Текст книги "Мгновение истины. В августе четырнадцатого"

Аристарх пошатнулся, но выстоял.

– А-а, ты так, – процедил он сквозь зубы и тут же повторил свой сокрушающий удар, но не тут-то было. Денис, быстро скрестив руки на животе, отразил атаку противника и в следующее мгновение нанес сильный удар ему в грудь.

Аристарх со стоном упал, ударившись головой о край стола.

– Что вы делаете? – испуганно закричала Дуняша и, раскинув в стороны руки, стала между ними.

Перепуганное лицо ее, залитое алым румянцем, было необычайно прекрасным.

– Не по охвицерски это, хрестьянскую душу в распыл пускать. Он парень дюжий, кабыть в хозяйстве вам еще сгодится. А вы его калечить…

– Дак не я его, а он меня чуть было не покалечил, – уже без злости, с деланой обидой в голосе промолвил Аристарх, вставая на ноги.

Увидев кровоточащую ссадину на виске барина, Дашенька побледнела.

– Да вы никак поранены! – воскликнула она. Плеснув на салфетку из стоящей на столе бутылки, она умело приложила ее к ране.

– Ой, больно-то как, – воскликнул Аристарх, бледнея.

Дуняша испуганно отдернула руку, но офицер уже опомнился и, краснея от смущения, что дал перед девушкой слабину, не выдержал резкой боли, взял из ее рук салфетку и без каких-либо эмоций приложил к ссадине.

– Спасибо, Дуня, – промолвил он, бросив благодарный взгляд на девушку.

Все это время Денис стоял на прежнем месте, набычившись, готовый в любой момент пустить в дело кулаки. Но при виде поверженного противника, из ссадины которого капала кровь, он вдруг почувствовал, что руки опускаются сами помимо его воли. Весь запал ненависти и злобы, который и привел-то его в покои барчука, куда-то исчез. Вместо этого у Дениса появилось какое-то чувство неловкости за свой такой необдуманный поступок, которое вскоре переросло в страх за содеянное. По всем законам Российской империи за кровь дворянина взималась самая высокая плата. И не важно, кто начал первым. Эти мысли окончательно парализовали его волю. И он, готовый ко всему, стоял, виновато понурив голову.

– Где ты всему этому научился? – спросил миролюбиво Аристарх.

– Дак, знамо дело, друзья-товарищи в городе показали. А я и запомнил, – равнодушно произнес Денис.

– Ну что же, теперь можно сказать, что за прошедший год ты не только… – Аристарх осекся, увидев внезапно влетевшего в двери спальни Кульнева.

Красный как рак, вращая налившимися кровью глазами, управляющий кинулся к сыну.

– Как ты, поганец, такой, посмел руку на своего господина поднять? – вскричал возбужденно он. Увидев кровь на челе барчука, Афанасий рассвирепел еще больше и, не говоря больше ни слова, со всего маху ударил Дениса по лицу.

Тот устоял на месте, только теплая струйка крови потекла из носа. Пытаясь остановить кровотечение, Денис, видя как от ужаса расширились глаза Дашеньки, готовой вот-вот упасть в обморок, повернулся к ней спиной.

– Что, стыдно отцу в глаза смотреть?! – прорычал Афанасий, замахиваясь на сына. – Сейчас я преподам тебе урок на всю жизнь. Теперь будешь знать, как руку на господ поднимать! Чему вас только учат в уездном училище? Родителев не слушаться да за девками ухлестывать…

Аристарх, видя, что Афанасий за его довольно пустяковую рану готов убить родного сына, стал на его защиту.

– Афанасий! Ничего же страшного не произошло. Мы только повздорили немножко, – попытался урезонить разъяренного управляющего он.

– Из-за нее небось? – указал Кульнев на перепуганную девушку, готовую вот-вот расплакаться.

– Да! – твердо сказал Денис.

– И из-за этой деревенской дуры ты посмел поднять руку на своего барина? Что я теперь отпишу батюшке нашему Евгению Евграфовичу? Как оправдаюсь перед ним? – отчаянно кричал Афанасий.

– Не надо никому об этом писать, – твердо сказал Аристарх, – я тоже не без греха.

Но управляющий, не обращая внимания на миролюбивые слова барина, решил-таки показать сыну, «где раки зимуют». Денис равнодушно слушал отца, не обращая никакого внимания на его ругань. Видя этакое неуважение к своей особе, Кульнев, разъярившись, ударил Дениса со всего размаха, но не рассчитал, и затрещина прошла вскользь, по затылку. Но это была уже последняя капля, которая переполнила чашу терпения сына, и он поднял руку на отца.

Удар пришелся в грудь. Но был такой силы, что Кульнев-старший пошатнулся. Несколько мгновений он стоял, держась за стол. Большие круглые глаза его выражали не злость и не боль, а искреннее недоумение. В следующее мгновение он пошатнулся и вдруг начал валиться навзничь, увлекая за собой скатерть и все, что на ней было выставлено.

Сквозь грохот бьющейся посуды и упавшего тела послышался глухой и решительный голос Дениса:

– Прощай, Дуняша! Не поминай меня лихом.

Громко хлопнув на прощание дверью, он не спеша вышел из дома и знакомой дорогой направился на пустынный в это время большак. Только его и видели.

ГЛАВА IX Варшава – С.-Петербург. Июль – август 1914 г

1

Операция, связанная с ликвидацией дела очередного германского шпиона, подходила к своей завершающей стадии, когда в кабинет к Генерального штаба полковнику Баташову заглянул генерал-квартирмейстер Варшавского военного округа генерал-майор Постовский. Он обычно не баловал своим посещением подчиненных и старался пореже отрывать их от дел, и поэтому каждое пришествие начальства разведчики воспринимали как событие из ряда вон выходящее.

– Здравствуйте, Евгений Евграфович, дорогой! – радушно поздоровался генерал, направляясь к столу Баташова.

– И я рад видеть вас, уважаемый Петр Иванович, в добром здравии, – озадаченно взглянув на начальника, ответил Баташов.

Видя, что при его приближении офицер накрыл газетой лежащие на столе документы, Постовский озабоченно произнес:

– Я вижу, вы уже читали в сегодняшней газете об ультиматуме, который послала Австро-Венгрия Сербии?

– Да! – Баташов, занятый срочным делом, был немногословен.

– И что вы на это скажете?

– Для меня ясно одно, то, что венское правительство горит желанием развязать войну с Сербией. И на это, по моему мнению, австрияков толкает кайзер Вильгельм.

– И у вас есть конкретные доказательства?

– Есть! Перед вашим приходом я, как раз разбирал поступившие от агентов, находящихся на сопредельной территории, отчеты. Анализируя их, можно сделать неутешительный вывод: Австрия и Германия скрытно проводят мобилизацию…

– Не может быть! – воскликнул удивленно генерал. – Я второго дня получил из Генерального штаба ориентировку, в которой прямо говорится, что между царем и кайзером ведется интенсивный обмен телеграммами. Оба монарха ищут пути мирного урегулирования конфликта, вызванного сараевским убийством.

– И все-таки я утверждаю, что именно Германия толкает мир к войне! – уверенно произнес Баташов.

– Видимо, об этом догадываются и в Генеральном штабе. В своей депеше обер-квартирмейстер Монкевиц проинформировал меня, что управление не покладая рук работает над двумя документами – приказами на частичную и полную мобилизацию. Он просил меня также быть готовым к объявлению мобилизации в царстве Польском.

– К частичной или полной?

– Он ничего на этот счет не пишет.

– Я подумаю о вопросах оперативного прикрытия плана полной мобилизации, – предваряя приказ начальника, сказал Баташов.

– Конечно-конечно, я об этом и хотел вас попросить, – удовлетворенно произнес генерал, довольный тем, что подчиненный понял его с полуслова и ему не пришлось брать на себя ответственность за принятие окончательного решения.

Баташов нетерпеливо заглянул под газету, ненавязчиво намекая тем самым на срочность работы, полагая, что не только подчиненные, но и начальники должны быть более догадливыми и не должны отвлекать его от срочных дел.

– Да, Евгений Евграфович, – спохватился вдруг генерал-квартирмейстер, – только что поступила телеграмма немедленно откомандировать вас в распоряжение обер-квартирмейстера Генерального штаба! – виновато промолвил Постовский.

– Зачем я там понадобился? – искренне удивился Баташов.

– Не знаю, что и сказать, – откровенно признался генерал, – я пытался дозвониться до генерала Монкевица, но не смог. Линия постоянно была занята или командующим, или начальником штаба. Так что, уважаемый Евгений Евграфович, собирайтесь, и в путь. Передадите привет славному городу Петербургу. Откровенно говоря, я порядком соскучился по его площадям и проспектам, – с ностальгическими нотками в голосе произнес генерал.

– Но я не могу вот так все бросить! – раздраженно воскликнул Баташов. – У меня на завершающем этапе одно архисложное дело. Я не могу его никому доверить. А кроме того, необходимо продумать вопросы оперативного прикрытия мобилизации…

– Сколько вам нужно времени, чтобы его завершить?

– Сорок восемь часов!

– Хорошо! Я постараюсь уладить этот вопрос.

Перед отъездом генерал сообщил Баташову по секрету, что его ждет высочайшая аудиенция.

И теперь почти всю дорогу до самой столицы Генерального штаба полковника Баташова мучил вопрос: «Зачем я понадобился царю?»

По рассказам знакомых по работе в Генеральном штабе царедворцев, он знал, что обычно на аудиенцию к императору в Зимний дворец вызывали с тем, чтобы наградить или отправить в отставку. «Награждать меня пока что не за что, – думал он, – значит, в отставку? Но за что?»

«Может быть, это козни жандармского полковника Ежова? Ведь Иван Спиридонович последнее время все чаще и чаще намекал ему о том, что между агентами германской разведки, обделывающими свои грязные делишки в Варшаве, и российскими социал-демократами существует прямая связь. Что в это неспокойное время социалисты делают все, чтобы опорочить правительство и царскую семью. Что к борьбе с этим злом призывает не только министр внутренних дел, но и император всея Руси. На это он резко, по-солдатски ответил, что дело офицеров Генерального штаба – ловить шпионов, а не заниматься политикой. Больше Ежов с ним на эту тему разговоров не заводил, видимо, кровно обиделся. И вот результат. Ну что же, чему быть, того не миновать!» С этой мыслью он под стук колес курьерского поезда и заснул…

Едучи с Варшавского вокзала по набережной Обводного канала, Баташов озабоченно всматривался в лица людей, попадающихся на пути, пытаясь по ним определить настроение петербуржцев накануне неминуемой (а это он, как офицер Генерального штаба, знал наверняка) войны. Но к своему удивлению, ни мрачных лиц, ни избыточного патриотического настроя у многочисленных прохожих он не замечал. Петербуржцы выглядели довольно буднично.

Неожиданно сзади раздались крики:

– Поди! Поди! – И мимо пронеслась тройка с загулявшими купчиками. Увидев в коляске офицера, развеселая компания разразилась криками:

– Да здравствует император!

– Слава русской армии!

– Долой немцев и австрийцев!

– Покажем Вильгельму, где раки зимуют…

Ура-патриотические вопли захмелевших лавочников слышались до тех пор, пока их пролетка не свернула на Лиговскую улицу.

«Вот тебе и частичный ответ на вопрос, – подумал Баташов, – для торгашей и откупщиков война – что мать родная. Они, уже предвкушая немалые барыши, веселятся в полную меру». Эта грустная мысль стала еще горше, когда он вспомнил о том, что на провиантских складах Варшавского военного округа огромная недостача и подозрение падает на окружное интендантское ведомство.

«А за этим обязательно стоит предательство… – успел подумать полковник, когда мысли его были неожиданно прерваны громкими молодыми голосами, весело распевавшими:

Vita nostra brevis est, Brevi finietur; Venit mors velociter, Rapit nos atrociter, Nemini parcetur Nemini parcetur…[13]13
  …Жизнь наша коротка,
  Скоро она кончится.
  Смерть приходит быстро,
  Уносит нас безжалостно,
  Никому пощады не будет.
  Никому пощады не будет… (лат.)
  (Куплет из студенческого гимна)


[Закрыть]

По тротуару, во всю глотку горланя свой гимн и размахивая трехцветными флажками, шли гурьбой студенты. Они так звонко, весело и беззаботно повторяли две последние строчки своей корпоративной песни, что это вызывало на лицах куда-то спешащих по своим делам петербуржцев невольные улыбки.

– Nemini parcetur, Nemini parcetur, – повторил про себя Баташов, – никому пощады не будет, никому пощады не будет…

«Юнцы, они и не понимают, что в этих словах заложена вся суть предстоящей войны. И ни для кого уже не секрет, что познанные ими идеи рыцарства и благородства, с трудом дотянув до конца прошлого века, в начале нынешнего канули в Лету. А это значит, что предстоит страшная, кровавая, взрослая, беспощадная война. По своей молодости и недомыслию они думают, что война будет недолгой, похожей на веселую вылазку в Петергоф…» – с сожалением думал он, подъезжая к мосту Обводного канала.

В виду возвышающегося на набережной храма Покрова Пресвятой Богородицы на Боровой Баташов истово перекрестился.

«Слава тебе, Господи, что не оскудела еще в России вера в Бога, Царя и Отечество, – размышлял Баташов, провожая взглядом удаляющуюся молодежь. – Сила нынешней России сегодня не только в оружии и технике, но и в руках людей, которые смогут всеми этими убийственными достижениями цивилизации управлять. И здесь даже недоучившийся, но технически подкованный курсист будет незаменимым помощником офицеру. Вольноопределяющиеся из студентов до получения офицерского чина смогут управлять и обслуживать авто и аэропланы, могут рассчитывать артиллерийские углы и служить в качестве военных чиновников. Да мало ли где понадобятся молодые руки и светлые головы в предстоящей войне…» – Обо всем этом Баташов предавался размышлениям уже не как простой созерцатель или обыватель, а как Генерального штаба полковник. Думая о молодых петербуржцах, он вдруг с щемящей тоской в сердце вспомнил о сыне.

«Вот и Аристарх так и не смог как следует прочувствовать всю прелесть настоящей офицерской юности, не успел насладиться теплом родного дома и ласками любимой девушки, как по звуку кавалерийской трубы уже скачет куда-то во главе своих гусар. Что ждет его, сына моего?» – задумался полковник.

Зная о предстоящей командировке в Санкт-Петербург, он заранее радовался предстоящей встрече с Аристархом и даже заготовил для этого случая поучительную речь, предварительно проштудировав «Советы молодому офицеру» ротмистра Кульчицкого, но перед отъездом неожиданно получил от жены, Варвары Петровны, телеграмму:

«Аристарх произведен в офицеры и, наскоро распрощавшись с нами, выехал в свой полк. Я очень тревожусь. Мы с Лизонькой ждем тебя, непременно!»

По прибытии в столицу Баташов хотел сразу же ехать домой, чтобы успокоить супругу, повидать дочь, а уже после этого являться в Генеральный штаб, но не тут-то было. На Варшавском вокзале у дверей вагона первого класса его уже ждал офицер Генерального штаба, который передал распоряжение обер-квартирмейстера, где ему в приказном порядке предписывалось для присутствия на высочайшем приеме явиться во дворец тотчас…

Выезжая на Невский проспект, Генерального штаба полковник Баташов услышал истошные крики мальчишек, юрко снующих между экипажами и каретами:

– Австро-Венгрия объявила войну Сербии!

– Начался артиллерийский обстрел Белграда!

– Подай-ка мне, братец, несколько газет, – обратился он к мальчугану с толстой пачкой печатных изданий в руках.

Развернув еще пахнущую типографской краской «Петербургскую газету», Баташов прочел на первой полосе набранное жирным шрифтом заглавие статьи:

«Австро-Венгрия объявила войну Сербии! Начался артиллерийский обстрел Белграда!»

Ниже был опубликован Высочайший указ о мобилизации Киевского, Московского, Казанского, Одесского и Варшавского военных округов.

«Может, в этом указе и кроется главная причина моей спешной командировки?» – подумал он. Занимаясь военной разведкой и контрразведкой, Баташов, анализируя военно-политическую обстановку в приграничных с царством Польским странах, всегда старался предвидеть события на два шага вперед. И потому, когда закончилась первая Балканская война, в результате которой Болгария, Греция, Сербия и Черногория вдрызг разнесли турецкую армию и та трусливо бежала, оставив европейские территории, захваченные ранее Македонию и Албанию, и внезапно началась вторая, где уже Сербия, Греция, Черногория и Румыния и вскоре примкнувшая к ним Турция скопом набросились на Болгарию, то еще тогда Баташов сделал главный для себя вывод, что еще одна, более страшная и непредсказуемая война за передел Европы просто неминуема. Ибо победителей и удовлетворенных стран в этих войнах не было. Австрия потеряла надежду выйти к греческим Салоникам и нацелилась на захват Албании, а кайзеровская Германия с тревогой наблюдала за тем, что теряет контроль над Босфором, являющимся яблоком раздора вот уже не одну сотню лет. Кровоточащая рана на теле Франции – присоединенные к Германии Бисмарком в результате Версальского договора Эльзас и Лотарингия. Все это создавало такую гремучую смесь, что достаточно было одной-единственной искры, чтобы Европа взорвалась. Огонь, выплеснувшийся из пистолета сербского студента Гаврилы Принципа и направленный в грудь австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда, и стал тем запалом, который взорвал мир на долгие годы. И теперь, глядя на разворачивающиеся события, он понимал, что ошибался лишь в одном, в том, что война будет не европейская, а мировая, в которой России отводилось одно из ведущих мест. Это и понятно, ведь не вечно же ей, родимой, ради тушения постоянно то там, то здесь возникающих в Европе «пожаров» поступаться своим достоинством, делать дипломатические и политические уступки исконным врагам, Австрии и Германии, как это было в 1909-м, в 1912-м и, наконец, в 1913 годах. Нет! И еще раз нет! Пора и честь знать!

Все эти мрачные мысли забивали все остальные, более насущные в тот момент, стараясь отделаться от них, он, словно включателем, переключил мозг на реальную действительность. На то, что необходимо было обдумать сегодня, сейчас.

«Меня ждет высочайшая аудиенция, связанная скорее всего с последними событиями, происходящими в Европе и, в частности, в сопредельных с царством Польским государствах. Значит, я должен быть готовым а) доложить его величеству об имеющихся у меня сведениях о негласной, тайной мобилизации, происходящей в Австрии и Германии; б) представить царю предложения по оперативному прикрытию предстоящей всеобщей мобилизации в царстве Польском. А для этого прежде всего необходимо, насколько это возможно в приграничном округе, дезавуировать мобилизационную деятельность, плотнее перекрыть границу и ограничить доступ иностранцев в Варшаву. Неплохо бы поскорее подготовить дезинформацию для двойных агентов и тех, кто находится под наблюдением…» Мысли текли спокойно и уравновешенно, формируя в голове прочную и надежную программу его дальнейших действий в новых условиях.

«Теперь мне будет что предложить его величеству, – удовлетворенно подумал Баташов, – теперь царь меня врасплох не застанет!» И он, воспрянув духом, отдался любимому занятию – созерцанию обступившей его со всех сторон прекрасной действительности.

Любил ли он Петербург? Если просто ответить «да», то этим просто ничего не будет сказано, потому что этот город был как бы частью его, плотью его. И если он подолгу отсутствовал в Северной Пальмире, то где-то в глубине души начинал ощущать боль, словно инвалид, которому отрезали руку, но он ощущает ее словно живую. Больше всего Баташов любил гулять по Невскому проспекту, особенно по вечерам, когда проспект оживлялся голосами гуляющих пар и подвыпивших гуляк, истошными криками возниц и грохотом колес многочисленных экипажей и карет по каменной мостовой. Тогда белые и розоватые стены домов, подсвеченные фонарями, казались ему загадочными замками и фортами, в которых жили сказочные феи и злодеи. Все здесь удивительно менялось, как только наступал день. То, что в свете фонарей казалось замком, при солнечном свете превращалось в серый, ничем не примечательный доходный дом, феи – в спешащих по своим делам безликих девиц, а злодеи – в добродушных чиновников, вымаранных чернилами. В этом – весь Невский проспект, разный в разное время, словно двуликий Янус, которому сердце хочет верить, а разум этому постоянно противился.

«Невский как хороший разведчик, и в душу войдет, за собой поведет, а потом все выведает и бросит», – подумал Баташов, продолжая любоваться всегда свежим, отмытым частыми дождями проспектом. Неожиданно коляска резко остановилась, отрывая его от пришедших в голову мыслей.

– Что там случилось, любезный? – спросил он недовольно возницу и, вытащив серебряные карманные часы с подарочной надписью «За службу», полученные недавно от генерал-квартирмейстера Варшавского военного округа, взглянул на циферблат. Стрелка неумолимо приближалась к полудню.

– Люди там с флагами по самому прошпекту гуляют, ваше высокоблагородие.

– Городовой, поди-ка сюда! – подозвал Баташов полицейского, который стоял на тротуаре и безучастно смотрел на шествие.

– Слушаю, ваше высокоблагородие!

– Что там деется? Надолго ли?

– С соизволения градоначальника шествие проходит в поддержку Сербии. А как долго будет продолжаться, ваше высокоблагородие, не знаю. Может быть, час, а может, и час с четвертью…

В пестрой многотысячной толпе петербуржцев, медленно двигающейся по проспекту, слышалось пение: «Боже, Царя храни…», «Спаси Господи». Агитаторы во все горло кричали: «Да здравствует русское войско!», «Да здравствует государь император!» Им многоголосо вторили патриотически настроенные манифестанты.

– Сворачивай на Фонтанку, – посоветовал вознице городовой, и тот, дождавшись пока пройдет хвост колонны, повернул на набережную Фонтанки. Поплутав по узким улочкам и переулкам, коляска вскоре вновь оказалась на Невском проспекте, намного опередив медленно двигающуюся с хоругвями, флагами и транспарантами голову манифестации.

– Ну а теперь гони, да побыстрей, до самого дворца, – приказал Баташов вознице, – если доедем быстро, получишь полтинник!

Коляска только-только выехала на Александровскую площадь, когда со стены Нарышкина бастиона Петропавловской крепости прозвучал артиллерийский выстрел, означающий, что наступил полдень.

Рассчитавшись с извозчиком, Баташов направился к центральному входу в Зимний дворец.

Проходя мимо Александровского столпа, он, испытывая сложное чувство гордости и внутреннего подъема, остановился. Обошел кругом, еще и еще раз всматриваясь в покрытые тонким налетом патины барельефы, воспевающие русское оружие и героев войны 1812 года. Бывая в Генеральном штабе по делам службы, Баташов как бы ни торопился, всегда старался совершить этот круг почета, а в заключение, задрав голову, старался разглядеть вознесенного гением автора на вершину гранитной колоны золотого ангела, попирающего крестом змея. И если, несмотря на погоду, ему удавалось разглядеть его лицо, то он верил, что все у него в ближайшее время будет хорошо. Вот и сегодня яркие солнечные лучи, отражаясь от ангельских крыльев, создавали что-то похожее на ореол, осеняющий не только голову ангела, но и площадь, и Зимний дворец.

«Это хорошее предзнаменование, – подумал Баташов, – и не только для меня, но и для всей России…»

Манифестации, славящие императора и русскую армию, броские передовицы газет, призывающие к защите братьев-славян, видимая готовность петербуржцев к справедливой войне, все это вкупе с золотым ореолом над головой ангела словно теплое шампанское вскружило голову Генерального штаба полковнику Баташову. И он, направляясь на аудиенцию к императору всея Руси, казалось, готов был, как и встреченные им ранее столичные жители, кричать здравицы своему царю-освободителю, царю-защитнику обиженных народов. И чем ближе он подходил к Зимнему дворцу, тем более ширилась в его душе и сердце надежда на своего императора как на верховного вождя и полководца, который стоя у кормила огромного корабля под названием Российская империя, сможет не только вывести судно из самых страшных штормов, но и смело поведет его дальше, навстречу прекрасному и достойному будущему.

2

Подойдя к Комендантскому подъезду Зимнего дворца, Генерального штаба полковник Баташов доложил дежурному флигель-адъютанту о своем прибытии и сразу же поинтересовался, как скоро его сможет принять император.

– Я сейчас же доложу о вашем прибытии генерал-адъютанту Фридериксу, – уклончиво ответил офицер.

– Ну хоть несколько минут у меня есть, чтобы привести себя в порядок? – спросил Баташов. – Я прямо с поезда и не могу предстать в таком виде перед его величеством.

– Конечно-конечно, ваше высокоблагородие, здесь в комнате есть все, что вам может понадобиться, – откликнулся флигель-адъютант, указав на дверь, ведущую в комнату дежурных офицеров.

– Церемониймейстер зайдет за вами через четверть часа, – торжественно объявил свитский офицер, заглянув в комнату.

Вскоре Генерального штаба полковник Баташов в начищенных до блеска сапогах и в видавшей виды полевой форме бодро вышагивал вслед за рослым гвардейцем по пустынным, гулким залам дворца. Вот уже более девяти лет Зимний дворец пустовал. Только в преддверии каких-либо важных событий он открывал свои двери для высшего света и офицерства, чтобы вскоре вновь закрыть их на многие месяцы, а то и годы. После трагических событий января 1905 года император в искреннем желании быть подальше от народного возмущения перенес свою резиденцию в Царское Село, чтобы там, подальше от взрывоопасного Петербурга, укрыться за штыками верных ему гвардейцев, казаков и жандармов. Только самые неотложные дела заставляли царя работать в Зимнем дворце. Быстро меняющаяся международная обстановка июля 1914 года просто не давала ему возможности эффективно управлять империей из Александровского дворца Царского Села. Слишком много конфиденциальных решений необходимо было ему принимать и передавать в военные округа и губернии…

По просторной мраморной лестнице, украшенной античными статуями и позолоченными шандалами, под пронзительными взглядами венценосных особ, запечатленных в своих парадных одеждах великими живописцами своего времени, Баташов проследовал на второй этаж. Прошагав еще с полсотни шагов по широкому коридору, гвардеец остановился. Высокомерно взглянув на полковника, он торжественно произнес:

– Император Всероссийский, Царь Польский и Великий Князь Финляндский! – При последних словах он подал знак двум ливрейным лакеям, и те величественно раскрыли створки дверей, ведущих в кабинет императора.

Кабинет царя благодаря широким и высоким окнам, выходящим на Адмиралтейство и в собственный дворцовый садик, был сплошь залит дневным светом. Двухтумбовый красного дерева Г-образный письменный стол с лампой под сверкающим позолотой матерчатым абажуром стоял в углу, образуя своеобразную крепость, за которой возвышалось резное, тоже красного дерева кресло. Внутреннюю сторону арочных дверей кабинета украшали кованые прорезные петли. Еще один стол стоял у окна, выходящего в сторону Адмиралтейства, вокруг него и у стены стояли стулья с высокими спинками. На стенах, оклеенных светлыми шелковыми обоями, висели портреты императоров, Екатерины Великой, а также портрет Николая II в тужурке.

Невысокого роста курносый человек в походной форме полковника лейб-гвардии Конного полка резко встал из-за стола и, прищуриваясь, словно от острой головной боли, направился навстречу полковнику.

Глядя на прикрытый волосами чуть заметный шрам на виске царя, Баташов сразу же вспомнил разговоры, ходившие в среде штабных офицеров Варшавского военного округа о малоизвестном покушении на Николая Александровича еще в бытность его цесаревичем. По рассказам одних выходило, что знатного гостя, японского императора, вдруг ни с того ни с сего попытался рубануть саблей по голове какой-то японский фанатик. Другие утверждали, что это сделал японский камикадзе, подкупленный российскими революционерами. И только на одном из совещаний в Генеральном штабе от генерал-квартирмейстера Иванова по большому секрету Баташов узнал, что же произошло на самом деле. Оказывается, цесаревич Николай и его спутник принц Георг Греческий, изрядно подвыпив, случайно забрели в синтоистский храм и там, идиотски хихикая, начали колотить тросточками по священным для синтоистов храмовым колоколам. Естественно, что японцы искренне возмутились такому кощунству, вызвали полицейского, и тот всего-навсего попытался выполнить свой самурайский долг. Только чудо оставило «великовозрастному шалуну» жизнь. Все это промелькнуло в голове Баташова в одно мгновение. Приблизившись к царю на расстояние двух шагов, он четко, по-уставному, доложил:

– Ваше величество, Генерального штаба полковник Баташов!

– А почему, полковник, вы не в форме артиллерийского офицера, в которой, как я знаю, вы поступали в Академию Генерального штаба? Вам она, по-моему, гораздо больше к лицу, – недовольным голосом произнес царь, вяло пожав руку офицера, и, не дожидаясь ответа, поинтересовался: – Где вы начинали службу?

– После окончания Михайловского артиллерийского училища был распределен в отдельную артиллерийскую бригаду Туркестанского военного округа, – четко ответил Баташов.

– Наверное, набедокурили в училище, – пронзил его недоверчивым взглядом царь, – знаю, сам не раз отправлял туда проштрафившихся офицеров.

– Нет, ваше величество, – возразил Баташов, – я окончил училище по первому разряду!

– Так почему же не пожелали служить в гвардии? – искренне удивился царь. – Небось, денежные затруднения? А может быть, от настойчивой пассии ретировались?

– Нет, ваше величество, – твердо ответил полковник, – я избрал место службы по первоочередному праву выбора. И горд тем, что начинал свою службу в Туркестане.

– Ну что же, похвально, очень даже похвально, – равнодушно произнес его величество. – А начинали вы свою службу не под началом ли Станислава Петровича Иванова, которого я недавно наградил за службу в Туркестане орденом Святого Владимира с мечами? – вновь решил показать свою проницательность царь.

– Да! – впервые с начала аудиенции согласился Баташов с царем. – Я начинал свою службу под началом Станислава Петровича, еще тогда, когда он командовал экспедиционным отрядом в Памирах. – Но царь, не дослушав его, резко повернулся и, нервно поправив давящий шею погон, широко, не по-военному размахивая руками, поспешил к столу, стоящему у окна.

– Прошу вас… э-э… – Он достал из кармана шпаргалку и, мельком взглянув в нее, продолжал: – Евгений Евграфович, подойти к столу.

На залитом ярким солнечным светом столе лежала оперативная карта Варшавского военного округа, Баташов понял это с первого взгляда и уже приготовился высказать свои соображения по оперативному прикрытию плана всеобщей мобилизации в царстве Польском, но, услышав неожиданный вопрос царя, был попросту сбит с толку.

– Подскажите-ка мне, милейший, зубры в нашем польском имении «Спала» еще водятся?

– Не могу знать, ваше величество, не до охоты было.

– А мне главный лесничий докладывает, что зубры и другая живность в лесах перевелись почему-то. Не знаете, что там случилось? – продолжал допрос царь.