Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность"

Глава 16

Солнце, когда я тронулся в обратную дорогу, едва всплыло из-за дальнего хребта и повисло над морем, отсюда, с высоты, действительно кажущимся черным. Поначалу, как обычно, вещмешок не показался мне тяжелым, но скоро он стал оттягивать плечи, вдавливаясь в них узкими лямками. Это ощущение будет продолжаться не так уж и долго: я привыкну, притерплюсь и перестану замечать, что за спиной у меня что-то есть. К тому же я не собираюсь все время идти и идти. У меня свои планы. Во-первых, я хочу попробовать половить форель в ручье, который впадает в Мзымту. Во-вторых, поохотиться на перепелок, но уже серьезно, а не кое-как. Для ловли форели я взял с собой леску, крючки и мормышки, которые сделал сам из ярких петушиных перьев. Я уверен, что ни одна форель не устоит перед соблазном слопать такую яркую муху. А еще я могу расковырять ножом какой-нибудь трухлявый пень и раздобыть больших и жирных личинок, а на них клюнет даже самая ленивая рыба. Форель можно пожарить над костром, можно принести домой, если удастся наловить много. Главное – поймать, а уж остальное – дело техники, как говорит дядя Зиновий. Да и спешить мне некуда: как бы я медленно ни шел, к вечеру все равно буду дома.

Дорога от Камендрашака идет лесом, петляет, но тропинка срезает все эти петли, она иногда круто падает вниз, затем карабкается вверх. Вот и тот ручей, где я не раз видел стайки форели. Ручей небольшой, его перепрыгнуть – раз плюнуть, но он вырыл себе во время дождей узкое ущелье и множество ям, в них-то и водится форель.

Я снимаю вещмешок, и сразу чувствую себя легко и свободно. Вырезав прямую и ровную орешину, привязываю к ней леску с мормышкой и крадусь к ближайшей яме, стараясь, чтобы рыба меня не заметила. Стайки в ямах всегда держатся мордами вверх по течению, ожидая чего-нибудь съедобного, что принесет им ручей. Но это в основном мелочь. А крупная рыба стоит на глубине и тоже смотрит вверх. И если заметит опасность, тут же прижмется ко дну, и уж тогда никакой приманкой ее не соблазнишь. Так что под конец я чуть ли не ползу, и даже смотреть боюсь в сторону ямы: такая рыба форель пугливая и осторожная.

Но вот я на месте. Медленно высовываю удилище из-за уступа скалы, легким движением посылаю мормышку в ручей – и вода несет ее вниз, как настоящего мотылька, упавшего в воду. Я слегка подергиваю удилище, чтобы рыбе казалось, будто этот мотылек трепещет крылышками, стараясь улететь и не угодить в прожорливую пасть. Со своего места мне не видно рыб: вода рябит, хотя солнце сюда не достает, мормышка ныряет в волнах, и я боюсь, что крючок застрянет между камнями или зацепится за какую-нибудь корягу. Но он не застрял и не зацепился, вплыл в яму – и… И тут что-то взметнулось, натянулась леска, рвануло удилище, я почувствовал резкие толчки, подсек, потянул на себя – и в воздухе затрепыхалась рыба величиной с мою ладонь. Она то изгибается колесом, то крутится, то часто дергает хвостом, пытаясь сорваться с крючка. Наученный горьким опытом, когда, случалось, добыча выскальзывала из моих рук, едва освободившись от крючка, я оттянул майку и запустил в нее форель: уж оттуда она никуда не денется. Положив удочку, сжимаю рыбу рукой через майку, другой вытаскиваю из ее зубастой пасти крючок, а затем цепляю рыбу на кукан. И, держа кукан на отлете, любуюсь своей добычей.

Экое чудо висит на кукане, подергивая раздвоенным зеленоватым хвостом: зеленые, красные, малиновые пятна изукрашивают узкую спину, красные глаза таращатся с мольбою, но мольба не трогает меня: добыча есть добыча.

Забрасывать в эту же яму еще раз не имеет смысла: напуганная форель долго не будет клевать. И я, подхватив свой мешок, двинулся вверх по течению ручья.

Чем выше я поднимался, тем уже становилось ущелье, по которому, обтекая большущие камни, струится вниз безымянный ручей. Иногда попадались плоские крабы, похожие на больших клещей. Потревоженные, они забивались в щели меж камнями, шевелили оттуда длинными усиками и глазами на тонких палочках. В небольших углублениях, выдолбленных водой в камне, суетилась мелкая рыбешка, на которую не было смысла тратить ни времени, ни усилий.

Наконец я достиг большой ямины, и такой глубокой, что вода казалась зеленоватой, хотя на дне виднелся каждый камушек. Так вот почему у форели спины зеленые и в крапинку: в такой воде и на таком дне ее совсем не видно, зато видны косые тени от рыб, и тени эти кажутся мне чудовищно большими. Уж эта-то форель наверняка совершенно непуганая, и такая большая, какой я и не видывал.

Снова я крадусь по краю обрыва, цепляясь за каждый выступ, снова достигаю того места, где в яму впадает журчащий прозрачный поток. Вот яркая мушка упала на воду и поплыла вниз, ныряя в волнах, вот она достигла ямы – рывок, удилище согнулось в дугу, я тяну что-то большое и бешено сопротивляющееся. Видно, как пенится вода, как к самой поверхности взлетает зеленая спина и мелькает серебристое брюхо. Я тащу рыбу вверх по течению, боясь поднять ее в воздух, сердце мое бьется от радости и страха, что добыча сорвется с крючка.

Не сорвалась.

Вот она трепещет у меня за пазухой вместе с моим сердцем, скользкая и холодная. Эта форель раза в три больше первой. Такую я еще не лавливал. Вот это да! Вот мама-то удивится, когда я принесу ее домой!

Еще несколько забросов, как и следовало ожидать, не принесли ничего. И я полез дальше. Азарт гонит меня все выше и выше, а ямки, между тем, становятся все меньше и меньше. Но где-то же должны быть и большие. Не могут не быть.

Густой и глухой лес обступил меня со всех сторон; деревья цепляются своими корнями за скалы, иные склоняются до самой воды, чуть ли не падают, но держатся; черные, серые, белые, розоватые и всяких других цветов и оттенков косые каменные плиты громоздятся в узком и мрачном ущелье. По этим плитам сочится вода, с них свисают бороды зеленых и бурых мхов, цепкие змеи плюща обнимают уступы, кусты и деревья.

Я глянул вниз и ужаснулся: ущелье падало куда-то в синеватую дымку, которую подпирали неподвижные вершины деревьев. Я вспомнил, как лез почти по отвесным каменным уступам, за которыми мне мерещились ямы с необыкновенной форелью, пальцы моих ног едва находили для себя прочную опору на покрытых грязновато-зеленой слизью камнях. А ведь спускаться куда как труднее, чем подниматься – это уж я знал, с этим я сталкивался ни раз, когда мы забредали с ребятами в горы. Но, правда, не дальше Казачьего брода, где в отвесной скале таится большая пещера с круглым и мрачным входом, из которой тянет холодной сыростью минувших тысячелетий даже в самый жаркий день.

В этой пещере, как рассказывал нам один знающий человек, когда-то давным-давно, может быть, сто тысяч лет назад, жили первобытные люди, вооруженные дубинами и каменными топорами. Они закоптили потолок большой пещеры своими кострами, замусорили ее костями съеденных животных.

В пещере полно летучих мышей, с потолка свисают каменные сосульки. Пещера заканчивается отвесной стеной, а в той стене круглая черная дыра, ведущая в таинственную неизвестность. Мы только заглядывали в эту дыру, однако не лезли в нее: из дыры сочится вода, ее бока осклизлые и покрыты чем-то, похожим на желе.

Но в пещере я был не один. А тут…

Я посмотрел вверх. Там стены ущелья несколько раздвигались в стороны, зато поперек его лежали большие деревья, изломанные и перепутанные, повитые плющом. Другого пути вверх не видно. Разве что лезть на почти отвесную боковую стену, над которой склонил свои ветки непроницаемый лес. А где-то там должны быть очищенные от леса участки, засаженные кукурузой или табаком, которые видны из Камендрашака. Следовательно, должна быть тропа или дорога.

И я полез. Я лез и лез, а конца ущелью все не было и не было, и ничего нельзя разглядеть вокруг, разве что кусочек голубого неба. А мешок все тяжелее. Иногда я натыкался на бурелом, карабкался через деревья среди колючего кустарника. Я весь изодрался, в кровь сбил босые ноги; обходя один из буреломов, ушел куда-то в сторону от ущелья и потерял его из виду. Было жарко, душно, хотелось пить, но ни ручья, ни родника мне не попадалось. Отчаяние и все более наваливающаяся усталость гнали и гнали меня вперед и вверх.

Постепенно подъем стал выравниваться, в сомкнутом зеленом пологе надо мной появились просветы, и наконец-то я выбрался на поляну и впервые смог оглядеться.

Я вновь увидел море, синее-пресинее вдали и зеленое ближе к берегу, а над ним солнце, да так низко, что я сперва решил, что все еще утро, что день только начался, и, лишь когда стал соображать, понял, что солнце встает совсем в другой стороне, а там, где оно висело сейчас, ему положено садится, и, следовательно, дело идет к ночи.

Признаться, мне ни разу в жизни не приходилось одному ночевать в лесу. В моей памяти хорошо сохранилось то чувство отчаяния, когда я, давным-давно, живя в деревне Третьяковка, что приютилась на берегу реки Чусовая, слишком рано пошел в школу и забрел совсем в другую сторону – к сенокосным лугам, к огромным зародам сена. Память сохранила ущербную луну над головой, яркие звезды, тишину зимней ночи и далекий волчий вой, который, как мне казалось, окружал меня со всех сторон, и тот ужас, который загнал меня на верхушку зарода. Но тогда мне едва минуло восемь лет, а теперь мне почти четырнадцать, я много чего повидал и бояться мне не пристало.

Поляна оказалась длинной, хотя и не очень широкой, и вся заросла густой и высокой травой и круглыми кустами ежевики с еще зелеными ягодами. На краю ее из-под каменных плит, покрытых густым мохом, сочилась вода и собиралась в каменную чашу, похожую на глаз чудовища. Я напился из этой чаши, умылся и обмыл свои изодранные ноги. Хотя устроиться на поляне соблазн был велик, однако, случись непогода, спрятаться здесь негде, и я решительно вернулся в лес, довольно быстро нашел нишу под небольшим каменным навесом и свисающими с него корнями могучего платана, положил в нее свой мешок и принялся собирать дрова для костра.

Уже стемнело, когда я, загородившись от мира кучей хвороста, развел костер, – и меня тут же обступила непроницаемая мгла. Даже звезды в просветах между деревьями – и те потухли. Но мрак этот уже не пугал меня, хотя я все время прислушивался к шорохам и трескам, доносящимся из глубины леса. Я был не таким наивным, чтобы думать, что здесь никого, кроме меня, нет. В Камендрашаке, например, шакалы подходят к самым домам, их плачущие голоса звучат со всех сторон, приводя в неистовство дворовых собак. Адлер стоит дальше от девственного леса, наш домик отделен от окраины многими домами, но и до нас иногда долетают голоса шакалов, выходящих к железной дороге, точно оплакивающих покойника. К тому же здесь, пока я карабкался наверх, несколько раз замечал следы кабанов, про которых рассказывают жуткие истории. А еще, говорят, в горах водятся волки, которые бродят большими стаями, шастают медведи, на деревьях таятся рыси, а внизу, среди травы и камней, поджидает добычу страшная кавказская гадюка, про которую рассказывают, что она может заползти на грудь спящего человека и укусить его, когда он проснется.

Пламя от костра поднимается вверх, я неустанно подкладываю в него все новые ветки. Я знаю, что чем больше пламя, тем безопаснее, об этом и в книжках пишут бывалые путешественники, но вовремя спохватываюсь: ночь только началась, а куча хвороста заметно стала ниже. Что делать, если костер потухнет и на меня действительно кто-нибудь нападет?

За всеми этими хлопотами я как-то позабыл, что не ел с самого утра – и голод тут же напомнил мне о себе сосущей пустотой в желудке. Я почистил и выпотрошил обе форели, посолил, проткнул их очищенным от коры прутиком и стал жарить, сперва над огнем, затем положил доспевать на горячий камень. Форель оказалась почти воздушной, ее не надо было жевать, лишь тонкие кости мешали проглотить рыбу целиком. После форели я съел вареное яйцо, кусочек сыру. Я, может быть, съел бы и еще чего-нибудь, но глаза слипались, голова клонилась на грудь, страхи растворились в непроницаемой тишине леса. Сырые толстые валежины, которые я еле дотащил и между которыми развел костер, шипели и посвистывали, убаюкивая, выбрасывая тонкие струи пара. Они уже занялись с боков, обещая гореть долго. Лес молчал, точно дивился тому, что в его потаенной гуще приютилось что-то незнакомое и опасное для него, чего он не видел ни разу в своей бесконечно длинной жизни.

Я прилег на бок, лицом к костру, подо мной толстая подстилка из листьев каштана и травы, пламя костра стало множиться, тускнеть – я испугался, открыл глаза, сел: костер потухал, догорали головни да по бокам валежин пробегали красные огоньки. Подложив хворосту, я некоторое время смотрел на огонь, затем снова стал проваливаться в мягкую дрему. И снилось мне, что я опять в Пиленково-Гантиади, бреду в горы к абхазам по ночной дороге, мелькают в темноте зеленые глаза, слышится нетерпеливое повизгивание, хохот и плачь обступивших меня шакалов.

Вздрогнув, я просыпаюсь и пялюсь во тьму, окружающую меня. Нигде ни движения, ни звука. Лишь тихо шипит пар, выдавливаемый огнем из валежин. Спать хочется ужасно, глаза закрываются сами.

И вдруг:

– О-ооо– ах-ха-ха-ха-о-ох!

Шакалы!

Сна как не бывало.

Правда, шакалы, насколько мне известно, на людей не нападают, но ведь я не люди, я еще ребенок. И потом, те, кто утверждает эту будто бы непреложную истину, сами ночь у костра в одиночестве не проводили, им тоже кто-то рассказывал, а тем еще, и еще, и что же? – я должен верить?

И снова, но уже ближе:

– О-а-а-ха-ха-о-ох! – точно женщина плачет по покойнику.

У меня по спине мурашки, кажется, что волосы встали дыбом. Вглядываясь в темноту, я на ощупь собираю пучок веток и сухой травы. Вот как они подойдут поближе, так я как закричу, подожгу свой факел и… Дальше я не знаю, что делать, но Толька Третьяков из уральской деревни Третьяковка сказывал, что если волки подойдут слишком близко к костру, то надо в них кидать головешки, а еще лучше кинуться прямо на них с горящим факелом: волки не выдерживают такой атаки, убегают и больше не возвращаются. Но то волки, а это шакалы. Кто его знает, чего они боятся больше всего.

Хохот и вопли шакалов слышатся то сверху, со стороны поляны, то снизу, от реки. Они словно перекликаются друг с другом, сообщая, что в лесу, возле потухающего костра сидит человек, один-одинешенек и совсем маленький, которого не плохо было бы съесть. Им отвечают вопли откуда-то издалека. Кажется, все пространство насыщено одними шакалами. Даже в самом Камендрашаке я не слышал столько шакальих воплей и плача. Правда, там мне нечего было бояться, и я засыпал под хохот и стоны, не очень-то задумываясь над тем, каково ночевать в одиночестве в здешнем лесу. А когда ты действительно один-одинешенек, то в голову лезут всякие ужасы, от которых, если дать им волю, крыша может поехать неизвестно в какую сторону.

Шакалы то замолкают – и мне начинает казаться, что они уже совсем рядом, то вновь их воплями наполняется непроницаемая темнота ночи. Я подкладываю в костер ветки, ломаю их, иные через колено, ветки трещат оглушительно, треск этот наверняка слышат шакалы и крадутся к моему костру. Уж скорее бы…

Ожидание нападения тянется бесконечно долго, а нападения все нет и нет. Глаза снова начинают слипаться, голова клонится то в одну сторону, то в другую…

Глава 17

Я просыпаюсь от холода, с испугом открываю глаза – я лежу на подстилке, вокруг густо стоят зеленые деревья, между ними текут косые потоки голубого света, вверху беззаботно тренькает какая-то пичужка, костер потух, подернулся серым пеплом, лишь слабая струйка дыма тянется из-под растрескавшейся коры валежины. А метрах в десяти от меня на замшелом камне стоит рыжевато-бурая собачонка, шерсть на ней висит клочьями, черные уши торчком, она то опускает свою узкую черную морду к самому камню, то поднимает ее вверх, явно принюхиваясь, готовая дать деру при первых же признаках опасности. Я не сразу соображаю, что это и есть шакал. И нисколечко не страшный.

Некоторое время мы смотрим друг другу в глаза. Я сажусь – шакал отскакивает чуть назад, но не уходит и продолжает кланяться.

– Ну и черт с тобой! – говорю я и начинаю раздувать костер.

Собственно говоря, костер мне не нужен, потому что я не собираюсь на нем ничего жарить, а если греться, то выйди на солнце и грейся, сколько хочешь. Но с костром как-то спокойнее. Тем более что неизвестно: шакал этот один тут или их много. Правда, ночного страха уже нет, но что-то осталось, что заставляет меня быть осторожным.

Постепенно огонь разгорается, шакал ведет себя все более беспокойно, а я, наоборот, очень спокойно. Не глядя на шакала, выбираю горящую головню, вытаскиваю ее из огня, напружиниваюсь, вскакиваю на ноги: вот я ему сейчас! – но шакала и след простыл, кидать не в кого.

– О-го-го-го-го-ооо! – кричу я во все горло ему вслед и смеюсь с облегчением.

Мне представляется, как я буду рассказывать своим приятелям об этой ночевке и, конечно, насочиняю целый ворох всяких жутких ужасностей. Вот уж они свои рты от завести и удивления, пораскрывают, так уж пораскрывают.

Я быстро и весело завтракаю, гашу костер, вскидываю за спину свой мешок, в руках у меня увесистая палка с заостренным и обожженным концом; с этим оружием, готовый к битве, как лермонтовский Мцыри, я и выхожу на поляну.

А на ней столько солнца, столько цветов и пчел, что в воздухе стоит ровный гул: наверняка где-то неподалеку расположена пасека.

Через минуту я набредаю на тропу, еще через какое-то время выхожу на делянку табака и серый сарай, приткнувшийся на краю поляны, на длинные ряды ульев. В сарае сушатся листья табака, оттуда несет душновато-терпким запахом. И ни души. Отсюда, от сарая, видно ущелье, по которому течет невидимая Мзымта, видны скалы Казачьего брода. Тропа разветвляется: один ее рукав спускается вниз, другой уходит в лес, скорее всего, к другим делянкам. Я уверенно выбираю первый и начинаю спуск. Вот и ручей, но течет он здесь тоненькой струйкой в узком и неглубоком желобке из камня, а чуть ниже проваливается в ущелье. Это ж даже представить себе страшновато, как я лез по этому ущелью, цепляясь за уступы скал, как далеко я забрался, но, к счастью, не сорвался и не погиб.

Вдалеке кукушка отсчитывает года, вверху кружат коршуны, слышны их тоскующие голоса, иногда в просветах между деревьями покажется кусочек синего-пресинего моря, солнце блеснет, серая белка с тонким хвостом выскочит на тропу, замрет на мгновение и тут же кинется на первую же чинару. Все, что видит глаз и слышит ухо, дышит радостью нового дня и пережитой ночи. Ночные страхи кажутся далекими и пустыми.

Оказывается, и на самом деле, шакалы не нападают на людей, даже на таких, как я. А тому шакалу просто было любопытно посмотреть на меня или даже понюхать, но он боялся меня куда больше, чем я его. Недаром говорят: трусливый, как шакал. Но это ко мне никак не относится.

Вот и дорога и тот же ручей, но уже полноводный. Я раздеваюсь донага и плюхаюсь в ту яму, где поймал первую форель. Вода холодная, но она смывает усталость, бодрит. Натянув штаны на мокрое тело, я взял в руки майку: дыра на дыре. Да еще воняет рыбой. Бросить? Но скудная жизнь приучила меня, что и такие тряпки могут пригодиться. Да и мама спросит, куда я дел майку. Не новую, конечно, но кто же надевает новые, идя в горы?

Я прополоскал майку в ручье, отжал, накинул себе на плечи и, не одевая куртки, влез в свой вещмешок. Натертые плечи болят, исцарапанные ноги саднят, но не бросать же мне свою ношу – и в голову такое не приходит… Ничего, как-нибудь.

Вот и деревня греческих колонистов. Здесь ничего не изменилось за минувшие сутки. И даже ишак стоит на том же самом месте, как будто никуда отсюда не уходил, и так же задумчиво смотрит прямо перед собой, прядая ушами и помахивая коровьим хвостом. И те же куры, свиньи, козы…

И тут калитка сбоку открылась, из нее вышла девчонка в цветастом коротком сарафане и соломенной шляпке с красной ленточкой. Вышла, увидела меня и… и замерла, широко раскрыв свои черные глаза.

И я тоже замер: передо мной стояла моя соседка-певунья. Правда, я уже знал, что ее зовут Рая, что у нее только отец грек, а мать то ли адыгейка, то ли черкешенка, что у нее есть младший брат, и старший тоже, но он уже большой и живет в другом месте. Но узнал я это не от Раи, а от Степки, живущего с ней по соседству от самого рождения.

– Привет! – сказал я от неожиданности, потому что в Адлере с ней не здоровался и вообще проходил мимо, делая вид, что не замечаю.

– Привет! – ответила она, и глаза ее стали большими.

– Ты здесь живешь? – спросил я.

– Здесь живет моя бабушка.

– А я думаю, куда ты пропадаешь каждое лето?

– Правда? – чему-то обрадовалась она.

– Правда, – сказал я, хотя ни о чем таком раньше не думал, а подумал только сейчас. Я и о ней-то последнее время никак не думал, но для этого имелись свои причины: мне нравилась одна девчонка из параллельного класса.

– А ты откуда идешь? – спросила Рая.

– Из Камендрашака. Там у меня отец работает.

– Так рано?

– Я в лесу ночевал, – сообщил я с гордостью.

– И не страшно? – изумилась она.

– Так, чуть-чуть, – поскромничал я. И пояснил: – Поначалу было страшно, а потом ничего – привык.

– А зачем?

– Что – зачем?

– Ночевал зачем?

– А-а! Так вышло.

– А-ааа… Хочешь молока?

– У меня денег нету, – замялся я.

– Без денег! – воскликнула Рая. – Я только что подоила козу.

– Хочу. А тебя не заругают?

– Что ты! Я сейчас! – И она со всех ног кинулась назад, к дому, угол которого виднелся среди густых деревьев и кустов.

Я отошел в сторонку и сел на обтесанное бревно, положенное на два плоских камня, снял с себя вещмешок, не переставая удивляться тому, что случилось, и тому, что будет, уверенный, что будет что-то удивительное и обязательно хорошее.

Через пару минут Рая принесла большую кружку молока и кусок пшеничной лепешки.

– Пей! – сказала она, протягивая мне кружку.

Я пил маленькими глотками, откусывая лепешку маленькими кусочками, а она стояла рядом и смотрела на меня так, будто никогда не видела, как люди пьют молоко и едят хлеб. Мне стало неловко почему-то под ее пристальным взглядом, я поставил кружку, спросил сердито:

– Ты чего на меня уставилась, будто я с неба свалился?

Рая смутилась, сорвалась с места и убежала.

«Малохольная какая-то», – подумал я, снова принимаясь за молоко, но на этот раз без нарочитой медлительности.

А Рая – вот она опять. На этот раз в ее руках тарелка с двумя большими кусками сотов, над которыми вьется с сердитым гудением оса.

– Вот, – сказала Рая, протягивая мне тарелку.

– Так я ж не съем все это, – запротестовал я, но не оттого, что не съем, а что вот сейчас выйдет ее бабка, или еще кто, и начнут ругаться. Тут и меду не захочешь. Но меду хочется: я давно не пробовал это лакомство, хотя на адлерском базаре иногда армяне или греки продают мед, в бочонках и в сотах. Но он так дорого стоит, что мама покупает его очень редко.

– Да ты не бойся, – говорит догадливая Рая. И поясняет: – Дома никого нет: все ушли на табак. Хочешь, покажу тебе, где я живу? – и замерла в ожидании, готовая то ли убежать, то ли еще что.

Я вежливо соглашаюсь посмотреть: нельзя же не согласиться, если тебя так вкусно угощают. И опять она почему-то обрадовалась, даже вся как-то засветилась, вспыхнула, всплеснула руками, и от нетерпения ее загорелые ноги чуть не пустились в пляс. А чему тут радоваться? Просто удивительно и непонятно.

Мы входим в калитку. Мешок свой я захватил с собой: мало ли, свиньи разорвут или ишак позарится. В одной руке у меня тарелка с сотами, в другой пустая кружка.

Дом большой, двухэтажный, стоит на сваях из плиточного камня. Здесь все дома стоят на таких сваях, потому что дожди и сырость. Я знаю, из чего строят эти дома: каркас из дерева, затем турлучные перегородки, которые обмазываются глиной, смешанной с соломой, крыша из дранки.

Огромная кавказская овчарка с клочьями седой шерсти высунулась из будки, с хрипом дернулась на цепи, но Рая крикнула ей: «На место!», таким неожиданно резким голосом, будто это был голос кого-то другого, а не ее собственный. И оглянулась на меня смущенно.

Собака послушалась и легла, ворча и скаля желтые клыки.

Мы поднимаемся на высокое крыльцо, здесь я оставляю вещмешок, пустую кружку, а тарелку с сотами несу с собой, потому что осы, вытираю свои босые ноги о мокрую тряпку. Мы входим в дверь, занавешенную марлей от мух, вступаем в прохладу жилья, где пахнет молоком, медом и хлебом. А может быть, это от меня теперь так пахнет. Везде половики, как в деревне у дедушки и дяди Миши в Калининской области, как на Урале в Третьяковке. Полы некрашеные, чистые, белые. Такие они бывают, когда их скоблят ножами или еще чем-нибудь острым. Например, осколками стекла.

– Вот здесь у нас кухня, – поясняет Рая, показывая на дверь, в которую видны печка и полки с посудой. Только не русская печка, а так называемая «плита». – Здесь мы кушаем: дедушка, бабушка, я и Андрюшка. Там спальня, там тоже спальня…

Мы останавливаемся перед лестницей, ведущей наверх.

– Там моя комната, – сообщает она чуть ли ни шепотом. И чего-то ждет.

Я не сразу соображаю, что на лестницу я должен вступить первым. И я вступаю, хотя что может быть интересного в комнате, в которой живет девчонка?

И в ней действительно ничего интересного нет. Ну, кровать, накрытая кружевным покрывалом, ну, две высокие подушки. Еще стол, этажерка с книжками – не густо. По корешкам я узнаю томик Пушкина, «Как закалялась сталь» Николая Островского, томик стихов Некрасова. У меня тоже книг не так много, но много и не купишь, экономя на мороженом. Зато у меня есть Лермонтов, а его я люблю больше всех поэтов. А еще Джек Лондон, Арсеньев, Купер, «Молодая гвардия», «Тихий Дон»…

– Вот, – произносит Рая опять почти шепотом, – здесь я и живу.

– Мне нравится, – говорю я вежливо, подхожу к единственному окну, но из него ничего не видно, кроме густой листвы шелковицы, увитой виноградом.

Конечно, хорошо бы видеть горы или хотя бы речку, но и шелковица – тоже хорошо.

И мне, действительно, нравится: я бы и сам не прочь иметь такую отдельную комнату. Но чего нет, того нет. Зато у меня есть дровяной сарай, в котором одно время жил поросенок. Там, когда поросенок вырос и его зарезали, я все вычистил, вымыл и устроил для себя место, где мне никто не мешает читать и даже рисовать. Конечно, сарай с отдельной комнатой не сравнишь. Куда там!

– Хорошо у тебя, – не скрываю я своей зависти.

– Правда? – опять радуется она.

– Правда, – подтверждаю я более уверенно, ставя тарелку на стол.

– Да ты ешь! – спохватывается Рая. – Садись и ешь!

– А ты?

– Да я уж объелась, – восклицает она радостно. – Не лезет больше. Ешь! Я тебе с собой дам.

– Заругают тебя.

– Что ты! – всплескивает она руками. – Не заругают.

Я сажусь и беру соты двумя пальцами. Откусываю кусочек, жую.

– Ой! – спохватывается Рая и несется вниз.

Через несколько минут на столе передо мной стоит кружка с горячим чаем и тарелка с лепешками и козьим сыром, похожим на баранки.

Рая тоже садится за стол и тоже пьет чай с медом, лепешками и сыром.

– Я еще не завтракала, – оправдывается она, хотя только что уверяла, что уже ела. И смеется.

– Чему ты смеешься? – не выдерживаю я и тоже готов рассмеяться.

– Так.

Молчит какое-то время, потом выпаливает:

– Если бы я не вышла, ты бы прошел мимо… Да?

«Ну и что?» – хотел сказать я, но вовремя удержался.

Положительно, малохольная какая-то. И чему радуется? Соседского мальчишку встретила… Конечно, мне тоже приятно, но не до такой же степени.

И я говорю:

– Прошел бы, конечно: я ведь не знал, что ты здесь живешь.

И эти слова ее тоже обрадовали.

И тут она вдруг ойкнула испуганно и уставилась на мою ногу.

– У тебя кровь! – вскрикнула она.

Я глянул: точно, ссадина и чуть-чуть крови. Я даже не помню, когда и где оцарапался.

– Я сейчас помажу йодом, – засуетилась Рая и кинулась вниз, шлепая по ступенькам своими тапочками.

Она вернулась быстро, даже запыхалась, точно я, если она задержится хоть на минутку, непременно умру. Присев на корточки, она открыла пузырек с йодом и, высунув язык от усердия, несколько раз помазала ссадину палочкой с ваткой. Затем стала мазать другие царапины, и когда я запротестовал, вдруг посмотрела на меня снизу своими глазищами и произнесла сердито: – А если заражение крови? Что тогда? Или столбняк?

– Какое там заражение! – слабо сопротивлялся я. – Откуда? Да и поцарапал я их еще вчера.

– Все равно, – упрямо сказала Рая, разглядывая мои ступни и те части ног, что торчат из коротких штанов, тщательно смазывая каждую царапину.

Наконец она закончила лечение, поднялась и победно улыбнулась.

Я чувствовал себя очень неуютно от этого ее старания. Во-первых, это не первые мои царапины, бывало и хуже; во-вторых, до сих пор со мной не случилось ни заражения, ни столбняка. В лучшем случае, ранка посыпалась свежей золой или к ней прикладывалась паутина, – тоже очень помогает.

– Спасибо, – сказал я и заторопился: а то ей в голову придет еще что-нибудь, а мне еще идти и идти.

Рая проводила меня почти до моста. Мы стоим, смотрим по сторонам. Надо что-то сказать, но слова на ум не идут. За угощение я благодарил, и не раз, нельзя же все время спасибо да спасибо. Я ковыряю пальцем ноги торчащий из дороги камушек и не знаю, как мне уходить: сразу или еще какое-то время постоять приличия ради.

– А ты домой приезжаешь? – спросил я, потому что ничего больше придумать не мог. – Или все лето здесь?

Она молчит, точно я задал ей задачку из десятого класса, и тоже ковыряет дорогу, но носком кожаного тапочка, иногда выстреливая в меня чернотой своих глаз из под соломенной шляпы. Потом тихо спрашивает:

– А ты хочешь, чтобы я приехала?

Честно говоря, я не знаю, что ей ответить. Но ведь не скажешь, что не хочу. И даже, что мне все равно, тоже не скажешь.

– Хочу, – говорю я, преодолевая себя.

В ответ она хохотнула, коснулась вдруг кончиками пальцев моей руки, повернулась и побежала по дороге, разбрасывая по сторонам загорелые ноги, мелькая черными трусиками. Потом остановилась, оглянулась, помахала рукой и крикнула:

– Я прие-еду-ууу!

И скрылась за поворотом.