Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность"

Глава 2

Никита Сергеевич Хрущев уселся в кресло, положил руки на стол, похлопал ладонями по его полированной поверхности и оглядел знакомый кабинет первого секретаря Московского городского и областного комитета партии с таким самодовольным видом, точно сам лично захватил город после длительной и тяжелейшей осады. В тридцатые годы он хорошо поработал в этом же кабинете, проводя линию Сталина на всеохватную чистку руководящих кадров. Потом Сталин перебросил его на Украину – и там Хрущев не давал спуску никому.

Теперь снова пришел его черед наводить порядок в Москве и области. Правда, еще предстояло собрание партийного актива столицы и области, переизбрание членов обкома, выборы первого секретаря. Но все это формальности, которые, впрочем, хороши тем, что и на предстоящем собрании, и на пленуме обкома партии он, Хрущев, заявит о решительной борьбе с нарушениями советской конституции, устава партии, уголовного и экономического законодательств, указаний товарища Сталина. Особый упор надо будет сделать на те элементы, пробравшиеся в руководство государственными учреждениями, учебными заведениями, промышленными предприятиями, во многие сферы культурной и общественной жизни, которые ведут себя этакими князьками, дорвавшимися до власти. Надо будет особо указать на слепоту и беспринципность предыдущего руководства Москвы. Он им покажет кузькину мать, он таки наведет порядок в столице первого в мире социалистического государства, он… они узнают, что такое твердое ленинско-сталинское руководство.

Никита Сергеевич был очень доволен изменением своего положения. Помимо того, что он стал первым секретарем обкома партии, он еще и введен Сталиным в состав секретарей ЦК, ему Сталин поручил курировать министерства госбезопасности и внутренних дел, он должен разобраться с «ленинградским делом», а также с евреями, которые, видишь ли, захотели заполучить себе Крым для безраздельного в нем господства и с этой целью опутали сионистской паутиной всю страну. А уж кому-кому, а Никите Сергеевичу пришлось с этим народцем повозиться и на Украине: они, видишь ли, потребовали себе особых условий и в обеспечении жильем, и продуктами питания, и еще много чем другим, и потому, видишь ли, что больше всех пострадали в минувшей войне. Если их послушать, так и сама война Гитлером была развязана исключительно для того, чтобы уничтожить всех евреев. О том, что вдесятеро пострадали другие народы, жидам до лампочки. Просидели, видишь ли, в тылу всю войну, вернулись в разоренные города и в крик: «А где наши дома? Где наши квартиры? Почему они заняты всякими подозрительными личностями, сотрудничавшими с оккупантами? Где наши шмотки, которые мы бросили, утекая на восток по вашей милости? Где мы будем жить? Во что одеваться? Что станем жрать? Мало мы натерпелись в ташкентах и алмаатах, так еще терпеть и здесь – и это после того вклада, который мы внесли в победу над фашистами?»

Вот чего он понаслушался от этих «победителей». Но товарищ Хрущев не из тех, кого можно испугать криком и обвинением в украинском национализме и антисемитизме. Он быстро поставил всех на место, так что в Киеве они и вякать не смеют. Разве что на кухне жужжат, да и то в тряпочку. Хотите иметь все, что имели? Берите в руки ломы и лопаты, разбирайте развалины, стройте новые здания. Не хотите? Вот вам бог, а вот порог: скатертью дорога в Биробиджан… Крым им, видишь ли, подавай! Ишь, так их и растак!.. Именно поэтому товарищ Сталин и призвал его, Хрущева, в Москву, чтобы и здесь навести большевистский порядок. И он, Никита Хрущев, расшибется в лепешку, а доверие товарища Сталина оправдает полностью.

Значит, первое, что надо сделать – посадить на ведущие должности в МГБ своих людей. Вычистить из госбезопасности ев… э-э, тех людей, несмотря на заслуги, которые говорят одно, а делают другое. И партийные организации почистить, и культуру, и медицину, и научные учреждения, и промышленные предприятия… Все почистить и всех, где можно и нужно, вычистить. Ну и… Ленинград. Сталин особо выделил его среди других задач. Там, видишь ли, разросся махровым цветом русский национализм и всякие другие искривления политики партии и указаний товарища Сталина. Ленинградцы слишком много возомнили о себе, распустились, понимаешь ли: мы, мол, вторая столица, мы, мол, блокаду и прочее, а вы там все – мелочь и ничего больше. И кто больше всех кричал об этом? Жданов и его команда. Жданов вовремя подался на тот свет, но его последователи, все эти Кузнецовы, Преображенские и прочие, могут много крови попортить истинным ленинцам-сталинцам. Слава богу, товарищ Сталин вовремя разобрался в их гнилой сущности. А ведь совсем недавно сам же Сталин и прочил их в свои приемники. Теперь они сметены с шахматной доски. Тут, конечно, не обошлось без интриг и давления на Хозяина со стороны Маленкова и Берии, но завершить процесс Сталин выбрал все-таки не их, а его, Никиту Хрущева. Не исключено, что товарищ Сталин выдвинет его и в свои приемники. А почему бы и нет? Кто руководил самой большой и самой развитой республикой целых двенадцать лет? Никита Сергеевич Хрущев. Другие все больше возле Сталина отирались, а он работал самостоятельно. И если уж товарищ Сталин решит, тогда… тогда он, Хрущев, не станет долго раздумывать и тут же постарается сковырнуть Берию, а заодно и Маленкова. Потому что…

Впрочем, об этом думать еще рано. Но иметь в виду такую перспективу надо обязательно. Кто не видит дальше своего носа, тот и остается с носом. Или без него. И без головы тоже. Уж кто-кто, а Никита Сергеевич знает лучше других, как это делается.

Но боже ты мой, как он, Никита, испугался, когда ему в Киев позвонил Поскребышев и передал приказ Сталина немедленно приехать в Москву. Даже побелел весь и покрылся потом. И это при том, что звонок раздался в тот самый момент, когда он вел заседание секретариата ЦК КП(б)У. Положив трубку, он с минуту, не меньше, не мог произнести ни слова, настолько этот звонок был неожиданен и как бы без видимых причин: ведь он, Никита Сергеевич, лишь недавно вернулся из Москвы, где Сталин на заседании Политбюро пушил во всю Молотова и других за всякие упущения.

– Мы рассчитывали, что за обещание отдать евреям Крым получим от Америки десять миллиардов долларов, а не получили ни цента! Мы рассчитывали иметь Израиль своим форпостом на Ближнем Востоке, а получили очередную марионетку Соединенных Штатов! – гремел Сталин, тыча в сторону бледного Молотова прокуренным пальцем. – Мы думали, что товарищ Молотов есть истинный марксист и коммунист, а товарищ Молотов оказался буржуазным перерожденцем. Мы полагали, что у товарища Молотова жена коммунистка, мы ей доверяли и поручали ответственные должности, а она прилюдно заявила израильскому послу Голде Меир, что она тоже дочь еврейского народа и всегда была таковой. То есть что она сионистка и буржуазная перерожденка. Разве это не предательство по отношению к СССР, к нашей партии, к нашему советскому народу? А ведь товарищ Молотов все это знал и во всем поддерживал свою супругу, в том числе и в сионистской направленности работы так называемого Еврейского антифашистского комитета. Более того, он выбалтывал ей все государственные тайны Советского Союза, которые она несла в израильское посольство. Все эти действия товарища Молотова необходимо расценивать как предательство. И не только товарища Молотова.

Все смотрели в стол, не шевелясь. Слышался лишь шаркающий звук шагов Сталина да изредка посапывание его трубки. Казалось, что он высказал все и теперь, как обычно, успокоившись, перейдет к делу. Но Сталин неожиданно снова заговорил тем своим сиповатым голосом, в котором слышались не только гнев, но и ненависть:

– Кто создавал Еврейский антифашистский комитет? Молотов в качестве наркома иностранных дел и Берия в качестве наркома внудел. Кто руководил этим комитетом? Сотрудники НКВД Фефер, Михоэлс, Эпштейн, Хейфец и другие. Кто работал в контакте с ЕАК? Все те же Молотов и Берия…

– После сорок пятого я уже не работал, – вставил Берия, не поднимая головы.

– Это еще надо проверить, имел ли ты отношение к этой шайке американских прихлебателей или нет. А кто курировал в то время НКВД? – Сталин повернулся к Маленкову и уставился на того сузившимися глазами. – Маленков курировал. Спрашивается, курировал он его или в носу ковырялся?

– Я курировал до сорок седьмого, потом курировал Кузнецов, – возразил Маленков, но Сталин решительно отмел это возражение: – Кузнецов за свое ответит. Но он пришел на твое место, когда машина была запущена на все обороты. Такую машину не сразу остановишь, не сразу разберешься, что к чему и кто за кого. Так что нечего оправдываться… Наконец, кто снабжал оружием Израиль, когда на него напали арабы? Микоян. – И Сталин ткнул черенком трубки в сторону Микояна, и тот будто стал меньше ростом. – Все вы утверждали, что в Израиле сильна компартия, что остальные партии имеют социалистическую направленность, что они горой за СССР, а в результате оказалось, что гора эта дутая, что это мираж, что они провели вас, как слепых щенков. И что мы имеем в результате всей этой вашей работы? А имеем мы то, что вы проморгали Израиль, настроили против нас арабов. Получается к тому же, что все ваши агенты как в Москве, так и в самом Израиле работали не на Советский Союз, а на Америку. Получается, что вы создали в Москве гнездо шпионов и предателей, что мы истратили на Израиль деньги, которые нам самим нужны до зарезу.

Никита Сергеевич давно не видел Сталина в таком гневе. Пожалуй, с марта этого же года, когда Молотова сняли с поста министра иностранных дел. И сам Хрущев сидел, как на иголках, боясь, что и до него дойдет очередь. Досталось и ему, Никите Сергеевичу… и за медленные темпы восстановления разрушенного хозяйства Украины, в особенности сельского, и за неспособность окончательно покончить с бандеровцами, и много еще за что. Он и уезжал-то из Москвы с уверенностью, что Сталин решил разделаться со старой гвардией, то есть со своим ближайшим окружением, как он разделывался с ним в тридцатые годы. Правда, никто вроде бы не пострадал после очередного сталинского разноса, но это ничего не значит: уж если Сталин вбил себе в голову, что кое от кого надо избавиться, то на полдороге он не остановится.

И вот новый вызов в Москву – как снег на голову… в прямом и переносном смысле: вдруг, как всегда неожиданно, наступила дождливая осень, затем, еще более неожиданно наступила зима: морозная, снежная, вьюжная, укрывшая снегом полегшие хлеба, неубранный картофель и другие овощи. И что тут поделаешь? Ничего не поделаешь – стихия! А Сталин… Иногда подумаешь: власть – это здорово! Потому что и бодрит, и взвинчивает, и поднимает. Но, с другой стороны, она, эта власть, в одно и то же время и бьет, и унижает, и укорачивает жизнь. А Сталин… А Сталин на объективные обстоятельства не смотрит, у него одно на уме: вынь да положь. А не положишь, подставляй задницу. А задница одна, вот и крутишься, как карась на сковородке. И таким вот образом – сверху до низу. Так ведь и крутиться надо уметь, иначе самого так закрутят, что и охнуть не успеешь…

И только в кабинете Сталина, один на один, когда врждь стал объяснять Хрущеву предстоящие задачи, страх отпустил Никиту Сергеевича и сменился самыми радужными надеждами. Тем большего страху он нагонит теперь на других. Нехай попляшуть, нехай потрясутся вид страху, як те зайцы перед волком…

Зазвонил телефон правительственной связи. Никита Сергеевич снял трубку и услыхал тенористый голос Маленкова:

– Никита! Ну как ты там? Осваиваешься?

– Осваиваюсь, Георгий, осваиваюсь. Мне не впервой…

– Именно поэтому тебя и поставили на Москву. Не без нашей поддержки – имей это в виду.

– Да я понимаю, Георгий. Хорошо понимаю. Спасибо за поддержку, – ответил Никита Сергеевич, думая при этом: «Не бреши, знаю я вашу поддержку. Скорее ногу подставите да еще наступите, если упаду».

– А что ты собираешься делать в выходной? – звучал между тем жизнерадостный голос Маленкова.

– Работать, Георгий! Работать и работать! Чтобы оправдать доверие товарища Сталина… Работы – невпроворот! Все запущено, все развалено. Я подозреваю, что это неспроста. Я подозреваю, чтобы замести следы и запутать. Но я разберусь. Я вытащу кое-кого на свет божий. Пусть они не думают, что их шахеры-махеры сойдут им с рук…

– Все это правильно Никита, и мы все тебя в этом поддерживаем, но отдыхать все равно надо. Иначе надорвешься и не доведешь до конца дело, порученное тебе товарищем Сталиным и Политбюро. Сейчас у всех работы много, как никогда. Но мы тут решили снять с себя нагрузку, развеяться. Как ты насчет того, чтобы взять в руки ружьишко и пострелять кабанов? Кабанов развелось – пропасть. Хороший отдых я тебе гарантирую.

– Оно, конечно, отдыхать надо – я понимаю, – тянул с ответом Никита Сергеевич. – Отдохнувший человек горы свернет, уставший и камня с места не сдвинет. Все это я знаю.

Говоря это, Никита Сергеевич в то же время размышлял, понимая, что Маленков приглашает его не столько пострелять кабанов, сколько для разговора. С одной стороны, конечно, надо работать, потому что время не ждет. Да и Сталин может в любой момент позвонить и справиться, как идут дела. Не исключено, что Маленков именно на это и рассчитывает, чтобы в самом начале подкузьмить товарищу Хрущеву. Хотя вряд ли, вряд ли… А с другой стороны, надо быть в курсе всех кремлевских дел, чувствовать все подводные рифы и течения, иначе окажешься один-одинешенек, без всякой ориентации в пространстве и времени. Да и Маленков – фигура, которую рано сбрасывать со счетов. А там еще Берия и другие. Ну а если Сталин позвонит, как-нибудь отбрешусь.

Все эти размышления заняли у Хрущева не более трех секунд: он был тертым калачом и нюхом чувствовал, что можно, а что ни в коем случае делать нельзя. В данном случае нельзя было отказываться. И он как бы в раздумье произнес:

– Ну что ж, Георгий, ты меня убедил. Поедем, постреляем. Но! – ненадолго.

– Конечно, ненадолго: у самих дел невпроворот.

Глава 3

День выдался морозным, солнечным. Деревья стояли в густой бахроме инея, точно броней защитившись от вторжения непрошенных гостей. И было так тихо – как в бомбоубежище. И даже тише. И все говорило о бренности человеческой жизни, о бессмысленности потуг изменить природу мира. И Никита Сергеевич, на мгновение забыв, кто он и что, воскликнул, глянув на Маленкова, с сопением переступавшего толстыми меховыми унтами на утоптанной площадке:

– Мать честная! Какая красотища-то!

– А ты не хотел ехать, – попенял ему Маленков. – А товарищ Сталин как-то сказал, что ему загнанные на работе лошади не нужны… – И пояснил: – Это он американский фильм посмотрел, а там что-то было про загнанных лошадей… Да и всех дел, Никита, не переделаешь, как ни старайся. Дела делами, а дружеское человеческое общение необходимо.

– Это верно, – с готовностью согласился Никита Сергеевич. – Да все, знаешь, как-то… Все кажется, что вот это сделаешь, да то, да другое-третье, а там, глядишь, и полегчает…

– Нам легче никогда не бывает, – глубокомысленно изрек Маленков. – Это вот им, – кивнул он на широкую спину егеря, обтянутую белым полушубком, – бывает то легче, то труднее: мы приехали – работа, уехали – отдыхай. А мы и отдыхать-то не умеем: все в голове крутится одно и то же: как там это да как там то?

– Это верно, – снова согласился Хрущев. – Я вот на лес любуюсь, а сам все думаю: через три дня пленум обкома, надо выступать, то да се…

– Ну, у тебя в штате писатели хорошие, доклад напишут, какой надо.

– Это верно, да только они привыкли писать под старого секретаря, а под нового еще неизвестно, как напишут…

– Напишут, как надо. У них на этот счет нюх, как у борзых собак: верхним чутьем берут. Да и ты небось своих привез…

И закхекал.

И Хрущев тоже закхекал.

Рядом поблескивал круглыми очками Берия, с недоверием поглядывая на окружающие их плотные ряды заиндевевших деревьев. Он слышал разговор, но никак не откликался на него, занятый своими мыслями. И мысли его вертелись вокруг того же самого: вот их здесь трое, остальные не в счет, но кто из них станет после Сталина во главе страны? Маленков? Вряд ли. Сплести интрижку, выполнить указание – на это он мастак, а самостоятельно вести свою линию его не хватит. Не зря и прозвище ему дали соответствующее: Маланья! Хрущев? Хитер, но работает под простачка. И тоже в основном по части исполнения. Остаюсь я один. Но без них и я ничего не значу в стране, где преобладают русские. Следовательно, надо собирать свою команду. Русские там должны быть тоже, но не в большинстве. Русский патриотизм себя изжил. Даже Сталин это понял. Интернационализм – главный лозунг эпохи. Соединить интернационализм с… национальным достоинством, сгладить противоречия между ними, опора на местные кадры… держать инициативу в своих руках…

Лаврентий Павлович не успел додумать мысль до конца: издалека послышался собачий лай и хриплые звуки рогов.

Бородатый егерь, торчавший чуть в стороне от вельможного начальства, вслушивался в далекие звуки, посматривал на трофейные швейцарские часы.

– Скоро они там? – спросил Маленков, тоже посмотрев на часы. – Хуже нет ждать и догонять.

Егерь, к которому был обращен вопрос, ответил, медленно и как бы нехотя повернувшись к спрашивающему:

– Еще минут десять, и погонят. – И пояснил: – Стадо, должно быть, ушло с места подкормки, оттого и задержка.

Егерь, бывший фронтовик-разведчик, прошедший всю войну от звонка до звонка – от младшего лейтенанта до подполковника, многое испытавший и повидавший, презирал и ненавидел этих людей. По их милости и для их развлечения держал он большой штат обслуги, соблюдающий в жилом состоянии несколько рубленых домиков, охраняющий обширную территорию от проникновения посторонних, ухаживающий за лесом и его обитателями, а когда наезжает начальство, ублажающий это начальство и выполняющий любые его капризы.

Егерь знал, что таких охотничьих угодий существует десятки, если не сотни, в разных концах огромной страны, что одни предназначены для городского или областного начальства, другие – для начальства повыше. В иные по нескольку лет никто не заглядывает, обслуга дичает от безделья и скуки, поворовывает и впадает в разврат. Но, ненавидя и презирая, егерь полагал, что такое положение неизбежно, что люди, топчущиеся в нескольких шагах от него, заняты важнейшими государственными делами, что им надо отдохнуть и снять с себя напряжение, чтобы завтра снова впрячься в работу, однако, понимая все это, продолжая работать на них, продолжал ненавидеть и презирать.

Он, бывший подполковник, жил в замкнутом мире, отгороженном от остального мира забором из колючей проволоки, а остальной мир: все эти деревеньки и села, окружающие их маленький мирок, жили трудно, голодно, выбиваясь из сил. В одной из таких деревенек в двадцати верстах отсюда жили его родители и немногие уцелевшие в круговертях войны родственники, задавленные налогами не только на землю, но и на всякую живность, и даже на плодовые деревья и кусты, растущие в их огородах, и он, подполковник и коммунист, вынужден поворовывать, чтобы помогать им выжить. Он мог бы взять к себе отца и мать, как-нибудь пристроить рядом на какую ни есть должностишку, но не брал, потому что не был уверен, что продержится на этом месте до конца своих дней. Он даже семью свою привозил в лесничество лишь на выходные да праздники, чтобы не привыкали к этой почти безбедной жизни, потому что привыкнуть легко, а отвыкать трудно и до конца почти невозможно, а такая жизнь может сломать неокрепшие души его детей.

Между тем собачий лай и хриплые вопли рогов удалились за пределы слышимости, а это значит, что загонщики упустили стадо кабанов и теперь охватывают его заново. Впрочем, там не одно стадо, а два-три, какое-нибудь да попадется.

Никита Сергеевич, охотник страстный и опытный, подошел к егерю, спросил:

– Что, упустили?

– Видать, что так, – ответил егерь. И успокоил: – Сейчас погонят. Еще пять минут – не больше.

– Ну, если что пять минут, – согласился Никита Сергеевич.

И в это время вдалеке раздался выстрел, за ним еще два.

Егерь обернулся к охотникам.

– Прошу занять места по номерам.

И охотники потянулись за ним по узкой тропе, специально протоптанной для московских гостей.

Никите Сергеевичу достался пятый номер.

Место для засады выбрано удачно: старая береза о двух стволах стояла на южном краю небольшой поляны, к ней жались несколько молодых елок, видимо, специально посаженных, – все это хорошо скрывало стрелка, в то же время обеспечивая широкий обзор. Впереди, сразу же за поляной, стоял густой березовый подрост метра в три-четыре высотой, затканный бахромой инея, за ним высились старые ели и сосны. Если кабаны выйдут на эту поляну, то где бы они ни вышли, Никита Сергеевич шанс свой не упустит.

Лай собак все приближался, то утопая в глубоких оврагах, то охватывая невидимое стадо кабанов слева и справа. Сорока прилетела с той стороны, села на верхушку молодой березки, ссыпав с нее легкую пыль инея, застрекотала, завертелась, сорвалась и пошла в сторону ныряющим лётом. Стая тетеревов, поднятых с кормежки, прошумела крыльями в стороне и утонула среди берез. Иногда взлетали рябчики и куропатки и тоже уходили в сторону от засады, сверху разглядев таящихся среди деревьев людей.

Потом на какое-то время повисла тишина, которая неожиданно оборвалась остервенелым лаем собак. Вот-вот где-то рядом должны появиться кабаны.

И точно: впереди послышался треск веток, закачался березовый подрост, заклубился на солнце серебристым облачком иней.

Никита Сергеевич взвел курки.

Треск, осторожный, с длинными паузами, все ближе и ближе. На кабанов это не похоже, и у Никиты Сергеевича екнуло сердце в предчувствии удачи.

И вот, раздвигая верхушки тонких березок огромными рогами, весь в серебристом инее, показался огромный лось, продирающийся через березняк прямо на него, Хрущева. Видна пока лишь одна его горбоносая голова да иногда спина, слышно осторожное пофыркивание, похожее на лошадиное.

Никита Сергеевич прикрыл глаза и взмолился: только бы не свернул, только бы его ничто не спугнуло.

Лось остановился, не доходя метров пяти до края опушки. Огромная его голова с раскинутыми по сторонам лопатистыми рогами замерла, большие черные глаза уставились на Никиту Сергеевича.

Мушка ружья медленно двигалась вверх, совмещаясь с прорезью прицела, слегка колеблясь между рогами.

Никита Сергеевич задержал дыхание…

И в это мгновение сбоку ударил гулкий выстрел, за ним другой, третий. Лось мотнул головой, ружье дернулось в руках Никиты Сергеевича, выбросив из ствола огонь и дымное облачко, лось одним прыжком вымахал на поляну и, взрывая и разбрасывая снег, пошел мимо огромными прыжками, вошел точно снаряд в седую стену леса за спиной охотников и растворился в этой стене, будто его и не было. Осталась только глубокая пушистая борозда, да сверху все текла и текла на Никиту Сергеевича серебристая пудра инея.

Стрелять в зад уходящему зверю не имело смысла.

Никита Сергеевич сплюнул в сердцах и выругался.

Оттуда, откуда раздались выстрелы, доносился возбужденный голос Маленкова, нетерпеливый лай собак и пронзительный поросячий визг.

Пока местные повара готовили особым способом кабанятину, Маленков, Берия и Хрущев, закутанные в простыни, сидели в предбаннике за столом и, распаренные, размягченные, все трое толстые и чем-то похожие друг на друга, пили квас из глиняных кружек, лениво покряхтывая, точно парилка лишила их дара речи.

Первым нарушил молчание Лаврентий Павлович Берия:

– Абакумов явно тянет резину, – заговорил он, облизывая мокрые узкие губы, и заговорил так, точно они и до этого обсуждали поведение министра госбезопасности Абакумова. – Ему, понимаешь ли, фактов не хватает, чтобы раскрутить ленинградское дело. А какие ему нужны факты, если товарищ Сталин прямо указал, что ленинградцы составили заговор против политбюро и правительства? Все это очень и очень подозрительно.

– И не только ленинградское дело не может как следует раскрутить, – поддержал его Георгий Максимилианович Маленков, – но и другие. Дело врачей, например. Следователь Рюмин собрал столько фактов, а Абакумову все мало. Если бы не товарищ Сталин, он и ленинградцев бы прозевал, тетеря рязанская.

– Московская, – поправил Маленкова Берия.

– Какая разница! – отмахнулся Маленков. – Надо быть жестче, принципиальнее. Вот ты, Никита, ты еще не знаком с делом Кузнецова-Вознесенского и прочих?

– Не успел. Дойдет и до него очередь. Мне сперва надо провести собрание партактива. А там уж я раскручусь.

– Советую тебе, прежде чем читать протоколы, побывать на Лубянке и поговорить с главными фигурантами: сразу все поймешь и оценишь. А бумаги – они от тебя никуда не денутся.

– Возможно, возможно, – осторожничал Никита Сергеевич, чувствуя, что его хотят втянуть во что-то темное.

– Общение с живыми людьми всегда дает больше, чем бумага, – поддержал Маленкова Берия.

– Это я знаю, это мне хорошо известно, – согласился Хрущев, энергично кивая круглой головой. – Я всегда стоял и стою за общение. – И предложил: – Давайте еще по квасу… Очень уж хороший квас: так все жилочки и разжигает, так прямо весь и кипишь от такого кваса. Умеет русский человек настоящие напитки делать, не то что американская кока-кола: дрянь, дегтем шибает.

– Это точно, – подал голос Маленков, отдуваясь. – А некоторые наши граждане свое хают, а заграничное хвалят. У нас, конечно, попроще, зато надежнее.

Некоторое время пили молча.

Затем Берия спросил у Хрущева:

– Как там мой Серго поживает? Как работает?

– Как поживает, подробностей не знаю, а работает хорошо. Докторскую защитил, большой отдел в институте возглавляет… Умная голова у твоего сына, далеко пойдет.

– Не сомневаюсь. Во всяком случае, пока я жив.

– Да-а, завистников много. Чуть что… Иная баба увидит на другой обновку, тут же в крик: воровка, с немцами спала, а туда же! – закхекал Хрущев.

– М-мда, дети наши… – начал было Маленков, но не закончил, отер простыней потное лицо, засопел обиженно, будто Берия с Хрущевым намекнули на что-то такое нехорошее, что он, Маленков, от всех скрывает.

И в предбаннике снова повисла тишина.