Текст книги "Мгновение истины. В августе четырнадцатого"

– Якая з мини служница? – сквозь слезы обратилась она к отцу. – Я бильше звикла в кузгице помагати, ниж комусь прислуговати.

Кузнец, взглянув на дочь, грустно покачал головой:

– Так, що ти дочка, так все життя, як и я будеш робить у кузни. Ну вже немає. Краще йди в двирню. Там и одягаються чистише. И корматся краще. Ось моє останнє батькивське слово!

– Але у мене нимае ничого краше ентого сарафана, – как последний аргумент невозможности идти в служанки она указала на свой повседневный наряд, лучше которого у нее не было, и вопросительно взглянула на отца.

Прокопий-кузнец развел руками.

– Грошей на красную материю немае, – откровенно признался он, виновато глядя на старосту.

– Ничо! Мы енту хвигуру облачим подобающе, – оценивающе взглянув на зардевшееся от чужих взглядов лицо молодухи, сказал староста, – кабыть крестный я тоби али кто? Пийшли до дому.

Крестная, Никаноровна, дородная супруга старосты, узнав о трудностях крестницы, сразу же полезла в сундук, стоящий под образами.

– Копила донечке мойой, в приданное, да не понадобилось. Богатого жениха бог послал. А тебе Дунюшка, в пору будет, – нараспев говорила она, вытаскивая на свет божий сарафан. Встряхнула как следует и раскинула перед девушкой.

– Хорош?

У Дуняши аж дух перехватило. Такого сарафана она в жизни еще не видела. Ну просто глаз невозможно от него отвести. Подол красной китайкой обшит. А спереди от самого верха до самого низа – пуговки блестят. Круглые, будто ягодки золотые. А чуть стукнутся одна об другую – звенят.

– Ох, Царица небесная, – всплеснула руками Дуняша, – краше сарафана я не видала, мамка моя, крестненькая…

Эти слова вызвали у старостихи скупую слезу, и она вновь начала рыться в сундуке. Вытащив оттуда атласную лазоревую ленту, поднесла ее к девичьей косе.

– Здесь ладно будет, – сказала она, вешая на плечо молодки ленту. Да прежде чем одеваться, сбегала бы ты, девка, до речицы. Лицо да руки получше отмой, – добавила она и подала Дуне рушник, желтыми петухами вышитый.

– Вот теперь ты, голубка моя, стала еще краше, – сказала Никаноровна, пытливо взглянув на раскрасневшуюся от бега и лобзания с холодной речной водой девушку. Чуть приметно улыбнувшись, она строго стала крестницу уму-разуму учить.

Бывалый человек старостиха. Девкой она была взята в дворню. Начинала поваренком, потом дослужилась до горничной при старой барыне, матери Евгения Евграфовича. Все знает наперечет. И что делать надобно. И чего делать нельзя. И как при господах ходить следует. И какой им поклон надобно отдать. И чтобы глаза без толку не пялить. Много всего наговорила она своей крестнице.

Дуня понятливо кивала головой, но думала о своем. Подойдет ли ей по фигуре сарафан, а самое главное – понравится ли она в этом наряде своему голубку сизокрылому – Денисушке.

Сарафан пришелся в самый раз. Денис, взглянув на нее, разодетую по-городскому, смутился, покраснел, смотрел во все глаза, не отрываясь, словно боясь упустить ее взгляд.

Никаноровна самолично заплела Дуняше косу, в которой радугой переливалась атласная лента, и, отойдя на шаг, удовлетворенно произнесла:

– Вот теперь почти что порядок. Только ноги босы.

Она сняла с печи еще новые лапти и протянула их смущенной от такого внимания девушке.

Поклонилась Дуня крестной в пояс, из избы на улицу вышла. Павой ступает, то и дело охорашивается и ног под собой от радости не чует. Ей уже мало было того, что рядом идет, удовлетворенно пощипывая бородку, отец и явно плененный ее красотой Дениска. Велико желание, чтобы кто-нибудь из деревенских на нее глянул – на такую разряженную. И, как бог послал, навстречу – Фекла. Увидела Дуню, головой покрутила, всплеснула руками:

– Фу-ты, ну-ты! Кака ты красива та ладна. Кто это тоби стилько цацок накупил?

– Дак мене в служницы староста посылайе…

– Ой, глядий, молодица, кабы младый барин на тоби око не положил, – сочувственно покачала головой она.

Ранним утром под предводительством старосты у крыльца господского дома собралась стайка деревенских молодок. Все ждали выхода старика Аполлинария, который должен был самолично назначить кого в верхние покои, кого в людскую, а кого и на хозяйский двор. Конечно же, всем девкам хотелось попасть в палаты, где их ждала легкая, непыльная работа. Для такого случая они надели свои самые праздничные наряды. У одних были цветастые платки на головах, у других – девичьи повязки, вышитые шелками, а у Феклы – высокий венец, бисером разукрашенный, который она, по всей видимости, достала из бабкиного сундука.

Несмотря ни на что, Дуне казалось, что краше ее ни одна девушка не наряжена. Атласная лента в косе, да золотые пуговки-то на сарафане – разве не загляденье? И вместе с тем ее жуть брала при одной мысли о том, что скоро, очень скоро она сменит стены отчего дома на белокаменный дворец, возвышающийся над Осколом-рекой в окружении тенистых парков и садов. А в самом деле, разве могут ее, такую хорошенькую, наряженную во все самое красивое, не заметить и не определить в горничные, а отослать в помощь господскому повару или, хуже того, на задний двор. Нет и еще раз нет. Она и мысли об этом не допускала.

Молодки тихо переговаривались, то и дело бросая любопытные взгляды на высокое крыльцо, в ожидании дворецкого. Вскоре двери дома распахнулись, и на крыльцо вышел сам управляющий имением Кульнев.

– Афанасию Денисычу мой нижайший поклон, – склонил голову староста. Девки, завидев грозного управляющего, испуганно замолчали.

Оценивающе оглядев молодок, Афанасий удовлетворенно промолвил:

– Хороши! – Видя, что девушки внезапно замолчали, он, масленно глядя ни них, добавил: – Что ж вы затихли, красавицы, ведь не ворог я вам. Каждой из вас найду работу по душе. Не обижу…

– А ми не з боязливых, – ответствовала Фекла, приосанившись и бросив на Кульнева озорной взгляд, – сами пришли, щоб молодому панови зробити послугу. Говорять красень барин – то?

– Аристрах Евгеньевич-то? Весь в отца, а тот дюжим да гарным хлопцем в его годы был. Молодец-молодцом, молодой барин! Охвицером на следующий год, дай бог, станет.

Дуняшу вместе с Феклой и еще двумя молодками, Кульнев определил в сенные девки. Дворецкий в тот же день показал новоиспеченным горничным барский гардероб, затем отвел в прачечную, рассказал, каким должно быть белье, потом в спальне показал, как стелить постель.

Поселились девки в людской, в которой сразу же стало шумно и тесно. Прислуга, которая просторно жила при дворе уже не один год, ворчала. Мол, от молоди только грех один да суета, на что Фекла, уперев в бока руки, заявила как отрезала:

– Молодой барин пожелав, чобы йому зробили послугу тильки червони дивки, а не жирни гуски.

Денис, узнав, что Дуняша, как он и думал, определена в горничные, сначала обрадовался, но потом, представив, что ее могут направить и в покои молодого барина, задумался.

В памяти воскресли почему-то времена беззаботного детства, когда вместе с барчуком они играли в казаки-разбойники, делали набеги на поповский сад и удили в Осколе неуловимого рыбца.

Дениска в глубине души, конечно, не всегда поддерживал проказы барчука, но старался не показать виду, что не все его шалости ему по вкусу. Он слишком дорожил дружбой с ним. Когда умерла мать, ему не было еще и семи лет. Зная об этом, барыня начала привечать сиротку, позволяя ему водиться с сыном, который был почти на год старше его. Они вместе проводили время не только в играх и шалостях, но и совместно трудились на уроках естествознания, под руководством жившего в имении городского учителя, которого мальчишки окрестили меж собой Анафемой за его постоянно, к месту и не к месту, вставляемое в разговоре слово «анафема». В зависимости от тона, каким это слово произносилось учителем, оно означало похвалу, укор или полное презрение.

Однажды мальчики, никого не замечая, с увлечением копались на своих «огородиках» – маленьких кусочках земли, где надо было посадить всего понемножку: несколько клубней картофеля, три-четыре кустика рассады капусты, посеять свеклу, морковь, редиску, горох, кукурузу, подсолнух и немного цветов… Дениска был одет в темные длинные штанишки с выпирающими пузырями коленками и в синюю с белыми крапинками косоворотку из ситца. На голове – видавший виды, потрепанный отцовский картуз. Аристарх был одет в белую с открытым воротничком и короткими, выше локтя, рукавами рубашечку, белые трусики и пикейную накрахмаленную, хорошо отглаженную панамку. Барыня, видя, как Дениска, проворно закончив работы на своем участке, усердно, со знанием дела помогает Аристарху, сказала управляющему:

– Ты, Афанасий, закажи такой же белый костюмчик и панамку своему сыну. Он тогда ничем не будет отличаться от Аристарха, и пусть они вместе играют и занимаются.

– Премного благодарствую, барыня! Большое вам спасибо за эту доброту. Бог вас не забудет.

Отец был на седьмом небе от счастья. О такой милости он не смел и помышлять. Об этом своем разговоре с барыней Афанасий в восторженных тонах рассказал Дениске и для острастки, дав ему легкий подзатыльник, отправил к портному.

Все дни были расписаны. Вставали дети рано, умывались холодной водой или шли с учителем купаться в Осколе, закалялись и загорали. Завтракали, обедали и ужинали в определенные часы. Дениска обедал с отцом, но ел почти то же, что подавали на барский стол. Больше всего он не любил есть всякую зелень, а отец упорно заставлял:

– Баре едят, знать, это полезно для организма, – говаривал он, видя, с какой неохотой сын поглощает мелко нарезанные листочки салата или петрушки.

Осенью вся семья Баташовых уезжала в свой столичный дом, проводя зиму в Санкт-Петербурге, а весной опять приезжала на летний сезон в имение. Иногда барин Евгений Евграфович появлялся и зимой, подкатывая ко дворцу со станции Рай на богатых розвальнях, и проводил в имении несколько дней. Тогда жизнь в доме несколько дней била ключом, чтобы вскоре, после его отъезда, вновь погрузиться в зимнюю спячку.

Последний раз Денис видел своего товарища детских игр года два назад, когда тот приезжал на летние вакации уже будучи кадетом.

Выйдя из коляски, Аристарх, облаченный в военный мундир, гордо, ничего и никого не замечая, направился к дому. Дениска с нетерпением ждал его приближения, с интересом разглядывая невиданную им ранее кадетскую форму. По своему простосердечию он хотел тепло поздороваться с товарищем детских игр. Но не тут-то было. Барчук остановился на почтительном расстоянии от дворовых в недоступной, гордой позе и, только чуть склонив голову, процедил:

– Здравствуйте.

При этом он обращался как бы ко всем собравшимся во дворе, совершенно не выделив из толпы Дениску, словно не заметив его, потом вообще отвернулся в сторону управляющего Кульнева, который ждал в сторонке хозяйских указаний.

«Ах ты, шкура!» – вскипела тогда в Дениске обида. Он сразу помрачнел и забыл даже поклониться барчуку, пока отец не толкнул его в шею и не заставил оказать должное почтение их благородию. И тогда он понял, что и его, и отца, несмотря на кажущуюся близость к господам, отделяет настоящая бездна. Аристарх, по всей видимости, понял это раньше. Видимо, в кадетском корпусе его, кроме всего прочего, научили и ценить свое беспредельное превосходство над мужиками.

4

Весть о прибытии молодого барина застала дворню врасплох. О его приезде первыми сообщили вездесущие деревенские мальчишки, угнездившиеся на самых высоких деревьях, обрамлявших усадьбу. При виде господской коляски они наперебой закричали:

– Барин приехал!

– На тройке!

– Охвицер!

– С саблей!

При этих криках мужики и бабы заметались по господскому двору. Как это обычно бывает, полдня не хватило для того, чтобы привести все в порядок. Дворовые где-то не домели, где-то не домыли, а где-то и вовсе еще не притрагивались к заданной управляющим работе. Только вездесущий Кульнев, казалось, был, как всегда, спокоен и ровным голосом давал четкие и ясные указания дворецкому, поварне и остальной прислуге.

К тому моменту, когда тройка лихо подкатила к крыльцу, к встрече барина все уже было готово.

Молодой человек в новенькой, с иголочки, гусарской форме, с шашкой и звонкими шпорами вызвал в толпе встречающих искреннее восхищение.

– С приездом, ваше благородие, Аристарх Евгеньевич, – со слезой радости в голосе встретил молодого барина управляющий, низко кланяясь.

– Спасибо, Афанасий! – ломающимся, высоким голосом произнес Аристарх и, по-свойски похлопав его по плечу, спросил: – Как хозяйствуешь?

– Да бог миловал. Урожай в поле дюже хороший будет! Да и в саду яблоков поболе, чем обычно.

– Ну и слава богу!

Аристарх оглядел собравшуюся для встречи дворню и сухо произнес:

– Здравствуйте!

– Здраве буде, барин! – торжественно произнес за всех староста и низко-низко поклонился. Вслед за ним поклонились в пояс и дворовые.

– Как живете, мужики?

– Да бог миловал, – снова ответил за всех староста. – Божьей да вашей милостью и прозябаем на белом свете.

– Ну и слава богу! – перекрестился Аристарх и, придерживая шашку, бодро взлетел по лестнице в дом. Сзади него чуть ли не бегом семенил дворецкий, боясь хоть на шаг от него отстать. Пока шли через залу, он уже успел получить замечание. Виной тому была криво висевшая картина, изображающая псовую охоту. Тотчас восстановив порядок, Аполлинарий всеми фибрами души желал реабилитации в глазах молодого господина.

Зайдя в свою комнату, в которой все блистало и накрахмаленно хрустело, Аристарх неожиданно спросил у дворецкого:

– Маменька с Лизой небось в саду прохлаждаются?

– Что вы, что вы, ваше благородие, барыни Варвара Петровна и Лизавета Евгеньевна второго дня, как выехали в стольный город.

– Вот досада, – с сожалением промолвил Аристарх, – а я так хотел перед отъездом в армию повидаться с maman и Лизонькой.

– Может быть, вы еще успеете в Петербург, ваше благородие? – сочувственно посоветовал Аполлинарий…

– Нет, старик, я теперь на военной службе и собой больше не располагаю. Второго дня я должен быть в Подольской губернии. Так что приготовь мне все к завтрашнему отъезду. А сейчас пришли-ка сюда Агафью, няньку мою дорогую.

– Никак невозможно, ваше благородие, Аристарх Евгеньевич, – испуганно произнес Аполлинарий. – Агафья больна.

– Что с ней? – равнодушно спросил Аристарх.

– Да бабья болезнь, – не стал объяснять дворецкий, – хворь к бабам так и липнет, так и липнет…

– А кто же мне теперь прислуживать будет? – прервал старика барчук, нахмурившись. – Я к Агафье привык.

– А мы вам, ваше благородие, другую служанку подыщем, помоложе да порасторопнее.

– Прелестно, – повеселел юнкер, – но выбирать я буду сам, – твердо добавил он.

– Как прикажете, ваше благородие, Аристарх Евгеньевич.

После ужина всем дворовым девкам велено было идти в сад, как объяснил дворецкий – песни петь да хороводы водить, чтобы молодого барина развеселить. Дуняша следом за всеми полетела вприпрыжку. Ох и жутко же ей было! Но еще более того – брало ее любопытство: да как? да что? да чего?

Молодой барин сидел на террасе за длинным столом, покрытым белой скатертью, посреди которого пыхтел начищенный до блеска ведерный самовар. Вокруг него аппетитными горками возвышались свежевыпеченные пышки и медовые пряники. С террасы доносился неземной аромат чая и всевозможных варений. Услужливый лакей то и дело подливал в чашку господина чай, и тот лениво потягивал ароматный нектар, закусывая печатными пряниками. На лице молодого человека угнездились непомерная скука и усталость.

При виде неулыбчивого молодого господина девушек взяла оторопь. Чего им сейчас делать? Петь или плясать? Может, хоровод затеять? Они топтались перед крыльцом, переглядывались, перешептывались, друг друга подталкивали и потихоньку хихикали, прикрываясь широкими рукавами рубах.

Дуняшу, стоявшую позади всех, так и подмывало показать свой наряд, свои таланты этому неприступному на вид барчуку. Глаза у нее горели, а ноги, переступая от нетерпения, вот-вот готовы были пуститься в пляс.

Да что ж это такое? Почему девушки-то молчат? Почему песен не заводят? Но выскочить раньше других – этого девушке и в голову не приходило.

Первой осмелела Фекла. Подбоченившись, она задорно произнесла:

– Що ж це ми, девоньки, занимили хиба? – И, выступив вперед, она затянула высоким сильным голосом:

 
На нашей горке калына, На нашей горке калына…
 
 
Девки тотчас подхватили:
 
 
Да там девчонка ходила, Да там девчонка ходила…
 
 
Но запели они как-то недружно, вразброд, без охоты. Фекла недовольно оглянулась через плечо и повела дальше:
 
 
Да цвет малыну сбирала, Да цвет малыну ломала…
 

Хор подхватил уже дружнее. У Дуни от переполнявшего ее вдохновения сердечко забилось, словно пташка в клетке. Что ж это такое? Разве это пение? Неужто осрамятся девушки, и она вместе с ними? Неужто никто, а особливо молодой барин, так и не услышит ее голосочка, не увидит ее таких расчудесных нарядов?

Взглянув на терраску, она увидела, что молодой барин все так же скучающе смотрит в сад, прихорашивая щеточкой ногти на руке.

У дворецкого, услужливо стоящего за спиной господина, нахмурились брови, рот задергался, видно, что вот-вот он готов был разгневаться.

Не то чтобы Дуне захотелось перед молодым барином выставиться – нет! – просто совестно ей стало за своих товарок. Сейчас она покажет, что умеет!

И Дуня запела звонко и весело, словно жаворонок, приветствующий утреннюю зарю:

 
Не всходи ты, месяц ясный,
Не свети ты, день красной…
 

Голос ее звонкий, как горный ручеек, и чистый, как родничок в лесу, заполонил весь сад, выведя из дремоты все живое. Заслышав его, где-то в глубине парка, раньше времени зацвиркал курский соловей. Встрепенулись словно от забытья подружки и, приободрившись, дружно и весело подхватили:

 
Калына ль, калына моя…
 

Фекла без спора, словно так оно и быть должно, посторонилась, уступая первое Дуне место. И она оказалась впереди, сияя блеском своих бездонных голубых глаз, белозубой улыбкой и ярким своим румянцем.

И пошло, и пошло, и поехало у них развеселое веселье! Молодки спели и «Во лузях», и «Ах вы, сени, мои сени», и еще много разных песен. Уж чего-чего, а песен у козловских девок – торба целая. За день все не спеть.

На террасе сразу же все переменилось. Молодой барин, вдруг и про щеточку и про ногти словно позабыв, поднял глаза и увидел Дуню. А потом встал с кресла и начал медленно спускаться с терраски в сад. Когда девки закончили песню, он уже стоял перед ними и, улыбаясь, восторженно восклицал:

– Прелестно! Как прелестно! Славно поете, девушки, – похвалил он певуний. – А вот мне Аполлинарий говаривал, что и плясать вы горазды. Так ли это?

– А як же, панове, – воскликнула словоохотливая Фекла, – ми не тильки пьеть, но и сплясать могем! Тильки нам гармоника нуйжна.

Аристарх бросил вопрошающий взгляд на дворецкого.

– Сейчас, батюшка барин, сейчас, – засуетился Аполлинарий. Эй, кто там, кликните Степку-гармониста.

Степка-гармонист, ничем не примечательный коротышка, сморщенное лицо которого было сплошь испещрено оспой и в первый момент вызывало неприязнь, неторопливо настроил свою трехрядку и, вопросительно взглянув на застывших в ожидании музыки девок, меланхолично произнес:

– Ну!

– Заведи-ка нам, Степушка, карагод!

Гармонист приосанился, растянул на всю ширину своей узкой груди меха своей трехрядки и лихо забегал пальцами по клавишам. Черты лица его сразу же разгладились, на щеках выступил живой румянец, в глазах появился шаловливый блеск.

А девки, выстроившись в круг, под эту музыку начали выделывать самые сложные коленца, то и дело подбадривая друг друга и гармониста восклицаниями и хлопками:

– Наподдай, Степушка!

– Не ленись, девки!

– Позабавим паныча!

Вслед за карагодом на одном дыхании молодухи исполнили «Барыню», «Калинку», «Страдания», «Светит месяц», «Выйду я на реченьку», и везде своей природной пластикой и задором выделялась Дуняша.

По возбужденному лицу молодого барина было видно, что нравится ему и пение, и пляски, а больше всех Дуня с атласной лазоревой лентой в темной косе.

Видя, что раскрасневшиеся плясуньи устали, Аристарх предложил им отдохнуть и пригласил за барский стол.

– Угощайтесь, чем бог послал! – радушно предложил он.

Лакеи тут же притащили из людской лавки и, подождав, пока все девки рассядутся, поставили перед каждой по фарфоровой чашке с золотым ободком. Дворецкий самолично налил каждой плясунье чаю, положил на блюдечко по медовому прянику и ватрушке.

Еще разгоряченные танцами молодки тихо переговаривались, боясь бросить даже случайный взгляд на барина. Не привычные к господским этикетам девки, быстро опустошив блюдца, вылили туда чай и, смущенно потупив глаза, по чуть-чуть, впустую прихлебывали горьковатый на вкус ароматный кипяток.

Дуняше досталось место напротив молодого хозяина, и она, словно перепуганный воробышек, сидела, напряженно сжавшись, не притрагиваясь к угощениям.

– Славно поете и пляшете, красавицы! – похвалил Аристарх танцорок, вперив свой взгляд в Дуняшу.

– Кто тебя только обучил так петь и танцевать, прелестница? – спросил он ее, как только она осмелилась поднять на него глаза.

Дуня еще больше смутилась, зардев как маков цвет. Ну что на это можно ответить-то? Разве можно спрашивать снежинку, почему она то плавно и неторопливо кружится, устилая своим узорчатым невесомым белым полотном землю, то мчится в дикой пляске вихря, опережая самых ретивых коней. Разве можно рассказать, почему курский соловей величаво и благозвучно заливается на вечерней заре, да так, что сердце заходится от его звонких трелей.

– Не знаю, барин, – только и смогла она чуть слышно пролепетать, опустив глаза.

Встав из-за стола, Аристарх поманил к себе дворецкого и, отойдя в сторонку, сказал:

– Порадовал ты меня Аполлинарий, ох как порадовал…

– Рад стараться, ваше благородие, – по-военному вытянулся во фрунт дворецкий.

– А кто есть та певунья, что напротив меня сидит? – неожиданно спросил Аристарх.

– Энта девка – Егория, кузнеца, дочка. Дунькой звать.

– Понравилась она мне… – восторженно произнес барин, – как мне с ней еще раз тет-а-тет повидаться?

– А нет ничего проще, – хитро подмигнул Аполлинарий, – управляющий, Афонька Кульнев приставил ее к услужению вашей милости. Ввечор я пошлю Дуньку постель вам приготовить…

В отсутствие барина за столом стало шумно и весело.

– Пусть повеселятся, заработали, – благодушно произнес Аристарх. – Не забудь одарить их, – добавил он и, насвистывая веселую мелодию из «Сивильского цирюльника», бодро прошествовал в свои покои.

Отправляя молодок кого в деревню, а кого и к господскому двору, Аполлинарий одарил танцорок сладостями. Кому досталась рябиновая пастила, кому – покрытые сахарной глазурью орехи, кому – пироги. Дуне же дворецкий сверх того дал два медовых пряника. За всю свою короткую жизнь она не только не пробовала таких, но и не видывала.

«Один съем сама, а другим угощу отца, – подумала она, направляясь в людскую. – Или нет! – передумала Дашенька. – Один съем вместе с Дениской!» От воспоминания о нем по душе ее прошла теплая волна нежности. Сердечко часто-часто забилось, словно стремясь вырваться из стянутой богатым сарафаном груди.

Поужинав, дворня начала понемногу укладываться спать, когда в людскую зашел Аполлинарий. Подозвав к себе Дуняшу, он бесцветным, будничным голосом распорядился:

– Иди-ка, девка, молодому барину постель приготовь. Да поживей!

– Смотри, Дунька! Одна девка тоже ушла стелить барскую постель, а наутро бабой вернулась, – раздался из дальнего угла людской чей-то приглушенный женский голосок.

– Не балуй, Фроська, – строго прикрикнул дворецкий, – а то я быстро укорочу твой длинный язык!

– А я чо! Я ничо! Тильки сказку сказываю…

Подождав за дверью, пока горничная оденется, Аполлинарий повел ее в господскую спальню.

– Смотри, девка! Молодой барин уж больно горяч, – предупредил он Дуняшу. – Скажу больше. По нраву ты ему пришлась, – добавил он, подходя к спальне, – так что и веди себя соответствнно…

Постучав в дверь и получив разрешение войти, дворецкий подтолкнул девушку к входу, сказав на прощание:

– С богом, девонька!

5

Дуня, перекрестившись, неуверенно шагнула за дверь.

– Не бойся, девонька! Не бойся, красная! – вкрадчивым голосом встретил смущенную горничную Аристарх, одетый в расшитый китайскими драконами шелковый халат. Подойдя к столику, уставленному графинчиками с разноцветными наливками и закусками, он вальяжно расположился в кресле, придвинутом к столику, и, радушным жестом пригласив присесть на другое, стоящее напротив, добавил: – Присаживайся рядком, да поговорим ладком, – игриво, с явным удовольствием произнес он поговорку, бытующую в простонародье. Ему почему-то казалось, что именно так надо разговаривать с деревенскими, ласково и заумно.

– Мени пислали до вас, постельку постелити, – сказала Дуня, решительно направляясь к кровати.

– Не торопись, красавица, дай мне слово сказать, – промолвил барин и, вынув из бокового кармана халата маленькую красную коробочку, достал оттуда рубиновый браслет. – Ты прекрасно пела и еще лучше всех плясала сегодня в саду. В награду за доставленное мне удовольствие я решил подарить тебе эту безделицу. – Аристарх резко встал и, подойдя вплотную, надел на руку опешившей от неожиданности Дуняше браслет.

– Ой, – только и успела воскликнуть девушка, отдергивая руку, к которой неожиданно припал губами молодой барин.

«Что ж это такое, – пронеслось у нее в голове, – неужели господам мало своих барышень, что они к деревенским пристают?»

Не ожидавший от девки такой реакции Аристарх обиженно воскликнул:

– Ведь я же от чистого сердца решил тебя поблагодарить! А ты привередничаешь.

– Я, панове, простая дивка, и неча мене руки целовати да цацки дарити, – сказала девушка и, сняв браслет, положила его на столик.

– Никак не привыкну к вашему местному говору, – неожиданно признался Аристарх, – ты можешь говорить без этих хохлятских выкрутасов?

– Можу! – озорно блеснула глазами Дуня и, подойдя к кровати, спросила: – Ну что, барин, стелить постель аль нет?

– Стели, – равнодушно промолвил Аристарх и, налив себе полный бокал наливки, в один присест, по-гусарски, опрокинул содержимое в рот.

Денис, узнав от Феклы о том, что Аполлинарий отправил Дуняшу в господскую опочивальню, схватился за голову и, еле сдерживая вот-вот готовые вырваться наружу горечь и досаду, вызванные этим известием, мысленно возопил: «Что же делать? Что же предпринять, чтобы защитить Дуняшу?»

«А может быть, ей моя защита и не требуется, – остановил его холодный внутренний голос, – может быть, и пела, и танцевала она задорней всех лишь для того, чтобы понравиться этому напыщенному барчуку, а со мной она лишь только забавлялась?»

– Нет! Нет! И еще раз нет! – произнес Денис, прогоняя от себя дурные мысли. – Ведь она любит меня. А я души в ней не чаю! – Уверив себя в этом, он крадучась, сторонясь сторожей, пробрался к единственно светящемуся на втором этаже окну, выходящему в сад, и, вскарабкавшись на яблоню, заглянул в комнату Аристарха как раз в тот момент, когда барин, надев на руку девушки браслет, в исступлении целовал ее пальцы.

От увиденной картины у Дениса помутнело в глазах, и он чуть было не свалился с дерева. Сдерживая бурлящую в груди злость и ненависть к этому уверенному в своей превосходности и вседозволенности барчуку, покусившемуся на все самое дорогое, что у него было, парень соскочил на землю и, движимый чувством попранной справедливости и мести, кинулся сломя голову в господский дом. Он не знал, что будет делать дальше, но был уверен в том, что в полной мере выразит барчуку все, что он о нем думает, а там хоть трава не расти, и пусть будет, что будет.

На одном дыхании Денис преодолел пустующий зал, взлетел по знакомой лестнице и вскоре оказался возле комнаты Аристарха. За дверью было тихо.

«Неужели я опоздал?» – в отчаянии подумал он и, усмиряя готовое вырваться из груди сердце, резко отворил дверь.

Увидев стол, явно накрытый для двоих, стоящего у кровати барчука в распахнутом цветастом халате с наполовину опустошенным бокалом в руке и стелющую постель Дашеньку, Денис решил, что самое страшное уже произошло. Кровь бросилась ему в голову, и он, ничего не соображая, кинулся к Аристарху.

Тот, выронив от неожиданности бокал, растерянно произнес:

– А-а-а, это ты Дениска! Ну раз ты здесь, то давай выпьем за мой приезд…

Услышав звон разбитого стекла, девушка обернулась и, увидев расширенные, налитые кровью глаза Дениса, виновато потупилась.

Аристарх направился было к столу, но на его пути стал Денис. Поняв по его виду, что товарищ его детских и юношеских лет пришел не поздравлять его с прибытием в родные пенаты, а готов вот-вот разорвать его на части, вызывающе произнес:

– Пропусти, или я сейчас кликну сторожей, они быстро тебе вправят мозги на деревянной кобыле…

Эти слова прибавили Денису злости, и он решительно шагнув к Аристарху, процедил сквозь зубы:

– Я давно тебе хотел сказать, что ты большая похотливая сволочь.

– Ты… ты забываешься, – сорвался на крик не привыкший к такому обращению корнет.

– Я намерен защитить честь этой девушки…

– О какой чести ты можешь говорить, хамское отродье? – перебил его Аристарх.

– Ну конечно – честь, ведь это привилегия господ, – констатировал Денис, – но я тоже кое-что слышал о чести и готов за нее постоять!

– Попробуй! Уж я-то за себя постою! – уже спокойным, уравновешенным голосом произнес Аристарх, принимая боксерскую стойку.

Два некогда близких человека стояли, сверля друг друга ненавидящими взглядами. Никогда ранее такой разговор не мог состояться, ибо между ними всегда зияла непреодолимая сословная пропасть. Но сам факт, что Аристарх не стал вызывать сторожей, а решил отстаивать свою, как он искренне думал, попранную хамом честь самостоятельно, говорило о том, что барин этот еще и не был по-европейски цивилизованным человеком, но и не был он в полной мере и сторонником сословных привилегий, дающих ему полное право защищать свою честь чужими руками. Вместо того чтобы отправить обнаглевшего простолюдина для порки на конюшню, как это всегда делал с нерадивыми холопами его дед, он решил преподать ему урок посредством довольно модного среди военной аристократии английского бокса.

Помня из истории военного искусства, что лучший способ обороны – это нападение, Аристарх резко ударил Дениса кулаком в живот.

– О-о-ох! – простонал Денис и мешком свалился на пол. И неудивительно, учитывая то, что получил точный удар в самое солнечное сплетение. Корнет победоносно смотрел на поверженного противника.

Из-за боли Денис не сразу смог подняться.

«Вероятно, именно такое чувство испытываешь после удара копытом в грудь, – неожиданно подумал он. – Ну ничего, я тоже могу взбрыкнуть так, что барчуку мало не покажется», – пронеслась в мозгу отчаянная мысль, которая заставила его, несмотря на жгучую боль, вскочить на ноги. Как учил его Кирилл, нужно было принять боксерскую стойку и резким сильным ударом в грудь повергнуть врага на землю, что он в следующее мгновение и сделал.