чьей стороны. Все – одно целое.

Вот внизу зазвучала музыка – и мы стали спускаться вниз. Впереди шел Алексей Сванидзе с длинными приклеенными усами из буйволиной шерсти, в барашковой шапке, в расписной рубахе, в широченных шароварах и сапогах, с блестящей японской саблей на перевязи, позаимствованной у Геркиного отца. За ним Толочко с пером за ухом и свитком в руках, дальше Терещенко с гармошкой, – он и должен запевать частушки, потому что голос у него как раз частушечный, – дальше все остальные. Девчонки наши сегодня – одна прекраснее другой. А Русанова – так просто красавица. У меня даже сердце защемило, когда я увидел ее в украинском наряде, с венком на голове и лентами.

Распоряжалась бал-маскарадом наша историчка Лариса Капитоновна, трубный голос ее слышался даже на втором этаже. Было известно, что за лучшие костюмы назначены премии, поэтому у каждого на груди прикреплен номер, а ряженые в зал входили по одному. Только нам, представлявшим некое целое, дали право войти всем скопом – и самыми последними.

Мы вошли в зал – и Воробьева объявила, что «к нам в гости пожаловала «Сорочинская ярмарка». И тут же Терещенко своим надтреснутым голосом выкрикнул под гармошку:

 
Нынче Новый год,
Веселись народ!
Кто на ярмарку пришел,
Не пустым уйдет!
 

И все мы, сперва не очень дружно, затем, оправившись, подхватили:

 
Эх, пей, казак,
Да гуляй, казак,
А то молодость пройдет,
Не вернешь назад!
 

Дальше пошло веселее. Главное – зал нас принял и ответил одобрительным гулом, смехом и аплодисментами. Алексей Сванидзе кружил на одном месте, изображая пьяного казака, Толочко с глубокомысленным видом что-то строчил в свитке гусиным пером, девчонки кружились, размахивая платочками, Терещенко рвал меха своей гармошки, выделывал ногами кренделя, выкрикивая очередной куплет.

А я искал глазами Ольгу и не находил. Не пришла? Или так оделась, что не узнаешь? Вокруг все маски, маски, маски… Я тоже кружился то с одной девчонкой, то с другой, подпевал вместе со всеми, и если на репетициях требовался мой режиссерско-дирижерский глаз и распорядительность, то здесь все крутилось и вертелось само собой и оборвалось, едва лишь запевала пропел последний куплет, а мы все – последний раз припев.

Нам хлопали дружно и долго. И директор школы, и учителя. И даже Лариса Капитоновна.

И тут же сразу грянула музыка, и начались танцы. Но наша группа не распалась, мы сбились в стайку, делились впечатлениями; по возбужденным, раскрасневшимся лицам девчонок и ребят я видел, что они довольны. И смотрели они на меня тоже, как мне казалось, по-другому: хорошо смотрели, радостно, точно мы шли долго и трудно в полной темноте и вдруг вышли на свет. Во мне все пело, ликовало, и я готов был всех обнять и… и не знаю, что.

Кто-то из наших девчонок подхватил меня, мы закружились в вальсе, сверху сыпалось конфетти, бумажные ленты опутывали танцующих, звонко выстреливали хлопушки.

Я вел свою партнершу вдоль зала, вглядывался в лица стоящих у стен девчонок, наряженных кто барышнями девятнадцатого века: длинные платья, скромные декольте, обнаженные руки, веера, замысловатые венцы на голове, у иных даже кружевные перчатки до локтей, кто узбечками в тюбетейках, кто грузинками… Ольга наверняка нарядится узбечкой. И вот…

Господи, ну как же это я! Все то же голубое шелковое платье, но только до самых пят, кружевная накидка, скрывающая оголенные плечи, кружевная же маска до самого подбородка, знакомые косы с синими бантами, знакомый поясок, отделанный серебристой нитью, маленькие часики, длинные пальцы, сжимающие китайский веер, который я видел на дне рождения висящим на стене, маленькая родинка на шее с левой стороны…

И едва смолкла музыка, я отвел свою партнершу на место и, уже под звуки танго, пошел в самый дальний угол на призывный блеск серых глаз поверх китайского веера.

– Позвольте вас, сударыня, пригласить…

– С удовольствием, сударь, – прозвучал смеющийся знакомый и такой милый-милый голос.

И мы вошли в круг танцующих.

– Ты так долго меня разыскивал, раза четыре прошел мимо и все не узнавал… – попеняла мне Ольга.

– Правда? А мне показалось, что я тебя узнал сразу. Только ты так далеко запряталась, что тебя не сразу удалось разглядеть.

– Я боялась, что меня кто-нибудь пригласит раньше тебя, а мне ни с кем не хочется танцевать… только с тобой.

– Теперь уже никто не пригласит: я тебя не отпущу. Ты лучше скажи, как мы выглядели?

– Прекрасно! А ваш писарь – так это сплошная умора: он так старался, что даже, по-моему, переигрывал. И атаман, и другие. А девочки ваши – так просто прелесть. Я им завидовала… А почему не ты запевал?

– Ну-у… я ж тебе говорил.

– А мне показалось, что у вашего запевалы голос такой скрипучий, как дверь у нашего сарая.

– Ты преувеличиваешь. Я бы спел еще хуже. Зато ты… – вспомнил я, что надо и мне как-то отметить ее наряд: – …зато ты самая настоящая Наташа Ростова.

– А мой наряд так и называется.

– Правда? И не нашлось ни одного князя, чтобы обратить внимание на такую прелестную графинюшку?

– А ты и есть мой князь.

– А ты моя графинюшка…

Моя… как это сладко, однако, звучит, как распирает изнутри, как хочется взять ее на руки и кружить, кружить, кружить…

Мы танцевали танец за танцем, не отходя друг от друга и не замечая никого вокруг. Нам было так хорошо, что лучше и не бывает.

Вдруг музыка оборвалась – все замерли. Установилась напряженная тишина, затем из репродуктора послышался звон курантов Кремля. Часы стали отсчитывать последние мгновения уходящего года. Кто-то вцепился в мой рукав и потащил в сторону, а я – Ольгу. В коридоре, возле лестницы, собралась вся наша «Сорочинская ярмарка», Сванидзе разливал по стаканам собственное вино. Ольга уперлась – и я отпустил ее.

Мы сгрудились в тесную кучку.

– За то, чтобы пятьдесят третий год стал для всех нас счастливым!

– Чтобы исполнились все наши желания и мечты!

– Чтобы мы собирались в этих стенах все вместе хотя бы раз в пять лет!

– Каждый год! Каждый год! – запротестовали нетерпеливые.

– Чтобы все мы были счастливы!

– Ура! Ура! Ура!

Глава 24

Через час мы с Ольгой шли по темным улицам. Она держала меня за руку, как поводырь и тащила куда-то, но, судя по всему, не домой. Я не спрашивал, куда она ведет. Я только чувствовал по ее напряженной руке, по срывающемуся шепоту, что впереди меня ждет что-то необыкновенное: ради какого-то пустяка она бы не увела меня с карнавала в самый его разгар. И сама бы не ушла. Все было так таинственно – как в романах: мы танцевали с ней, она, подняв ко мне голову, произнесла:

– Мы сейчас уйдем… Ладно?

Я хотел удивиться и спросить: зачем так рано и разве тебе плохо? – но в ее напряженном взоре разглядел мольбу… и не спросил.

– Если ты хочешь, – согласился я.

– Хочу.

И мы ушли, в чем были. Я только захватил свой пиджак. А Ольге, оказывается, и захватывать нечего: так и пришла.

Мы шли, а Ольга возмущалась, стараясь не нарушать тишину:

– Нет, я понимаю, когда первую премию дали вашему писарю. Но почему тебе не дали ничего? Даже не отметили, что все это придумал ты. Это несправедливо и даже жестоко. По-моему, Лариса просто мстит тебе за твое выступление на собрании. Она мне даже как-то сказала: «Я, – говорит, – не одобряю твою дружбу с Мануйловым». Представляешь? Какое ей дело! Она… она просто отвратительная баба. Вот она кто.

– Успокойся, Олюшка, успокойся. Бог с ними, с премиями, – утешал я ее, хотя на душе у меня было довольно смутно именно из-за этого. Но я не хотел портить праздничного настроения ни себе, ни Ольге: – Ну, не было у них предусмотрена премия за сценарий, выдумку и все прочее, – высказал я осенившую меня мысль. – Не было и призов. Только за костюмы.

– Так у вашего писаря никакого костюма и не было! Разве это костюм?

– А он сам? Да если бы Репин увидел нашего Толочко, он точно бы нарисовал писаря именно с него.

– Ну, если что так, – отступилась Ольга. И через минуту, остановившись в густом мраке среди кипарисов, прошептала: – Дальше надо идти тихо-тихо.

Мы свернули в узкий проход между двумя заборами и остановились, наткнувшись на калитку.

– Здесь должен быть замок, – прошептала Ольга.

Я пошарил руками, то и дело натыкаясь на колючую проволоку. Наконец нашел висячий замок. Ольга дала мне ключ, я открыл замок, затем калитку, что-то брякнуло и зазвенело.

– Тише, – зашипела на меня Ольга, но было поздно: справа, в глубине сада, загремела цепь, слышно было, как кольцо с визгом скользит по железной проволоке. По одному этому звуку я узнал дом подполковника в отставке по фамилии Оглоблин, толстого и сварливого старика. Большая овчарка приблизилась к нам с той стороны забора, зарычала. В темноте светились зеленым ее глаза.

– Найда! Найда! – тихо окликнула ее Ольга. – Рычание прекратилось. – Иди на место, Найда. Фу!

Ни звука.

Мы закрыли за собой калитку и пошли по дорожке в том же порядке: Ольга впереди, я сзади, держась за ее руку. Затихал в темноте звон цепи и кольца по проволоке. Впереди нависала мрачная глыба без единого проблеска света. Со всех сторон слышалась музыка, где-то пели пьяными голосами.

Подошли к дому, поднялись на крыльцо. Ольга завозилась с ключами.

У меня все дрожало внутри от напряжения и неизвестности.

Наконец мы переступили порог, закрыли за собой дверь. Ольга включила фонарик. Дальше шли в тусклой темноте, в которой едва угадывались предметы обстановки. Миновали еще одну дверь. Ольга нашарила выключатель – вспыхнул свет, такой яркий, что я даже зажмурился. А когда открыл глаза, увидел небольшую комнату, кровать, платяной шкаф, маленький столик, на котором что-то стояло, накрытое полотенцем, и окно за плотными занавесками.

– Куда ты меня завела? – спросил я, стараясь придать своему голосу радостную беспечность.

– Это дом маминой сослуживицы, – стала объяснять Ольга все еще шепотом. – Они уехали в Туапсе к родственникам. Будут только через три дня. Ключи оставили маме, чтобы она поливала цветы, кормила кошку и собаку. А я вызвалась взять эту заботу на себя, ведь мама работает. Вот и… – и она замолчала, пристально глядя мне в глаза.

Я привлек ее к себе и, догадываясь, зачем мы пришли сюда, спросил вдруг севшим от волнения голосом:

– Ты… ты хорошо подумала?

– Д-ааа! – выдохнула Ольга, прижимаясь ко мне. И дальше ужу торопливо, глотая окончания и целые слоги: – Ты… ты скоро уедешь… осталось так мало времени… мы… мы, может, не увидимся… никогда… молчи! молчи! – закрыла она мне рот ладошкой. – Я хочу… я давно хочу… этого… я тебя люблю… я так тебя люблю, что мне все время хочется плакать… и смеяться… я, наверное, дура, но больше я не могу… не могу… вот и все.

– Милая, милая, милая, – шептал я, целуя ее мокрое лицо. – Но почему мы не увидимся? Обязательно увидимся. Я тоже тебя люблю. Очень люблю. Ты самый дорогой для меня человек на всем свете. И мне тоже хочется то плакать, то смеяться… И мы непременно увидимся и поженимся, как только ты закончишь школу…

– Да-да-да! Ну и пусть! А все равно… я так решила… я хочу… я хочу тебя всего… всего… вот… Я сперва думала, что стану твоей перед твоим отъездом, а потом… Это ведь так мало – один раз… Я хочу, чтобы ты меня запомнил… хорошенько запомнил… и не отговаривай меня, если… если ты любишь…

– Конечно, как ты могла…

– Прости, прости, я верю, верю… но иногда мне кажется…

– Глупенькая моя, глупенькая…

– Ну и пусть, пусть… помоги мне расстегнуть платье… там… сзади… крючки…

Я долго и неумело расстегивал многочисленные крючки, стягивающие платье на ее спине. И когда расстегнул последний, платье вдруг опало вниз с легким шелковым шорохом и легло на ковре голубым облаком.

Ольга повернулась ко мне лицом. Я впервые увидел ее груди, которые знал лишь губами и руками, – два трогательно беззащитных полушария желтовато-молочного цвета с темными острыми сосками, впалый живот с таким милым пупком, белые штанишки с кружавчиками, опускающиеся чуть ниже колен. Такие штанишки называются, кажется, панталонами. Они такие нарядные и тоже беззащитные, что у меня даже дыхание остановилось.

Я взял Ольгу за плечи и почувствовал, что они покрыты пупырышками от холода, тут же скинул с себя пиджак и набросил на нее. Затем опустился на колени и, осторожно касаясь панталон, скользнул руками до самых колен и кончиками пальцев потрогал накрахмаленные кружева, веером обнимавшие ногу в шелковом чулке. Я поцеловал эти кружева, потом выше, выше… и когда коснулся губами соска ее груди, Ольга сжала мою голову руками, зашептала:

– Подожди… пожалуйста… очень тебя прошу…

Я отступился.

Ольга перешагнула через свое платье, подошла к кровати, деловито откинула покрывало, развернула толстое одеяло в кружевном пододеяльнике и глянула на меня, все еще стоящего посреди комнаты возле ее карнавального платья.

– Ну что же ты?

Я продолжал стоять, не зная, что мне делать. Раздеваться при свете? Раздевать ее дальше? С Раей Кармелиди все это происходило как бы само собой, без всякого надрыва, без суетливой подготовки. Я даже не замечал, что за чем следовало…

Боже мой, о чем я?

Повернувшись, я выключил свет и, вытянув руки вперед, пошел к Ольге.

Она оставалась стоять там же, где ее застала темнота. Руки мои нащупали пиджак, я привлек этот пиджак к себе, и только тогда почувствовал Ольгу, ее напряженное тело. Мне вдруг стало так жалко ее, что я готов был отказаться от дальнейшего, но Ольга… она всегда очень тонко чувствовала мое настроение, мою неуверенность, и, выпростав руки из-под пиджака, начала расстегивать пуговицы моей рубашки.

С этого мгновения я позабыл все свои страхи и волнения. Осталось что-то такое, что само повело нас в одном направлении в полном согласии друг с другом. Я поднял на руки ее легкое тело, положил на кровать и стал целовать… глаза, губы, шею, грудь… все ниже и ниже, а Ольга, как всегда, шептала, будто подталкивая меня:

– Еще! Еще! О-ооо, ми-илый… ми-илый… ми-илый!

Когда все кончилось, и мы лежали, прижавшись друг к другу, я попытался вспомнить, как все это было, мгновение за мгновением, но в памяти остались лишь ничтожные обрывки чего-то, что трудно выразить словами: напряженное тело Ольги, ее короткий то ли всхлип, то ли стон, шарящие по моей спине руки, затем полная расслабленность, почти равнодушие, точно ей было все равно, что с ней происходит. Я и сейчас не мог ее понять: она отворачивалась от меня, не давая себя поцеловать, и я, держа ее в своих объятиях, чувствуя все ее обнаженное обмягшее тело, мучился в догадках, уверенный, что сделал что-то не то и не так, как надо было сделать, или как ей представлялось.

– Тебе больно? – спросил я наконец, не выдержав неизвестности.

Она покачала головой.

– Тебе нехорошо?

И опять ее голова качнулась из стороны в сторону.

И тут же Ольга, угадав мое состояние, обхватила руками мою голову и зашептала:

– Нет, ты не думай ничего такого! Просто я и сама не знаю, что со мной происходит.

– Ты жалеешь?

– Нет, что ты! Вот глупый! Совсем нет! Просто… давай полежим тихонечко… Ладно?

Мы долго лежали с ней без движения, прислушиваясь к дыханию друг друга, к биению сердца.

Через какое-то время Ольга будто очнулась, пошевелилась, провела руками по моей спине, вздохнула. Спросила:

– Тебе было хорошо?

– Да! – выдохнул я.

– Очень-очень?

– Очень-очень. Это даже не объяснишь словами. А тебе?

– Не знаю. Я до этого пыталась представить себе, как это будет, но… Я тебя очень люблю! Очень!

– Я тебя тоже.

– Может, ты хочешь есть? – спросила она осторожно и, не дождавшись ответа: – Ой, а я – я ужасно проголодалась!

И тут же выскользнула из-под одеяла, чем-то пошуршала в темноте, затем включила настольную лампу и, на ходу застегивая халат, выскользнула из комнаты.

Вернулась Ольга с подносом, на котором стояли чашки и блюдца, заварной чайник. Поднос она поставила на столик, откинув полотенце, – там все было приготовлено для небольшого пира: бутылка вина, пирожные, булочки, нарезанная тонкими кружочками колбаса.

– Сейчас скипит чайник, и мы с тобой…

Мы проснулись – светило солнце. А собирались уйти в темноте. И мая мама, и Олины родители знали, что мы после бала пойдем в Южку – парк Южные культуры. Но если догадаются… особенно ее отец…

Но удивительная беспечность окутывала нас с ног до головы, будто мы находились на необитаемом острове. Мы сперва испугались, потом рассмеялись, потом притихли враз, вспомнив, что было вчера, то есть сегодня ночью и почему мы здесь, и, глядя в глаза друг другу, задыхаясь от нежности и счастья, начали целовать, целовать… то она меня, то я ее, а закончилось тем, что Ольга снова лежала на спине, раскинув руки, голова в сторону, глаза закрыты, будто меня совсем не существует, а существует только она и ее ощущения…

И опять мы лежали и молчали. Я боялся пошевелиться, пытаясь понять, о чем она думает, как воспринимает все происходящее с ней. Уж точно, не как я, а как-то по-своему, по-женски, потому что это я погружаюсь в нее и, быть может, растворяюсь в ней, а все остальное для нее не имеет ни малейшего значения.

О, как я хотел в эти мгновения оказаться на ее месте, почувствовать то, что чувствует она! Я был осторожен, очень осторожен в каждом своем движении, но все мои ощущения наполняли меня извне, а не изнутри, как, наверное, они заполняют Ольгу.

Ни одна из прочитанных мною книг не давала мне ответа на вопрос, что чувствует девушка, становясь женщиной, и все ли они чувствуют одинаково? С Раей мы до полного слияния не дошли, и вела себя она не так, хотя общее что-то было. Но и Раю я помню смутно, отдельными вспышками, как при свете молнии. А главное – стала ли Ольга любить меня больше, и если стала, то как? И что это вообще такое – любовь, если она не обходится без… без так называемого инстинкта продолжения рода? И в одном ли инстинкте дело? Ведь мы еще не муж и жена и о детях даже не можем помышлять.

Сомнения теснились в моей голове, пугая своей настойчивостью. Я еще не знал тогда, что сомнения будут сопутствовать мне всю мою жизнь, принося мне то боль и разочарование, то короткую радость обретения истины.

Глава 25

В пятницу 27 февраля 1953 года, часов в десять вечера, члены Бюро Президиума ЦК КПСС Маленков, Берия, Булганин и Хрущев, в руках которых после съезда партии была сосредоточена вся партийная и государственная власть в СССР, посетили Сталина в его кремлевском кабинете. Сталин был в хорошем расположении духа, шутил, первым же смеялся, и все подхватывали этот смех, который свидетельствовал об их единстве, о нерасторжимых узах, их соединяющих. Визит длился не более получаса, после чего Сталин пригласил их к себе на дачу… поужинать.

Длинный кортеж машин выехал из ворот Спасской башни и покатил по улицам Москвы, разгоняя сиренами припозднившихся прохожих. Улица Горького сияла огнями. Возле ресторанов толпился народ. Морозный пар от дыхания окутывал лица, лисьи и бобровые воротники. В освещенных окнах шевелились тени танцующих.

Хотя все пятеро целый день провели в делах и заботах, усталости особой не чувствовали, а если кто и чувствовал, упоминать о ней посчитал бы неприличным и даже опасным. Да и как откажешься? – и в голову такое не приходило. К тому же привыкли они интенсивную работу перемежать столь же интенсивными застольями. Энергии на это хватало с избытком, а у кого не хватало, тот на самом верху удержаться не мог, скатывался вниз, пропадая если не в безвестности, то прозябая на третьих-десятых ролях. Вот уж и Молотов с Микояном остались позади, и Ворошилов с Буденным, и многие-многие другие.

Выбравшись из машин на ядреный мороз, глянули в небо, а там… звезды, звезды и звезды, перемигивающиеся яркими колючими лучами.

– Хорошо-то как! – воскликнул Хрущев от полноты чувств, и все, кто кивком, то коротким мыком подтвердили: да, действительно, хорошо!

Сталин, уже взошедший на низкое крыльцо, оглянулся, тоже посмотрел вверх, но ничего не сказал и вошел в услужливо раскрытую дверь, подумав вроде бы ни с того, ни с сего, что человеческая жизнь коротка, и как бы он ее ни прожил, что и сколько бы ни сделал на этой земле, и без него останутся и это небо, и эти звезды, и все-все-все, и ничего с собой не заберешь, разве что лишь то, что положат тебе в гроб.

Шумно раздевались, толкая друг друга – дурачились. Шумно же расселись в малой столовой вокруг накрытого стола. Никакой прислуги: каждый берет то, что приглянется, каждый сам себе и хозяин и прислуга.

Между тем прекрасное расположение духа Хозяина, какого в нем его ближайшие соратники давно не замечали, и радовало их и настораживало. Радовало потому, что Сталин вернул к ним свое расположение, которое пошатнулось было незадолго до съезда партии; настораживало потому, что Сталин, человек скрытный, просто так радоваться не станет, что погода тут совершенно ни при чем, а дело скорее всего в том, что Сталин что-то задумал, но что именно, точно не знает никто, хотя у каждого свои догадки и предположения. Известно лишь, что Сталин прочит на пост председателя Совмина бывшего секретаря Белорусской компартии Пономаренко, во время войны возглавлявшего партизанское движение на оккупированных немцами территориях. А с приходом Пономаренко цепочка перестановок и смещений потянется дальше – это уж как пить дать. И может случиться так, что в будущем никому из них, ныне приближенных к Сталину, места под солнцем после его смерти не найдется.

Хрущев хорошо знал Пономаренко: сталкивался с ним во время войны, знал его крутой и властный характер и не ждал для себя ничего хорошего после того, как Пономаренко из Минска переберется в Москву. Тут было над чем подумать…

– Микита! – окликнул Сталин Хрущева, ковырявшегося вилкой в жареном картофеле. – Ты чего отстаешь от других? Кто плохо ест и пьет, тот плохо работает.

– Да я, товарищ Сталин, – встрепенулся Хрущев, расплываясь в радостной улыбке, – просто не поспеваю за такими стахановцами, как товарищи Берия и Маленков: живота еще такого не отрастил. Вот как отращу, так впереди всех буду.

– Старайся, Микита, старайся! – ухмылялся Сталин в усы. – Кто не старается, тому достаются огрызки.

– Так он, товарищ Сталин, – подхватил Маленков, – насобачился с чужих тарелок лучшие куски выхватывать. Отвлечет человека какой-нибудь хохлацкой байкой, а сам хвать – и в рот.

– А вы не зевайте, – уже смеется Сталин перхающим смехом. – А то он вас всех обставит. Тихоня-тихоня, а табуретку из-под чужой задницы выхватить умеет.

Теперь гогочут все. И Хрущев громче всех. Даже прослезился, бедняга. Один Булганин, единственный человек с высшим образованием в этой компании, почти интеллигент, смеется сдержанным смехом и заранее потеет, предчувствуя, что грубые эти шутки вот-вот перекинутся и на него. И точно:

– А что это товарищ Булганин вроде как загрустил? – говорит Сталин, останавливая на своем заместителе по линии председателя Совмина желтые глаза.

– Я грущу, товарищ Сталин, оттого, что товарищ Маленков так раскачивает своим животом стол, что тот вот-вот опрокинется на нас с Хрущевым. Никита-то вывернется, а я вряд ли успею: не та прыть.

– Так ты отодвинься и ноги расставь пошире, чтоб успеть вовремя отскочить, – посоветовал Берия.

– Зачем ему вскакивать? – хохоча кричит Маленков. – Он все, что будет сваливаться, рассует по карманам. Он же бывший банкир, скряга, сквалыга!

– Ха-ха-ха! Га-га-га!

– Кхе-кхе-кхе! – вторит расходившимся гостям Сталин. И тут же цепляет Берию: – Насчет ноги пошире – это у Лаврентия наследственное. Мегрелы – известные конокрады. Как мегрела застукают верхом на чужой лошади, так он ноги пошире, лошадь из-под него выскочит, а он орет: «Вот спасибо, люди добрые! Эта чертова кобыла чуть не унесла меня в горы, чуть не разбила о камни!»

Теперь Берия хохочет громче других, а глаза за бликующими стеклами пенсне настороженные, без единой искорки смеха: уж кто-кто, а все здесь присутствующие знают, что Сталин шутит всегда с намеком на некие шаткие обстоятельства, которые могут обернуться против объекта его насмешек.

– Ты, Микита, что-нибудь «булькнул» бы нам из своего хохлацкого фольклора, – предлагает Сталин, когда отсмеялись. И поясняет: – Раньше Каганович потешал нас еврейскими анекдотами, теперь твоя очередь… хохлацкими.

– Так я всегда пожалуйста, товарищ Сталин! – восклицает Хрущев, щуря белесые глаза. – Анекдот не анекдот, а историю одну рассказать могу. История такая. Едут два хохла на волах на ярмарку, один везет молоко, другой яйца. Подъезжают к реке, где обычно вброд переезжали. А недавно, надо сказать, прошли сильные дожди, река поднялась, и там, где волам было по брюхо, сейчас может и с головой покрыть. Ось Панас и каже своему куму Дмитро: «Слышь, Дмитро, – каже вин, – ты хлопець молодый та ще дюжий, дитын у тэбе немае, жонки тэж, и плавать умиешь. Езжай першим, а я слид в слид». А Дмитро ему каже: «Ты, Панас, чоловик старый, и женився, и дитын наплодив, и волов у тебе бильш моего. А я даже жениться не успел. Ты, Панас, потопнешь, жинка твоя тильки возрадуется, а я потопну, уси дивки у нас на сели плакать будут, бо я им усим обещав жениться. Так что першим поезжай ты». «Нет, ты!» – не сдается Панас. «Нет, ты», – гнет свое Дмитро. Так они спорили, спорили, а жарюка стояла страшенная, молоко возьми та и скисни, яйца протухли. Тогда Панас схватил палку и кинулся к Дмитро драться. А тот насупротив. Побили они друг друга до последней возможности: и зубы повыбивали, и волосья повыдирали, и много других всяких увечий себе сотворили. Лежат под своими возами, стонут и окликают друг друга скучными голосами: «Панас, ты як там, живый?» «Ще живый», – отвечает Панас. «Щоб ты исдох! – шипит на него Дмитро. – Як же я седни таким побитым до Парашки пиду?» «А як я своей Устинье покажусь? Та ще с прокисшим молоком…» «А мне батько за яйца ще добавит, – чуть не плачет Дмитро. – Лучше б я першим у ричку полиз».

– Это на что ты, Никита, намекаешь? – спросил Булганин, когда все посмеялись, больше из вежливости.

– А я, Николай, ни на что не намекаю. Я просто рассказал байку, каких на Украине рассказывают сотнями. Может, не очень смешная, зато полезная. – И добавил: – Народ всегда свои байки сочиняет со смыслом. Только до смысла этого не сразу докопаешься…

– Руководителю надо докапываться до любого смысла, – вставил Маленков с глубокомысленным видом. – И очень быстро. Иначе и молоко успеет прокиснуть, и яйца протухнуть.

– И понимать, в чей огород камешки, – добавил Берия.

– Да, булькнуть не получилось, – усмехнулся Сталин. – Зато круги по воде разошлись широко.

И все враз замолчали, уткнувшись в пустые тарелки.

Встрепенулся Маленков, предложил выпить за то, чтобы товарищ Сталин еще много-много лет оставался на своем посту на благо советской страны и прогрессивного человечества.

Все зашевелились с радостными улыбками, полезли чокаться к Сталину, а он поглядывал на них и думал, что эти люди, скорее всего, ждут не дождутся, чтобы товарища Сталина поскорее не стало. А что они без него наворочают, даже богу не известно. И вот ведь беда какая: людей вроде бы много вокруг, а настоящих работников – раз-два и обчелся. А эти… Вот он, Сталин, поставит Пономаренко председателем Совмина, и всех этих остолопов, поднаторевших в склоках и подсиживаниях… постепенно уберет. Тем более что за каждым из них грехов перед партией, что блох в собачьей шкуре, стоит только провести против шерсти. А на их место придут новые люди, молодые, образованные, умные – тогда и можно будет умирать…

Часы пробили пять раз.

Сталин принялся раскуривать трубку – сигнал к окончанию застолья.

– Ну, попили-поели, хозяину спасибо, пора и честь знать, – провозгласил Маленков, будто он, а не Сталин, подал сигнал к окончанию застолья.

Гости потопали к выходу.

Провожая их, Сталин пригласил всех на обед в воскресенье. Сказал, чтобы дома ничего не ели. И все знали, почему он так сказал: Хозяин любит, чтобы гости ели с аппетитом, ни от чего не отказываясь. Предупредил, что, помимо обеда, будет о чем поговорить, что будут приглашены и еще кое-кто.

Гости расселись по машинам, захлопали тяжелые двери, заурчали моторы. Все они, оценивая минувшее застолье, считали, что в общем и целом ужин прошел хорошо, настроение у Хозяина было добродушное, а намеки его лишь предупреждали, но не угрожали – и каждый из них эти тонкости улавливал своим натренированным чутьем и делал далеко идущие выводы.