Автор книги: Виктор Минут
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава IX. Первый призыв меня на службу в Красной армии
Перейду теперь к обстоятельствам, заставившим меня покинуть Советскую Россию.
Как я уже упомянул выше, страшное горе, разбившее мою жизнь, повергло меня в состояние полнейшей апатии. Я думал только о том, как бы скорее дожить свой век, заглушая повседневными заботами и физическим трудом постоянное ощущение невознаградимой потери. Бездействию своему в период ожесточенной борьбы за спасение родины я находил оправдание перед своею совестью в том, что в настоящее время, когда требуются главным образом рядовые бойцы, когда большой спрос на молодых, полных сил и энергии людей, когда для руководства партизанскими отрядами не требуется большого опыта службы, а гораздо ценнее подвижность и физическое здоровье молодых людей, мы, пожилые люди, скорее можем быть обузой, чем принести пользу.
Я всегда предполагал и впоследствии оказался прав, что все организации, боровшиеся с большевиками, страдали избытком генералов. Что пользы в том, что многие из нас по сохранившемуся здоровью и физической крепости не уступают молодым людям. Что пользы в том, что многие из нас во имя спасения родины искренне готовы принять участие в борьбе на каких угодно должностях, хотя бы простыми рядовыми. Это только красивый жест, намерение в сущности неосуществимое.
Поэтому я удалился в деревню. Средств к жизни, кроме самой скудной пенсии и эмеритуры[44]44
Эмеритура – капитал, формировавшийся в особых эмеритальных кассах из обязательных отчислений из жалованья государственных служащих, в том числе военных. По истечении определенного срока участники эмеритальной кассы начинали получать из нее дополнительные выплаты.
[Закрыть], урезанной советским правительством далеко за пределы возможного, и тех незначительных крох, что случайно оказались у меня на момент национализации банков и ареста сейфов, у меня не было никаких. Надо было зарабатывать самому себе кусок хлеба насущного, в буквальном значении этого слова, хлеба, которого я на свою пенсию купить уже не мог.
Во-первых, пришлось вести лично все натуральное хозяйство. Я сам исполнял все полевые работы, косил, убирал сено, молотил, веял, рубил и колол дрова. Но этого было мало, так как земли при моей усадьбе было всего лишь две десятины[45]45
Около 2 га.
[Закрыть], да и из нее только небольшая часть была возделана. Надо было изыскать еще другие источники для пропитания.
На мое счастье, я смолоду имел склонность к разным видам ручного труда и интересовался всякого рода механизмами. Поэтому у меня постепенно накопился небольшой набор самых необходимых инструментов для слесарных, столярных и переплетных работ. И вот я решил использовать свои знания и кое-какой навык в этих работах.
Обстановка для этого в деревне была благоприятная, вследствие дороговизны всякого рода ремонта и недостатка в хороших, а главное, добросовестных мастерах. Я занялся починкой часов, главным образом стенных и настольных, хотя брался и, не всегда неудачно, за починку карманных, затем замков, граммофонов, которых в деревне, кстати сказать, очень много, и прочей слесарной работой. Иногда перепадали заказы и на переплетные работы. После нескольких удачно исполненных заказов недостатка в заказчиках у меня не было. Стали приносить и привозить вещи в починку не только из соседних деревень, но даже верст за десять от меня. Это сразу поправило мои дела. За свою работу я брал не деньгами, а натурой. Кто чем богат и кто сколько может, тем и платил мне за работу: кто принесет мерку картофеля, кто несколько фунтов овсяной крупы, сушеной рыбы, муки, кто четверть молока, пяток яиц, сухарей, печеного хлеба, творогу и т. п. Все годилось мне и избавляло меня от главной статьи расхода – на продовольствие. На прочие расходы хватало пенсии.
Так как земли у меня было всего две десятины, домик маленький и старый, службы ветхие до того, что едва держались, то на мою усадьбу никто не зарился. Поэтому, когда выселяли помещиков, то волостной комитет меня не тронул, хотя имущество мое не избегло национализации. Приезжали ко мне несколько раз комитетские комиссии, произвели подробную опись всего инвентаря и обстановки, в особенности моей библиотеки (тщательно собираемой мною в течение всей моей жизни и перевезенной на последние деньги из Петрограда), объявили мне, что все это мне уже не принадлежит, а есть достояние нации и оставляется в моем распоряжении лишь до тех пор, пока всему этому не будет дано соответствующего назначения, но на этом дело пока и закончилось.
Так прошло все лето и начало осени 1918 года. Но вот с конца сентября начали присылать мне из волостного военного комиссариата анкеты с вопросами: когда родился, какой бывший чин, где воспитывался, где служил и т. д. – словом, то, что требуется для составления послужного списка или краткой записи о службе. Так как я в это время достиг уже 50-летнего возраста, то есть вышел уже из 45 лет, обязывавших еще военной службой{130}130
Параметры воинской службы в Российской империи регулировались Уставом о воинской повинности (Свод законов Рос сийской империи. Т. 4. Кн. 1) с изменениями, внесенными Законом от 23 июня 1912 г. и уточнениями к нему, сделанными в декабре 1912 г. и апреле 1913 г. Лица старше 43 лет на службу, в том числе и в государственное ополчение, не призывались. В мирное время общий срок службы в пехоте и артиллерии (кроме конной) составлял 18 лет, из которых три года – действительная военная служба и 15 лет – служба в запасе (из них семь лет – в запасе 1-го разряда, остальное время – в запасе 2-го разряда). Общий срок службы во всех остальных родах войск –17 лет, из которых четыре года действительная служба и 13 лет – служба в запасе (из них семь лет – в запасе 1-го разряда, остальное время – в запасе 2-го разряда). Во флоте – 10 лет, из которых пять лет – действительная служба и пять лет – служба в запасе.
[Закрыть], то я приписывал эти анкеты исключительно усердию и неопытности военного комиссара, не умеющего еще разбираться в своем деле, но желающего проявить свою активность. Но анкеты эти начали повторяться чуть ли не в каждые две недели. Видимо, исходили откуда-то сверху. В общем требовались те же сведения, добавлялись лишь какие-нибудь новые пункты вроде того, что принадлежите ли к каким-либо организациям, каких политических убеждений, служат ли родственники в Красной армии, кто из партийных работников может рекомендовать, был ли под судом и т. п. Такое обилие повторных анкет я приписывал неразберихе, царящей в советских учреждениях, работавших крайне несогласованно, вследствие чего одни и те же сведения собирались по несколько раз, и поэтому относился к ним совершенно спокойно, не придавая им особого значения.
Но вот в начале декабря по новому стилю получаю от волостного военного комиссариата предписание такого содержания, что, согласно декрету Совета народных комиссаров, все бывшие офицеры, не достигшие к 1 января 1918 года 50 лет в обер-офицерском чине, 55 лет в штаб-офицерском и 60 лет – в генеральском, подлежат обязательной военной службе{131}131
В данном случае имеется в виду не Декрет Совета народных комиссаров, а Приказ № 275 Реввоенсовета Республики от 23 ноября 1918 г. Он как раз и устанавливал указываемые Минутом возрастные рамки для различных категорий офицеров. В соответствии с Приказом призыв следовало провести в течение 20 дней (с 25 ноября по 15 декабря 1918 г.), а всех призванных зачислить в резерв при штабах военных округов, окружных управлениях и окружных военных комиссариатах. После этого уже Всероглавштаб должен был заняться распределением военспецов по войскам и военным учреждениям.
[Закрыть], а посему мне надлежит немедленно отправиться в уездный город для явки на призывной пункт. Срок явки был так близок, что мне надобно было оправляться на следующий же день после получения предписания. Ответственность за мою неявку возлагалась на военного комиссара, иначе говоря, в случае моего отказа исполнить это требование, он отправил бы меня под конвоем. Оставалось ехать в уездный город.
Решив уже заранее ни в каком случае не поступать ни на какую службу к советскому правительству, я в то же время не мог составить определенного плана действия, так как не знал, в какой обстановке окажусь после приема на военную службу, не знал даже, разрешат ли мне после приема вернуться домой для устройства своих дел или же прямо со сборного пункта отправят к месту назначения. Поэтому я решил подготовиться ко всяким случайностям и взял с собою все самое необходимое, но лишь в том количестве, которое мог нести на спине и в руках. Три перемены белья, запасная пара сапог, дорожный несессер и провизии дней на десять. Верхнюю одежду составляла кожаная куртка на бараньем меху. На голове – папаха. Под рубаху и брюки я поддел фуфайку и теплые кальсоны, на ногах теплые носки. В таком одеянии, с мешком за плечами отправился я пешком на станцию железной дороги, находящуюся в 20 верстах от моей усадьбы. Пришлось идти пешком, так как нанять для этого лошадь стоило бы не менее 25 рублей, моя же водовозка по старости не годилась для дальней дороги. Вышел из дому, когда начало смеркаться, часа в четыре. Было полнолуние, чистое звездное небо, довольно крепкий мороз. Спокойно шел я навстречу своей судьбе, всецело положившись на волю божию. Резко выделялась знакомая дорога на освещенном луной снежном фоне, и, подгоняемый бодрящим холодом, я к девяти часам пришел на станцию.
На станции я застал уже в сборе всех призываемых одновременно со мной докторов, фельдшеров и унтер-офицеров специальных войск. Всего было 50–60 человек. Начальник железнодорожной охраны на станции, о котором я уже упоминал выше, узнав о моем призыве, покровительственно заявил мне:
– Ну вот и прекрасно, вместе послужим.
Посадили нас всех в один вагон 4-го класса{132}132
В Российской империи классные вагоны делились на 1, 2 и 3-й классы по степени обустройства; 4-й класс был дополнительным: это были обычно крытые товарные вагоны, которые предоставлялись прежде всего большим рабочим артелям, едущим совместно от станции отправления до станции назначения. Эти вагоны, как и багажные, красились в серый цвет (вагоны 1-го класса – в темно-синий, 2-го класса – в светло-коричневый, 3-го класса – в темно-зеленый).
[Закрыть], нетопленный, освещенный одним огарком. Холодно, тесно, воздух ужасный. Вспомнилось мне при этом, как всего год тому назад в моем распоряжении был роскошный салон-вагон Варшавско-Венской железной дороги, со спальней, рабочим кабинетом и приемной; хорошо освещенный, мягкая мебель, зеркала, бронза. Контраст был довольно резкий, но я уже обтерпелся и не особенно горевал об утраченном благополучии.
Общей командой под начальством бывшего волостного комиссара (землемера), тоже призванного, отправились мы в уездный город. После неимоверных мытарств по железной дороге с пересадкой на узловой станции среди ночи, прибыли на следующий день утром в уездный город и тотчас же отправились на сборный пункт, верстах в двух от центра города и верстах в четырех от вокзала.
На сборном пункте прибытия моего, по-видимому, уже ожидали, так как только я вошел в приемную, ко мне, несмотря на мой костюм, весьма мало отличавший меня от прочей публики, тотчас же подошел какой-то бритый субъект в полусолдатской форме и спросил меня:
– Вы бывший офицер?
– Да.
– Как ваша фамилия?
Я назвался.
– А, бывший генерал-лейтенант такой-то, – причем назвал меня по имени и отчеству.
Я ответил утвердительно.
– Прошу пройти в эту комнату, там свидетельствуют офицеров…
В указанной им комнате приемная комиссия из помощника уездного военного комиссара (бывший рабочий местной прядильной фабрики), военного руководителя (бывший полковник), двух чинов местного совета солдатских и рабочих депутатов и двух докторов производила прием призванных.
Дошла очередь до меня. Доктор участливо спросил меня, могу ли я пожаловаться на какие-либо недомогания. Я ответил, что, достигнув 50 лет, конечно, не могу похвастать таким здоровьем, каким обладал в 25 лет, но особых недомоганий не испытываю. Тогда доктор спросил меня о причине ношения очков. Я сказал, что близорук, и указал номера стекол. На это доктор заметил, что эта степень близорукости освобождает от военной службы по статье 37-й расписания болезней, но что настоящая комиссия не вправе этого сделать и мне придется отправиться в губернский город для переосвидетельствования в окружной комиссии.
В это время один из членов уездного совдепа, обратившись ко мне, сказал, усмехаясь и упирая на слово «генерал»:
– Да, генерал, вам надо, надо послужить, – и затем, повернувшись к соседу, добавил: – Ведь он в свое время пробирался чуть ли не в военные министры, был царь и бог, а теперь, видите ли, не желает служить.
Откуда создалась в нашем городе столь лестная для меня и столь преувеличенная репутация, не знаю, но я, конечно, оставил это замечание без реплики.
На опротестование моего приема на службу по близорукости я, в сущности, не возлагал больших надежд, так как полагал, что не в строй же думали меня поставить в 50 лет. Ведь не предполагали же заставить меня стрелять из винтовки или пулемета. Поэтому, во избежание напрасных мытарств по железной дороге при поездке в губернский город и обратно, я готов был сам отказаться от переосвидетельствования, о чем заявил доктору. Но он мне сказал, чтобы я не уклонялся, так как, по всей вероятности, буду освобожден. Решил последовать этому совету и в числе 57 человек опротестованных от всех волостей уезда отправился в губернский город.
Опять вся ночь без сна, сначала на вокзале нашего уездного города в ожидании поезда, затем четвре-пять часов пути в битком набитом вагоне, взятом чуть ли не с боя, наконец ожидание рассвета на вокзале губернского города. Приехали туда около пяти часов утра. Раньше девяти часов в госпиталь на переосвидетельствование идти было нечего. На вокзале даже и кипятку нельзя было достать. Разбились на небольшие группы и пошли искать ночные пролетарские чайные, открытые всю ночь. Недалеко от вокзала нашли такую чайную. Получили там за 50 копеек порцию кипятку, достаточную примерно на двух-трех человек, без чая, так как его не оказалось. С заваркой чая эта порция стоила бы один рубль. Напились чаю и отправились в госпиталь.
Запасный госпиталь, оставшийся от военного времени, был полон испытуемыми новобранцами. Все это был молодой народ болезненного вида, как это и соответствовало месту их нахождения. Настроение этих новобранцев было спокойно, видимо, безропотно покорились своей участи.
Долго пришлось ожидать прибытия врачей. Наконец, часов около 10, явился старший врач госпиталя, как оказалось специалист по глазным болезням, и начал освидетельствование. Свидетельствовал очень долго и тщательно. Меня признал негодным к военной службе по статье 37-й расписания болезней, но это было еще не все. Его мнение должна была утвердить вся комиссия, примерно такого же состава, как и приемная комиссия в уездном городе.
Комиссия эта собралась только тогда, когда окончилось освидетельствование всех опротестованных, съехавшихся со всех городов губернии, так около двух часов пополудни.
Обедать нам не дали, а выдали по фунту черного хлеба из довольно хорошо просеянной муки и прекрасно выпеченного. Быть может, он показался таким на голодный желудок, но съели его с большим аппетитом.
Самая процедура в комиссии была коротка. Свидетельствуемый подходил к столу, врач докладывал свое заключение, и большей частью этим дело и кончалось, то есть комиссия утверждала его заключение, в редких случаях производилась проверка, да и то только тогда, когда свидетельствуемый заявлял протест против заключения врача.
Меня признали негодным и выдали удостоверение, которое я должен был предъявить в уездный комиссариат.
При обратной поездке из губернского города в уездный я был назначен старшим в команде, состоявшей из тех пятидесяти семи человек, которые были командированы на переосвидетельствование. Мне были выданы перевозочные документы и список с отметками о годности и негодности. С большими хлопотами опять ночью при сильном морозе вернулись в уездный город, где на вокзале, на полу, пришлось провести остаток ночи до рассвета. Третья ночь абсолютно без сна, три дня все время на ногах дали себя знать и, как ни жестко и неудобно было лежать на каменном полу с жестким мешком вместо подушки под головой, я все-таки подкрепился трехчасовым крепким сном.
В ожидании вечернего поезда, с которым я только и мог уехать, я зашел в земельный отдел уездного комиссариата, чтобы там заодно уже справиться, насколько обеспечено пребывание мое в деревне и не грозит ли мне выселение, несмотря на мою малоземельность и собственную обработку своего участка. Мне заявили, что я подлежу, безусловно, выселению, и чем скорее это сделаю сам, тем для меня же лучше. Когда я спросил, на основании какого декрета я подлежу выселению, мне было отвечено, что все нетрудовые хозяйства поступают в распоряжение земельного отдела независимо от их величины, и этот отдел распределяет их по своему усмотрению. Я возразил на это, что мое хозяйство не может быть причислено к разряду нетрудовых, ибо я сам работаю и не пользуюсь наемным трудом.
– Полноте, генерал, – ответил мне на это комиссар земельного отдела, – ведь не собираетесь же вы убедить нас, что вы живете трудами своих рук, обрабатывая свои две десятины.
– Конечно, этого недостаточно, но я прирабатываю себе починкой часов и слесарными работами.
– Ну уж это ни в чем не сообразнее. Генерал, и чинит часы! Нет уж, поезжайте лучше в город подобру-поздорову.
– Куда же я поеду, когда в городе нигде у меня нет пристанища и нет средств для жизни.
– А это уже не наше дело. Вы в свое время, перегоняя нас с места на место, выселяя из одного города, не разрешая жить в другом, не заботились о том, куда нам деться. Теперь нас так же мало интересует, куда вы денетесь.
Комиссар был из евреев и, очевидно, намекал на черту оседлости{133}133
Чертой оседлости называлась в Российской империи граница территории, за пределами которой евреям запрещалось постоянное жительство. Она охватывала 15 южных и юго-западных губерний, а также все 10 губерний Царства Польского. При этом на целый ряд категорий еврейского населения черта оседлости не распространялась: на купцов 1-й гильдии (с домочадцами, слугами, приказчиками и др.), почетных граждан, военнослужащих, отслуживших в армии унтер-офицерами и офицерами, лиц с высшим образованием, отслуживших в армии рекрутов, ремесленников, прислугу и т. д. Выселение же применялось лишь в случае нарушения закона, а не по произволу местных властей.
[Закрыть]. Тем разговор и кончился.
В тот же день из любопытства пошел я в пролетарскую столовую «Имени комиссара Володарского» (он же Коган){134}134
Автор ошибается: настоящими именем и фамилией революционера, известного под партийным псевдонимом В. Володарский (11.12.1891–20.06.1918) был не Коган, а Гольдштейн Моисей Маркович. Он в 1905 г. вступил в Бунд, затем примкнул к украинским социал-демократам, активно участвовал в антиправительственном движении, арестован был только в 1911 г. Приговорен к ссылке в Архангельскую губернию, но уже в 1913 г. по амнистии освобожден, после чего эмигрировал в США, где с Л. Д. Троцким и Н. И. Бухариным издавал газету «Новый Мир». В мае 1917 г. прибыл в Россию, вступил в РКП(б), стал членом Президиума Петросовета и Президиума ВЦИК. В 1918 г. назначен комиссаром печати, пропаганды и агитации Союза коммун Северной области. Руководил разгромом небольшевистской печати, организовывал подтасовку результатов выборов в Петросовет, став для всех «главным душителем свободы слова». Был убит в Петрограде боевиком партии эсеров.
[Закрыть], убитого в Петрограде весной 1918 года. На видном месте, подобно царским портретам, висели большие фототипические портреты Ленина, Троцкого и Володарского. Вокруг грязь, мерзость, беспорядок. Обед стоил четыре рубля и состоял из так называемых щей, в сущности воды, в которой плавало несколько лепестков кислой капусты и маленькие кусочки сушеной воблы, и затем полрыбки той же сушеной воблы, поджаренной на каком-то жиру и обсыпанной вместо сухарей овсяными высевками, и двух отварных картофелин. Хлеба ни крошки. Для того чтобы утолить нормальный аппетит, надобно было бы съесть по крайней мере четыре таких обеда. Несмотря на такую высокую цену и скудность обеда, столовая была полна, и все заготовленные обеды не только расходились полностью, но даже не хватало многим желающим.
Глава X. Вторичный призыв меня на службу и мое бегство
Итак, когда я избавился от одной беды, пришла другая. Я освободился от службы в Красной армии, но надо мной повис дамоклов меч выселения. По собственному почину выселяться я не хотел, поэтому решил ждать принудительного выселения. К этому я начал постепенно готовиться, ликвидируя свои дела в деревне и строя различные предположения, как и чем я буду жить в городе и в каком. Но вот новая беда пришла не с той стороны, откуда я ожидал ее.
Но прошло и месяца после моего возращения к себе в усадьбу, как в январе 1919 года ко мне вновь начали присылать анкеты из волостного комиссариата, опять все с теми же пунктами, иногда лишь стоящими в другом порядке.
Я приписывал это тому, что сменились военные комиссары. После землемера, который был очень приличным человеком, был назначен бывший урядник[46]46
Это звание в казачьих войсках: старший урядник соответствовал в армии званию старшего унтер-офицера, младший урядник – младшему унтер-офицеру.
[Закрыть], «пострадавший» при старом режиме за взяточничество и какую-то уголовщину. Его сменил какой-то бывший солдат. Но причина, как оказалось, была иная. И вот в начале марта (по новому стилю) я получил так же внезапно, как и в первый раз, предписание явиться в уездный город на переосвидетельствование, которому подлежат все офицеры без исключения, независимо оттого, по каким болезням они не были бы освобождены. Кроме того, там же упоминалось, что ст. 37 расписания болезней, в числе некоторых других статей, отменялась{135}135
Подобные мобилизационные мероприятия проводились на местах с начала 1919 г. Широкие масштабы они приняли несколько позже – летом 1919 г. Так, 27 июня 1919 г. председатель Реввоенсовета Республики Л. Д. Троцкий направил во Всероглавштаб телеграмму с требованием принять «самые энергичные меры к пополнению армии лицами командного состава», для чего «аннулировать не менее 75–80 % данных отсрочек». Управление по командному составу разработало инструкцию губернским особым комиссиям, которые должны были рассмотреть дела «всех без исключения кадровых офицеров», при этом предоставленные ранее отсрочки бывшим офицерам «следовало считать аннулированными».
[Закрыть]. Предписание я получил утром 5 марта, а переосвидетельствование в уездном городе было назначено на 6 марта. Таким образом, на сборы в дорогу у меня было только несколько часов времени. Соседний дьякон, которому я выполнил несколько заказов безвозмездно, предложил мне отвезти меня на своей лошади на станцию. Это дало мне экономии два часа времени.
Имея уже опыт первой своей поездки в уездный город, я сделал некоторые изменения в составе тех вещей, которые брал с собою. Так, например, я отказался от второй пары сапог, занимавшей много места и тяжелой, а взамен того я взял с собой весь имевшийся у меня запас сахара (фунта три с лишком), махорки (четверть фунта) и папирос (около 300 штук), так как все эти предметы очень выгодно можно было менять на хлеб. Кроме того взял самые необходимые мелкие слесарные инструменты, предвидя возможность путешествия пешком по деревням. Все эти вещи я разместил в альпийском мешке, носимом за плечами, и в ручном кожаном саквояже. Последний за время моего пешего путешествия немало смущал меня, так как своим опрятным видом нарушал общий мой ансамбль.
Денег у меня нашлось всего лишь около 350 рублей николаевскими кредитками и рублей около 100 керенками[47]47
Николаевские кредитки – государственные кредитные билеты Государственного банка Российской империи; керенки – казначейские знаки образца 1917 г., выпускавшиеся как Временным правительством, так и СНК.
[Закрыть].
Провизии захватил с собой на 10 дней, общим весом в 10 фунтов[48]48
Около 4,5 кг.
[Закрыть]. Весь багаж весил немногим более пуда[49]49
16 кг.
[Закрыть].
В уездном городе на следующий день, то есть 6 марта, явился я в ту же приемную комиссию, как и в первый раз. Состав ее только был несколько иной, но председатель, помощник уездного военного комиссара и военный руководитель были те же. Доктор задал мне тот же стереотипный вопрос о том, что не могу ли я на что-либо пожаловаться, я так же, как и в первый раз ответил, что, кроме близорукости, никаких органических недостатков за собою не знаю. В результате на выданном мне ранее удостоверении о негодности была сделана отметка, что я признан годным на административные должности.
Тотчас же из приемной комиссии отправился я в комиссариат, чтобы узнать, чего мне ожидать дальше. Так как прием еще не окончился, то в комиссариате я не застал ни комиссара, ни его помощника, занятых приемом, а от начальника мобилизационного отдела, бывшего офицера (как выяснилось из разговора с ним, служившего во время войны этапным комендантом[50]50
Комендант этапа – пунктов для ночлега и дневок войск во время передвижений в тыловых районах.
[Закрыть] на Западном фронте и знавшего меня по фамилии) я узнал, что теперь могу возвратиться к себе домой и там ожидать вызова; что приемные списки уездный комиссариат должен представить в штаб округа к 10 марта, и затем уже оттуда, а то, может быть, из Москвы, последует мое назначение, но что, по всей вероятности, ждать мне придется недолго, так как, судя по всему, советское правительство нуждается в офицерах со служебной подготовкой, подобной моей, в частности же обо мне был уже запрос.
Я выслушал эти сведения с таким видом, что мне очень приятна перспектива скорого назначения, а следовательно, и материального благополучия, и, поблагодарив его, ушел из комиссариата. Это было около четырех часов дня. В этот день все равно ничего нельзя было предпринять, кроме того, надо было обдумать, что мне делать. Поэтому я решил переночевать в гостинице, запастись свежими силами после проведенной без сна во время переезда ночи и на следующий день уже отправиться туда, куда Бог на душу положит.
Мне представлялось два решения: ехать к себе домой и ждать вызова или скрыться куда-либо сейчас же. Первое решение, которое сулило мне некоторую отсрочку в совершении бесповоротного шага, в то же время было рискованно в том отношении, что, коль скоро я получил бы назначение, я должен был бы немедленно отправиться к месту служения. Всякое промедление мое могло быть тотчас же замечено, обо мне могли бы моментально спохватиться и приступить к розыскам. Если же я скрылся бы немедленно, то у меня впереди было бы почти полторы недели времени, в течение которого никто обо мне не думал, так как было только 6 марта, к 10-му списки поступали в штаб округа, в них нужно было еще разобраться, а тут подходило еще трехдневное празднование годовщины первой революции (12 марта). За это время я мог быть уже далеко. Возвращаться домой особенной надобности у меня не было, так как все мои близкие были предупреждены о том, что я могу не вернуться с призыва. Поэтому я и решил немедленно уехать из пределов Советской России.
Но куда и каким образом ехать? Для проезда по железным дорогам необходимо разрешение от советских властей, иначе не выдадут билета. Можно, правда, сеть без билета и платить при контроле штрафную двойную плату, но дело в том, что сплошь да рядом не ограничиваются этим штрафом, а проверяют документы. Тут уже не миновать лап «чрезвычайки»[51]51
Имеется в виду Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем при Совете народных комиссаров РСФСР (ВЧК) и ее местные органы (ЧК).
[Закрыть]. Последнее же для меня было бы зарезом, так как никаких подложных документов у меня не было; напротив, самые уличающие, включительно до фотографической карточки с удостоверением командующего армией, у которого я был начальником штаба. Следовательно, надо было получить под тем или иным предлогом разрешение для проезда по железной дороге в какой-либо пункт, ближайший к внешним границам советской территории. Предлог надо было изобрести наиболее естественный и убедительный.
С этой задачей пошел я в гостиницу, решив на следующий день, как только откроется присутствие в военном комиссариате, сделать попытку получить столь нужное мне разрешение.
За маленький номерок на самом верху я заплатил десять рублей. Напился чаю при свете собственной свечки, так как никакого освещения вовсе не было, и часов в восемь вечера лег спать. Несмотря на то что наступал один из решительных дней в моей жизни, заснул быстро, спал крепко, невзирая на клопов, неизбежных обитателей захолустных гостиниц, и на следующий день встал бодрым и готовым ко всякого рода случайностям.
Как только открылось присутствие, я был уже в комиссариате. Дождался прихода помощника военного комиссара, бывшего накануне председателем приемной комиссии, и изложил ему свою просьбу в следующем виде.
Коль скоро мне уже необходимо служить в Красной армии, куда я до сей поры добровольно не шел, не чувствуя ни бывших сил, ни прежней энергии, я желал бы служить в такой обстановке, в которой я мог бы принести большую пользу. Так как вся моя служба во время войны, как это ему известно из заполненных мною анкетных листов, протекала на Западном фронте, то Западный фронт наиболее соответствует моему желанию, ибо местные условия мне хорошо известны, организация тыла тоже создалась на моих глазах, да и личный состав, быть может, отчасти сохранился тот же, который был при мне. Таким образом, я могу найти знакомых сотрудников.
Эти доводы убедили помощника комиссара, и он обещал мне в приемном списке против моей фамилии сделать отметку о выраженном мною желании. Я поблагодарил его, но вместе с тем заметил, что на подобную заметку могут не обратить внимания, тем более, что в окружном штабе, быть может, меня никто не знает, и что было бы гораздо надежнее, если бы ходатайство о моем назначении последовало с места, то есть из штаба Западного фронта, и что для этого лучше было бы мне проехать в штаб фронта и лично похлопотать о себе.
– Но ведь я не имею права командировать вас туда без распоряжения округа, – возразил он мне.
Я ему объяснил, что я прошу вовсе не о командировании, о том не может быть и речи, так как это мое личное, а не служебное дело, а прошу лишь разрешения на эту поездку за свой счет, ибо без этого разрешения мне не продадут билета в железнодорожной кассе.
Заметив его колебания, я добавил, что, как я слышал, списки пойдут в штаб округа только к 10 марта, затем три дня праздника, назначение мое, значит, последует не ранее как через неделю, за это время я успею проехать в штаб фронта, устроить, что мне нужно, и вернуться назад. Сказал и с замиранием сердца ожидаю, согласится ли он или нет. После некоторого раздумия, которое мне казалось вечностью, он сказал: «Пожалуй, это можно», – и дал мне записку к начальнику мобилизационного отдела. Тотчас же пошел я к последнему, повторил то же, что говорил помощнику комиссара, и просил возможно скорее приготовить разрешение.
Начальник мобилизационного отдела, как бывший ранее на военной службе, заметил некоторую сложность моего намерения, так как, конечно, гораздо проще было ехать мне в губернский город в штаб округа, с тем чтобы штаб снесся по телеграфу со штабом фронта, но ограничился этим замечанием и не сделал никаких препятствий, и приказал приготовить просимый документ.
Наконец разрешение готово. Понесли наверх на подпись помощнику комиссара, жду с тревогой, почему писарь так долго не возвращается? Но вот он принес бумагу. Слава богу, подписана! Заносят в журнал, прикладывают печать. Время тянется бесконечно долго. Внутренне я страшно волнуюсь. А вдруг помощник комиссара раздумает или почует что-либо недоброе? Конечно, волнение это я тщательно скрывал и с самым спокойным видом разговаривал с начальником мобилизационного отдела и его подчиненными, молодыми офицерами, видимо прежней армии, о том, какая примерно должность могла бы быть мне предложена, как эти должности оплачиваются и т. п.
Наконец все формальности были исполнены, и я держал заветный документ в своих руках. В данном мне удостоверении было сказано, что предъявителю сего, бывшему генерал-лейтенанту Минуту, разрешен проезд до станции Смоленск и обратно для назначения на должность в штаб Западного фронта.
Сдерживая свои шаги, чтобы только не бежать, так как земля подо мною горела, вышел я из комиссариата и отправился прямо на вокзал. Было 11 часов утра. Спросил, когда отходит ближайший поезд по направлению к Москве, так как стремился как можно скорее убраться из уездного города, опасаясь, как бы в комиссариате не спохватились и не отобрали бы выданного документа.
Ближайший поезд был служебный и шел только на несколько станций на юг и не доходил даже до станции Лихославль[52]52
Станция Лихославль Новоторжского уезда Тверской губернии; ныне – город Лихославль, районный центр Тверской области.
[Закрыть], откуда шла дорога на Вязьму и далее на Смоленск. Решил ехать на этом поезде и через два часа выехал из уездного города. Первое препятствие было взято.
Отъехал я на четыре станции на юг и вышел: поезд дальше не шел. Сначала я предполагал каким-либо, хотя бы товарным поездом, добраться до Лихославля, а оттуда такими же способами ехать дальше, лишь бы не терять ни минуты времени, не упустить ни малейшей возможности увеличить расстояние между собою и призывным пунктом. Оказалось, что прямой поезд из Петрограда в Вязьму проходил только в 11 часов ночи, до этого был только один поезд на Москву. На товарный поезд можно было попасть не иначе как по разрешению начальника станции. Сделал попытку в этом направлении, но получил суровый отказ. Можно было бы, конечно, вскочить на буферную площадку с риском быть снятым чинами охраны, но тут из разговоров на станции я узнал, что в Лихославле я имею еще менее шансов попасть на проходящие поезда, так как на узловой станции скопляется гораздо более пассажиров и что поэтому лучше уже здесь дождаться Вяземского поезда. Пришлось покориться участи.
В то время как я в ожидании поезда бродил по станции, обратил я на себя внимание комиссара чрезвычайной комиссии («чрезвычайки»), каковые существуют на всех более или менее крупных станциях и которым подчинена охрана железной дороги. Он потребовал от меня документы. Я предъявил ему удостоверение, только что полученное мною для проезда в Смоленск. Узнав мое звание и цель поездки, он удовлетворился. Я, воспользовавшись случаем, просил его оказать мне содействие в посадке на поезд, объясняя свою торопливость служебной надобностью, так как текст выданного мне документа можно было понять и в том смысле, что я уже назначен и еду к месту служения. Надо было извлекать возможную пользу из невольного знакомства с советскими служащими. Он обещал.
Пришел поезд, по обыкновению переполненный до крайности. Несмотря на все, действительно искренние, старания комиссара, ему не удалось втиснуть меня ни в один вагон, и его содействие моему отъезду могло выразиться лишь в том, что он разрешил мне поместиться на железных мостиках, соединяющих между собою два вагона 3-го класса, то есть на буферах, откуда обыкновенно пассажиры удаляются силой.
Воспользовавшись разрешением, мне данным, на этих мостиках поместилось еще четыре таких же пассажира, как я. Я стоял ближайшим к двери, ведущей на тормозную площадку вагона. Проникнуть в вагон, действительно, не было никакой возможности. Буквально нельзя было просунуть даже руку: так плотно набито было все людьми.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?