Текст книги "1612. Минин и Пожарский"

Глава шестая
Тушинский вор

Безвременная трагическая гибель в Угличе царевича Дмитрия, младшего сына Ивана Грозного, поначалу не произвела никакого брожения в умах среди простого люда. О царевиче Дмитрии забыли вскоре после того, как прах его был предан земле. Но едва скончался царь Федор Иоаннович, слабоумный сын того же Грозного, и бояре стали оспаривать друг у друга шапку Мономаха, тогда-то в народе и прошел слух о чудесном спасении законного наследника из династии Ивана Грозного.

В правление Бориса Годунова в Литве объявился самозванец – бывший монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев, который всем и всюду заявлял, что он есть чудесным образом спасшийся царевич Дмитрий. В городе Брачине Григорий Отрепьев нашел себе сильного покровителя – польского магната Адама Вишневецкого, который решил, что на этом деле можно неплохо погреть руки. Через Адама Вишневецкого и его двоюродного брата Юрия Мнишека самозванец Отрепьев смог добиться милости и от польского короля Сигизмунда. Король Сигизмунд и его воинственно настроенные приближенные решили оказать самозванцу военную поддержку, имея целью посадить Отрепьева на трон в Москве, чтобы затем использовать его как послушную марионетку.

Все попытки Бориса Годунова воздействовать на польскую сторону дипломатическим путем успеха не принесли. Затеяв расследование, Годунов и его дьяки вскоре выяснили всю родословную Григория Отрепьева, откуда он был родом и кому служил до пострижения в монахи. Польские магнаты и их король, конечно, догадывались, что Отрепьев совсем не тот, за кого он себя выдает. Однако обещания Отрепьева уступить полякам Смоленск, Псков и Новгород в случае его воцарения сделали свое дело. На польские деньги Отрепьев собрал войско, с которым после ряда неудач смог разбить полки Бориса Годунова. Вернее, московская рать под Кромами добровольно перешла на сторону самозванца, поверив его лживым воззваниям.

Тем временем скоропостижно скончался Борис Годунов. Это обстоятельство стало подарком судьбы для Отрепьева. Сын Бориса Годунова был слишком молод и не пользовался авторитетом среди московской знати. Бояре, купившиеся на посулы самозванца, отстранили от власти клан Годуновых и торжественно венчали Отрепьева на царство.

Произошло невиданное – самозванец стал русским самодержцем при поддержке чужеземных наемников и восставших казаков. Впрочем, царствовал Отрепьев меньше года. Дорвавшись до неограниченной власти, он утратил осторожность и всякое чувство меры. Не желая исполнять обещания, данные польскому королю, Отрепьев затеял тайные переговоры с польской шляхтой о низложении Сигизмунда. Когда об этом стало известно Сигизмунду, то король отозвал из Москвы часть польских отрядов и стал открыто распускать слухи о том, что Отрепьев самозванец.

Бояре из окружения Отрепьева, прознав, что тот пообещал монахам-иезуитам и папе римскому заменить на Руси православие на католичество, приняли меры к скорейшему свержению и разоблачению самозванца. Польский воевода Юрий Мнишек был с Отрепьевым до конца, поскольку отдал ему в жены свою дочь Марину. Однако уже на девятый день после свадьбы Григорий Отрепьев был убит заговорщиками, во главе которых стояли бояре Голицыны и Шуйские.

Изгнав из Москвы поляков и немецких наемников, бояре спешно собрали Земский собор из представителей знати и народа, избрав голосованием в цари Василия Шуйского.

Все эти события происходили на глазах у Дмитрия Пожарского, который в ту пору служил во дворце стольником наряду с прочими княжескими и дворянскими сыновьями, имеющими знатных покровителей в столице. Семье Пожарских оказывали покровительство князья Ромодановские.

Заполыхавший в царствование Василия Шуйского сильнейший крестьянский мятеж во главе с Болотниковым опять же проходил при новых слухах о будто бы спасшемся от коварных бояр царевиче Дмитрии. Вновь ходили кривотолки, будто царевич Дмитрий, находясь в Польше, повелел Болотникову завоевать для него Москву. Отряды Болотникова и примкнувших к нему дворян долго осаждали Москву, но ворваться в город так и не смогли. С огромным трудом воеводам Василия Шуйского удалось отбросить болотниковцев от стен Москвы и взять их в осаду в Туле. Пять месяцев восставшие казаки и крестьяне оборонялись в Туле от царских войск.

В это время по Черниговско-Северским землям уже продвигалось от города к городу воинство нового самозванца, повсюду призывая народ под свои знамена. Воеводы Шуйского, увязшие под Тулой, не смогли подавить движение Лжедмитрия Второго в самом зародыше. Лишь после взятия Тулы царские войска начали военные действия против самозванца, но время было упущено. Отряды Лжедмитрия разбили под Болховом полки Василия Шуйского. Опять повторилась прежняя картина: к самозванцу толпами стекались смерды, казаки, холопы, посадские люди… Рассылая всюду свои воззвания, Лжедмитрий обещал даровать дворянам большие вольности, купцов обещал избавить от излишних налогов. Он объявил о конфискации поместий у бояр и дворян, бежавших в Москву, и даровал право холопам и крепостным крестьянам захватывать земли своих бежавших господ, а если в поместьях остались жены и дочери дворян, то холопы и смерды могут жениться на них.

Подступив к Москве, полчища самозванца разбили стан в селе Тушине. Никто не знал, кем является новый Лжедмитрий и откуда он появился. Поскольку самозванец довольно долго пребывал в Тушине, в окружении Василия Шуйского его прозвали Тушинским вором.

Война с Тушинским вором осложнялась для Василия Шуйского тем, что к самозванцу перебежали все те дворяне и бояре из захудалых родов, которые получили земли и привилегии еще от Григория Отрепьева, который таким способом вербовал себе сторонников в Москве и ближней округе. Придя к власти, Василий Шуйский отнял чины и земельные пожалования у всех бывших приверженцев Отрепьева, тем самым оттолкнув их от себя.

Прознав об успехах нового самозванца, на Русь потянулись из Европы авантюристы всех мастей и польская шляхта, жадная до денег. Гетман Сапега и пан Лисовский, набрав наемников на свои средства, пришли под знамена Тушинского вора, хотя оба хозяйничали на русской земле по своему усмотрению. Делая вид, что они приводят к присяге «царевичу Дмитрию» население сел и городов, Сапега и Лисовский на самом деле занимались обычным грабежом.

Не желая обострять отношения с королем Сигизмундом, Василий Шуйский отпустил на свободу всех поляков из свиты Отрепьева, которые почти два года просидели в заточении по разным городам. В числе этих польских вельмож оказался и воевода Юрий Мнишек. Однако пронырливый Юрий Мнишек, обретя свободу, отправился вместе с дочерью Мариной не в Польшу, а к новому самозванцу в Тушино. Там Марина Мнишек прилюдно разыграла сцену любящей жены, обретшей чудом спасшегося супруга. Новый самозванец величал себя «государем всея Руси», а Марина величалась «царицей московской». При Лжедмитрии находилась Боярская дума, куда входили бояре и дворяне, получившие от него привилегии и земли. Хотя истинной властью в окружении Лжедмитрия пользовались польские гетманы и командиры наемников.

Когда у Лжедмитрия дошло до ссоры с некоторыми из польских воевод, он вместе с Мариной и свитой перебрался из Тушина в Калугу. Этот раскол ослабил войско самозванца, ибо поляки, кроме гетмана Сапеги, отвернулись от него, видя, что «царевич Дмитрий» не имеет ни казны, ни возможностей, чтобы содержать наемные войска. Утвердившийся в Калуге Лжедмитрий теперь опирался в основном на казаков, беглых холопов и тех дворян, которые некогда служили еще Григорию Отрепьеву.

* * *

Несмотря на то что дела у Лжедмитрия шли все хуже и хуже, он тем не менее продолжал рассылать повсюду свои «прелестные письма» с верными ему людьми. Эти письма назывались так от слова «прельщать», то есть сговаривать, соблазнять. Добрались сторонники самозванца и до Зарайска. Сначала они шныряли в толпе на торжище, заговаривая то с купцами, то с их слугами, то с покупателями и праздными зеваками. Это были люди грамотные и с хорошо подвешенным языком, ибо им приходилось не только читать вслух прокламации «царевича Дмитрия», но и убеждать слушателей из разных сословий поддержать «законного» царя.

С торжища доброхоты Лжедмитрия отправились по улицам зарайского посада, заговаривая со всеми встречными местными жителями.

Узнав от гарнизонных стрельцов, с утра побывавших на торгу, о незваных гостях из лагеря самозванца, Дмитрий Пожарский немедля принял меры, чтобы изгнать их из Зарайска. Он отрядил двадцать всадников на розыск людей Лжедмитрия в ремесленной и торговой слободах. Однако конникам Пожарского не удалось обнаружить и схватить «калужских прохвостов», которые были не только весьма речисты, но и умели ловко скрываться, загодя чуя опасность.

На вечернем построении в городском кремле Пожарский недосчитался Тимохи Салькова и его людей, которые тоже были на торгу и, по-видимому, надумали перейти на службу к самозванцу.

«Не велика потеря, – мысленно усмехнулся Пожарский. – Разбойнику Салькову самое место среди злодеев всех мастей, кои окружают Тушинского вора. Для честной службы Сальков все едино не годится, его то и дело тянет на грабеж и пьянство!»

Глава седьмая
Сговор

В полночь, когда тишина и мрак окутали узкие улицы Москвы, в тереме боярина Василия Голицына, что на Варварской площади, не спали. В квадратных оконцах второго яруса виднелся свет от масляных ламп.

В гости к Василию Голицыну в этот поздний час пришли его верные сторонники, составившие ядро заговора против Василия Шуйского. В небольшой горнице, разделенной дубовыми столбами на две половины, за длинным столом сидели оба брата Василия Голицына, Иван и Андрей, дородные и бородатые. Рядом с ними сидел боярин Федор Шереметев в просторном узорчатом охабне без воротника с длинными откидными рукавами почти до полу, с прорезями для рук на уровне груди. Напротив этой троицы восседали по другую сторону стола боярин Иван Воротынский, смуглый и длинноусый, одетый в становой кафтан из блестящего фиолетового атласа, седовласый и согбенный годами боярин Иван Салтыков и думный дворянин Гаврила Пушкин в шелковом голубом зипуне, опоясанный широким красным поясом.

Во главе стола расположился хозяин дома – Василий Голицын, мощную грудь и плечи которого плотно облегала цветастая длинная рубаха с широким воротом.

На другой стороне стола напротив Василия Голицына сидел темноволосый поджарый человек с хищными чертами лица. У него были черные и продолговатые, как у степняка, горячие глаза, тонкий нос, властный рот и бородка клинышком. Одет он был в короткий казацкий кафтан, удобный для верховой езды, под которым виднелась белая льняная рубаха.

– Собрал я вас, други мои, вот по какому делу, – сказал Василий Голицын, оглядев собравшихся. – Все вы знаете достойного рязанского дворянина Прокопия Ляпунова. Вам, как и мне, ведомо, каким почетом и уважением пользуется Прокопий Ляпунов среди рязанских дворян и посадского люда. Так вот, друзья, сей славный муж прислал в Москву своего брата Захара Ляпунова. – Василий Голицын плавным жестом своей могучей руки указал на черноглазого гостя в казацком кафтане. – Давайте послушаем, что желает нам поведать Прокопий Ляпунов устами своего брата.

За столом водворилась недолгая пауза. Взоры всех присутствующих обратились к гонцу из Рязани.

Захар Ляпунов слегка прокашлялся и заговорил:

– Мой брат, господа-бояре, имеет помысел сбросить с трона Ваську Шуйского, который в делах государственных ни бельмеса не смыслит. Поляки и разбойные шайки Тушинского вора шастают по нашей земле, это ли не стыд и срам! Шведы под Новгородом хозяйничают, крымские татары наши приокские владения грабят. Пора этому положить конец!

– Давно пора! – не сдержавшись, воскликнул горячий Андрей Голицын. – Держава рушится на глазах, а мы сидим и чего-то ждем!

Василий Голицын властным жестом повелел брату умолкнуть, после чего кивком головы дал понять Захару Ляпунову, что он может продолжить.

– Рязанцы всем миром готовы выступить против Василия Шуйского, – сказал Ляпунов. – Мой брат ратует за то, чтобы царский трон занял не кто-нибудь, а ты, Василий Васильевич. – Ляпунов встретился глазами со старшим из братьев Голицыных. – Коль есть в тебе решимость отнять у Шуйского шапку Мономаха, то смело иди к цели. Рязанцы за тебя горой встанут, Господь свидетель.

– Добрую весть ты привез нам, Захар, – проговорил Василий Голицын. – Я вельми рад тому, что твой брат мнит меня достойным царских регалий. Что ж, ежели и московляне отдадут мне предпочтение перед прочими думными боярами, то я готов взойти на царский трон. Но прежде нам нужно промыслить, други мои, как низложить Шуйского. Он в последнее время стал излишне подозрителен, из Кремля никуда не выезжает, к себе в покои никого не впускает, челядь и рынды ни на шаг от него не отходят.

– Чует волк, что охотники близко, – усмехнулся Гаврила Пушкин, переглянувшись с Федором Шереметевым.

– Я думаю, други, момент наступил подходящий, – с загоревшимися глазами продолжил Василий Голицын. – Сильного, верного войска у Шуйского нет. Полки, что стоят в Замоскворечье, верны скорее мне и моим братьям. Дума в большинстве своем тоже недовольна Шуйским. Московские стрельцы злы на Шуйского за то, что он раздает золото из сокровищницы шведам и татарам, а им жалованье задерживает. И главное, под Москвой возле Данилова монастыря объявился Тушинский вор со своим разбойным войском. – В голосе Василия Голицына зазвучали торжествующе-радостные нотки. – Воровские бояре во главе с Дмитрием Трубецким заслали в Москву своего гонца, предлагая нам, думным боярам, скинуть с трона Василия Шуйского. Со своей стороны воровские бояре обещают прикончить Лжедмитрия. После этого мы все сможем собраться и сообща выбрать нового государя, положив конец братоубийственной войне.

– Можно ли верить Трубецкому и его сообщникам? – с сомнением обронил Захар Ляпунов.

– У воровской Думы делишки совсем дрянь, – произнес скрипучим голосом Иван Салтыков, отвечая Ляпунову. – Единственный выход для Трубецкого и прочих воровских бояр – это избавиться от самозванца и замириться с нами. Ведь ни польскому, ни шведскому королю они не нужны.

Никто из сидящих за столом не осмелился возражать Ивану Салтыкову, ибо все знали, что его племянник Михаил Салтыков сам недавно перебежал из стана Лжедмитрия к Василию Шуйскому. Получив прощение от царя, Михаил Салтыков тут же примкнул к заговорщикам, подчинившись воле своего дяди.

– Все наши замыслы может спутать патриарх Гермоген, ведь он обязан Шуйскому своей патриаршей кафедрой, – сказал Иван Голицын. – Народ почитает Гермогена, с охотой внемлет его проповедям. Мы в силах поднять чернь против Василия Шуйского, а Гермоген может погасить воинственный пыл посадского люда своими речами о любви к ближнему и прочей чепухе. Такое уже бывало.

– Ты прав, брат, – озабоченно покачал головой Василий Голицын. – Придется перед низложением Шуйского взять под стражу Гермогена. Нужно проследить, чтобы этот святоша не смел и рта открыть без нашей на то воли.

– А может, взять да и низложить Гермогена вместе с Шуйским, – заметил Захар Ляпунов. По нему было видно, что он привык добиваться своего любыми средствами. – Изберем сразу нового государя и нового патриарха. Разве плохо?

– Гермоген, конечно, фигура для нас неудобная, это верно, – промолвил Василий Голицын, откидывая со лба длинные пряди темно-русых волос, расчесанных на прямой пробор. – Однако в деле избрания нового царя без патриаршего благословения никак не обойтись. Это же дело не только мирское, но и божественное. Ведь государь есть помазанник Божий. Земский собор без присутствия патриарха также законодательной силы не возымеет.

– А ежели Гермоген заартачится, норов свой показывать станет, что тогда станем делать, брат? – обратился к старшему брату Андрей Голицын. – Коль Гермоген подвергнет нас анафеме, то народ и войско за нами не пойдут. Все люди православные от нас шарахаться будут на радость Шуйскому.

Сказанное Андреем Голицыным обеспокоило всех за столом. Бояре заговорили все разом, перебивая друг друга. Особенно горячился Иван Салтыков.

– Нечего церемониться с Гермогеном! – выкрикивал он, стуча по столу костяшками пальцев. – Нечего! Посадить его в поруб, заковать в железа до поры до времени!

– Пригрозить надо этому хрычу! – молвил Федор Шереметев. – Приставить ему нож к горлу, он тогда сразу присмиреет.

– Нужно схватить Гермогена и ночью увезти его из Москвы на любое из наших загородных подворий, – предложил Иван Голицын.

Восстановив тишину в светлице, Василий Голицын попросил своих гостей успокоиться и рассуждать здраво.

– Без Гермогена наша затея обречена на провал, други мои, – сказал он. – Свадьба ли, крестины ли, похороны ли – без священника никогда не обходятся. Тем более выборы нового царя без патриарха будут походить на жалкий фарс. Гермоген должен быть с нами! – Василий Голицын слегка пристукнул ладонью по столу. – Коль Гермоген не пойдет за нами добром, значит, поведем его силой.

– Когда начинаем, брат? – нетерпеливо спросил Андрей Голицын.

Василий Голицын помолчал, обведя взглядом лица своих сообщников, потом негромко, но решительно произнес:

– Завтра поутру.

* * *

В последнее время один вид Бориса Лыкова стал вызывать у Василия Шуйского приступы раздражения. Боярин Лыков неизменно приходил во дворец с плохими вестями. Сначала Лыков принес Шуйскому весть о том, что Кантемир-мурза в нарушение договора повернул оружие против царских войск, а не против Лжедмитрия. Затем опять же Лыков известил Шуйского о том, что голландские и немецкие ростовщики отказались ссудить его деньгами даже под высокие проценты.

В это утро боярин Лыков снова испортил Василию Шуйскому настроение, ворвавшись в его покои с криком: «Измена, государь! Измена!..»

Василий Шуйский, только что завершивший свое утреннее облачение перед тем, как идти завтракать, досадливо поморщился, глядя на толстяка Лыкова, упавшего ему в ноги.

– Спешу известить тебя, государь-надежа, – задыхаясь, промолвил Лыков. – Братья Голицыны и их прихвостни из Думы сговорились за твоей спиной с воровскими боярами. Те хотят казнить Тушинского вора, а братья Голицыны собираются тебя с трона скинуть, государь. У меня верный человек имеется среди челяди Василия Голицына, он-то и поведал мне об этом. Василий Голицын сам метит на твое место, государь.

Василий Шуйский махнул рукой на слуг, которые помогли ему одеться и привели в порядок его волосы и бороду. Слуги торопливо удалились. Подойдя к высокому узкому окну с закругленным верхом, утонувшему в толще белокаменной стены, Шуйский нервно стал барабанить пальцами по широкому каменному подоконнику. О заговоре среди думских бояр Шуйскому уже давно было известно, но он не мог и предположить, что думские заговорщики пойдут на соглашение с советниками Тушинского вора.

«Наверняка воровские бояре связались с Голицыными через Михайлу Салтыкова, который на днях сбежал от самозванца и бил мне челом, – размышлял Василий Шуйский. – Мне бы посадить этого негодяя на кол, а я вместо этого простил его, на службу к себе взял. Что же теперь делать? Сидеть сложа руки нельзя, надо действовать!»

Резко повернувшись к коленопреклоненному Лыкову, Василий Шуйский передернул плечами, словно длинное расшитое золотом платно стесняло его в проймах.

– За верную службу, боярин, я пожалую тебе все поместья Василия Голицына после того, как разделаюсь с ним, – сказал он. – Ступай, разыщи моих братьев. Скажи им, пусть соберут всех своих слуг, пусть подымают стрельцов и идут ко мне во дворец. Да пусть вооружатся получше! Ступай, боярин.

Лыков с кряхтеньем поднялся с колен и, пятясь, исчез за дверью.

Сразу после ухода Лыкова Василий Шуйский вызвал к себе дворецкого, повелев ему закрыть на запоры все входы и выходы из дворца, кроме главного входа. Желая самолично удостовериться, что дворцовые стражники стоят там, где им надлежит стоять, Василий Шуйский принялся обходить дворец палату за палатой. От него не отставали постельничий Трифон Головин, ключник Лазарь Бриков и начальник стражи Данила Ряполовский.

Рынды в белых кафтанах с золотыми галунами и кистями на груди, в высоких белых шапках, с бердышами и секирами в руках стояли, как положено, каждый на своем посту.

– Не тревожься, государь, – сказал Данила Ряполовский. – Мышь во дворец не проскочит.

Василий Шуйский успокоился и отправился трапезничать.

Завтрак государя почтили своим присутствием его пока еще не венчанная жена Матрена и ее мать Алевтина Игнатьевна, которая с недавних пор тоже поселилась во дворце. Поскольку у Василия Шуйского и Матрены Обадьиной интимные отношения никак не складывались из-за капризов последней, поэтому Алевтине Игнатьевне волей-неволей пришлось перебраться во дворец, чтобы как-то воздействовать на свою строптивую дочь. За глаза несдержанная на язык Матрена такими словами честила государя за его физическую немощь в постели, что у Алевтины Игнатьевны отвисала нижняя челюсть и холодела спина. Дабы Матрена не ляпнула сгоряча грубое словцо прямо в лицо Василию Шуйскому, Алевтина Игнатьевна днем старалась не оставлять дочь наедине с государем. Она понимала, что язвительные насмешки Матрены могут обернуться для нее самой и ее родственников темницей или ссылкой в дальние необжитые края.

За завтраком говорила в основном Алевтина Игнатьевна, теша дочь и государя слухами и байками, услышанными ею из уст служанок, побывавших с раннего утра на торжище. Внимая болтовне Алевтины Игнатьевны, Василий Шуйский окончательно успокоился. Если бы заговорщики сегодня затевали что-либо серьезное, то Красная площадь была бы полна кривотолков об этом. Однако ничего такого в разговорах на торгу не прозвучало.

После завтрака Василий Шуйский надумал зайти в дворцовую церковь, чтобы помолиться о благополучии своего царствования и скорейшем наказании заговорщиков. Кликнув слуг, он стал переодеваться, поскольку взял себе за правило, как стал царем, ходить на молебен не в роскошном одеянии, а в грубой рясе.

«Пусть Господь видит мое смирение, – думал Шуйский, с облегчением сбросив с себя тяжелое златотканое платно и бармы, украшенные драгоценными каменьями. – Пусть Богоматерь смилуется надо мной, узрев мое скромное одеяние».

Облачившись в длинный темный подрясник с закрытым воротом и узкими рукавами, Василий Шуйский повесил себе на грудь серебряный крест на медной цепочке. Поверх подрясника услужливые руки челядинцев надели на государя серую рясу с широкими рукавами и капюшоном. На седовласую голову Шуйского один из слуг осторожно возложил круглую шапочку-тафью из черного бархата.

Крытый каменный переход из царских палат в храм был проложен на уровне второго этажа. Обычно Василий Шуйский обращался с молитвой к Богу в присутствии своего духовника, но сегодня он был в церкви один, так как его духовник приболел и не мог встать с постели. Став на колени перед иконостасом, Шуйский с головой ушел в молитвы, то и дело кладя поклоны и осеняя себя крестным знамением.

Неожиданно под гулкими сводами храма зазвучали встревоженные голоса, торопливый топот ног.

Шуйский поднялся с колен, раздраженно обернулся.

Потоки солнечного света, льющиеся в узкие окна, расположенные в каменном барабане над центральным нефом, заискрились на расшитых золотым узорчьем кафтанах царских придворных.

– Чего вам надобно? – рассердился Шуйский. – Зачем приперлись? Я же велел меня не беспокоить!

Кучка царедворцев раболепно склонилась перед государем.

Вперед выступил Данила Ряполовский.

– Несчастье, государь! – проговорил он, держа шапку в руках. – Буза в Москве началась! Бояре Голицыны и их приспешники возмутили толпу народа на Красной площади, взбаламутили стрельцов. Слуги Голицыных ворвались в патриарший дом и схватили Гермогена. Твои братья, государь, взяты в заложники мятежниками. Голицыны не только чернь, но и войско подняли против тебя, государь. В военном стане за Серпуховскими воротами Голицыны объявили об открытии Земского собора, на котором должны произойти выборы нового царя.

– А что же Гермоген? – вырвалось у Шуйского, который вмиг изменился в лице. – Почто он благословил сие незаконное действо?

– Гермоген был бессилен помешать случившемуся, государь, – ответил начальник стражи. – Сторонники Голицыных силком приволокли его к Серпуховским воротам. Сейчас в Замоскворечье стекаются купцы, дворяне и посадские для участия в выборах нового самодержца. По всему Белому и Земляному городу шныряют люди Голицыных, призывая народ к восстанию против тебя, государь.

– Спасайся, царь-надежа, – вставил Лазарь Бриков. – Беги, пока не поздно!

– Глупец! – рявкнул на ключника Василий Шуйский. – Кто посмеет меня тронуть? Меня – законного государя?!

Расталкивая вельмож, Шуйский чуть ли не бегом устремился во дворец. Случившееся не укладывалось у него в голове. Ему не хотелось верить в то, что это крах, что народ и войско окончательно отвернулись от него. Шуйский еще надеялся на какое-то чудо, ведь не зря же он бил поклоны в церкви и просил Господа о помощи!

Челядь и дворцовая стража по-прежнему выказывали Василию Шуйскому свое почтение; буря, разразившаяся за стенами Кремля, до дворцовых покоев еще не докатилась. Шуйский принялся рассылать гонцов в терема думных бояр, живущих в Китай-городе. Он хотел встретиться с теми из знатных вельмож, кто был недружен с Голицыными. Однако ни один из отправленных Шуйским посыльных назад не вернулся. Никто из бояр к нему так и не пожаловал.

Терзаясь неизвестностью, Василий Шуйский то велел закладывать в карету лошадей, собираясь заявиться в военный лагерь у Серпуховских ворот и одним своим видом пристыдить заговорщиков, то приказывал раздать оружие челяди, намереваясь превратить дворец в крепость. Он так и метался по дворцовым покоям в грубой рясе, с растрепанными седыми волосами и бородой, более похожий на монаха, нежели на царя.

Наконец Василию Шуйскому доложили, что к нему пожаловал князь Иван Воротынский.

Воспрянув духом, Василий Шуйский уселся на трон, собрав подле себя всех своих слуг, выставив стражу с топорами у входа в зал и позади трона. На переодевание времени не было, поэтому Шуйский сидел на троне в той же монашеской рясе.

Князь Воротынский доводился Шуйскому свояком, то есть они в прошлом были женаты на родных сестрах. Законная супруга Шуйского скончалась восемь лет тому назад, умерли и все его законные дети. Князь Воротынский никогда не враждовал с Василием Шуйским, более того, князья Воротынские издавна находились под покровительством рода Шуйских.

Василий Шуйский считал князя Воротынского своим сторонником в Думе. Поэтому он сильно удивился и вознегодовал, едва услышал его речи. Оказалось, что Боярская дума и войско прислали к Шуйскому князя Воротынского с предложением добровольно отказаться от шапки Мономаха.

– Дело твое пропащее, свояк, – молвил Шуйскому Иван Воротынский. – Вся Москва против тебя, а также Дума и войско. Соглашайся добром с условиями Земского собора, мой тебе совет. Дума обещает выделить тебе удельное княжество со столицей в Нижнем Новгороде. Будешь иметь свою казну, свой суд и своих ратных людей. Разве плохо, свояк?

– Я не нуждаюсь в советах такого гнусного выродка, как ты, – с надменным лицом проговорил Василий Шуйский. – И подачки Голицыных мне не нужны! О каком Земском соборе ты тут мне талдычишь, щучий хвост. Голицыны и прочие изменники собрали у Серпуховских ворот толпу своих прихлебателей и выдают это сборище за Земский собор. Мне смешно это слышать! Патриарха Гермогена притащили на веревке на сей Земский собор, словно быка на бойню. Это же неслыханное дело!

– Будешь упрямиться, свояк, дождешься, что и тебя поволокут на веревке из дворца, – с угрозой в голосе заметил Иван Воротынский. – Смирись лучше с неизбежным и не искушай судьбу. Сегодня Дума милостива к тебе, а что будет завтра, неизвестно.

– Ах ты, смертный прыщ! – рассвирепел Шуйский и швырнул в Воротынского свой позолоченный царский жезл. Тот едва успел увернуться. – Да я велю тебя на кол посадить, пес шелудивый! Эй, стража, хватайте этого сукина сына, тащите его на двор!

Плечистые рынды с двух сторон вчетвером навалились на князя Воротынского, заломив ему руки за спину.

– Не дури, свояк! – хрипел Воротынский, извиваясь в руках стражников. – За мою кровь с тебя жестоко спросят те, кто послал меня сюда.

Соскочив с трона, Василий Шуйский подскочил к Воротынскому и схватил его за волосы.

– Тебя, собака, послали сюда изменники и предатели, – прорычал Шуйский. – Этих мерзавцев я перевешаю всех до одного, дай срок. Я вот объявлю москвичам, что Голицыны и их подпевалы снюхались с воровскими боярами. Объявлю, что Голицыны хотят посадить на трон Лжедмитрия. Народу это вряд ли понравится.

Видя, что Воротынский и не думает просить о пощаде, Василий Шуйский приказал Даниле Ряполовскому разрядить в него свой пистоль.

Ряполовский без колебаний вынул из-за пояса длинный пистоль с посеребренной рукоятью и прицелился в Воротынского, коего стражники поставили у стены.

Едва Ряполовский взвел курок, как в распахнутое окно влетели шумные звуки с дворцовой площади. Цокот конских копыт по мостовой сливался с топотом множества ног и гулом нескольких сотен человек.

Ряполовский опустил оружие, взглянув на Шуйского.

Распихивая слуг, Василий Шуйский протолкался к окну и выглянул наружу. С высоты второго яруса он увидел, что площадь перед дворцом запрудили стрельцы в малиновых и красных кафтанах, с пищалями и бердышами в руках. Там же гарцевали верхом на конях молодцы в длинных кольчугах и тегилеях – простеганных панцирных кафтанах; на головах у них были блестящие металлические шлемы и казацкие шапки. Все конники были вооружены копьями, саблями и луками. Возглавлял конный отряд Андрей Голицын. Он был с непокрытой головой, поэтому Василий Шуйский сразу узнал его.

Не помня себя от злобы, Шуйский подозвал к себе Данилу Ряполовского и отнял у него пистоль.

– Одним мерзавцем на свете будет меньше, – процедил сквозь зубы Шуйский и выстрелил в Андрея Голицына.

Лошадь под Голицыным вздрогнула, испугавшись прогремевшего выстрела, это спасло Голицына от смерти. Пуля просвистела в полувершке от его головы. Спрыгнув с седла, Андрей Голицын обнажил саблю и бегом устремился к каменному дворцовому крыльцу. Стрельцы шумной толпой ринулись за ним.

Воспользовавшись заминкой, князь Воротынский выскользнул из тронного зала, благополучно избежав смерти. Он же заступился за Шуйского перед Андреем Голицыным, который был готов изрубить того на куски.

Всячески оскорбляя Шуйского и толкая его в спину, стрельцы вывели низложенного самодержца из дворца на площадь. Окружив Шуйского плотным кольцом, стрельцы показывали ему дыры на своих поношенных кафтанах, требуя выплатить им задержанное за три месяца жалованье. Шуйский молчал, глядя отрешенным взглядом себе под ноги.