Текст книги "Снежные обозы"

Виктор Алексеевич Ростокин
Снежные обозы

© Ростокин В. А., 2016

© ГБУК «Издатель», 2016

И чья-то блукает судьба

Россия – Матерь

 
Сколь матерям еще оплакивать
Твои морщины и рубцы?
Куда ведешь ты их по слякоти,
А с ними бледные мальцы?
Они несут Христа иконы,
Печаль великую в очах.
Им вслед взирает край исконный —
Он тоже горестно зачах.
Куда народ несчастный движется,
В какую сторону побрел?
Простор пред ними пораскинулся,
На нем торчит горбатый кол,
Сорока на макушке прядает,
Сулит нерадостные дни.
Куда же траурным парадом
В предзимье движутся они?
Где их мужья, сыны и братья,
Где запропали их следы?
И можно ль вместе всем собраться
Обочь неведомой беды?
Россия, главная ты матерь,
Сама, терзаясь тяжело,
Сронила самобранку-скатерть,
Сломалось на ветрах крыло.
Не сберегла, не уследила —
Твой род мужской из года в год
Все убывал.
                 Какая сила
Его швыряла в оборот?
Не попрощавшись, удалились.
А кровли поразъела ржа.
Сады коростою покрылись,
Поля не дождались дождя.
Не стало твердых слов и жестов,
От коих в жизни издавна
Рождались доброта и нежность
И на виду была страна…
 

«Малая родина, хлебом твоим…»

 
Малая родина, хлебом твоим
Я не питался полвека.
Как погляжу, все мне блазнится дым,
Ты в нем сиротка-калека.
Что ж удивляться, гадать и тужить,
Щупать притворно изнанку?
Вдарился сам я по свету кружить,
Выйдя за гать спозаранку.
Чем я по младости разум завлек?
Что там вдали волновалось?
Много прошел незнакомых дорог,
Сил порастратил немало.
Нынче прибился к родимой земле,
Оба мы стали другими.
Надо ль копаться в остывшей золе?
Пусть будут речи благими.
Ей я скажу: «Вправе ты поругать!
Чувства ничуть не остыли!
Но не смоги в хлебе мне отказать,
В скорой просторной могиле».
 

Пленили Родину мою

 
Когда пленили Родину мою
Нагрянувшие тучей супостаты
И предали свирепому огню,
Что было для народа кровно свято.
Потом повсюду мертвенно бледнела
На пепелищах жесткая зола.
«Хоть сами, слава богy, уцелели», —
Мать обронила вдумчиво слова.
Хваталась за оглобли и тащила
По хляби воз на мельницу с зерном.
Откуда же брала такую силу,
Чтобы из балки одолеть подъем?
А на метровке вырастал, как в сказке,
Еще один и круче во сто крат!
И это правда – не сгустил я краски,
Я caм судьбиной был и мят, и клят.
В пять – семь годков уже полол пшеницу,
Гонялся с шалыжиной на току,
От воронья прожорливого крупицу —
Я разумел тогда – спасти смогу!
 
 
Но вот пленили Родину мою
Иных обозначений супостаты.
Они «освоились» в любом краю,
Они во всем исправно тароваты.
Они приспособленцы —
                                  господа,
Хозяева пространств необозримых.
Пойдешь налево – пригрозят: «Куда?!»
Направо завернешь… и тут, вестимо,
Такой же окрик с пеной на губах!
В деревнях домовые только в полночь
Вздыхают на чердачных сквозняках,
А черти куролесят в чистом поле.
И в этой необъявленной войне
Бесчетно гибнет бедного народа
В глухом чаду наркотинов, вине,
В резне и драках «при любой погоде».
 
 
От этой пропасти Русь пропадет?
Мне за нее бы заступиться песней,
Но уж никто сегодня не поет
И всяк от жизни этакой невесел.
Но мать моя была тогда права
Пророчески, не находясь без дела…
Чуть смысл поправив, повторю слова:
«Дай бог, чтобы Россия уцелела!»
 

Плачущая ивушка

 
Сперва не придавал значенья
Я этой ивушке дворовой.
Порою замечал вечерней —
Качалась нервно и неровно.
Я сроду не был фантазером
И мистикой не увлекался,
Владел реальным кругозором
И в суете не забывался,
Что я простой на свете смертный,
Есть хлеб и соль, знать, я богат.
Живут пернатые и звери —
По-человечески я рад!
А ива… как она в безветрии
Волнами крупными бугрилась,
Шумела, волновалась ветками,
Студеным всполохом светилась!
Но что тревожило и мучило?
Кто угрожал, внушал ей страх?
А крона дыбилась, и пучилась,
И вскрикивала: «Ох!» да «Ах!»
Глядеть и слушать было странно,
Я собирался прочь уйти.
«Постой! Ведь больно мне и страшно,
Есть сердце у меня в груди! —
То ивушка заговорила,
Вершиной перестав хлестать. —
Твоя соседка пригрозила
(Ее смогла я угадать!)
Меня безжалостно срубить,
А стало быть, меня убить.
А повод этому… насколько
Самой оправдан жизнью он?
Вонзили, словно сто иголок,
Не верится, что явь, не сон!
Смысл слов таков: мне здесь не место
Расти в общественном дворе,
Несчастья и плохие вести —
Мол, я виновница везде.
Что вся статья мне на кладбище
Стоять иль около реки.
Я, как отверженная нищенка,
Людским законам вопреки
Вот проросла и раскуделилась,
Ан оказалось не к добру.
Сломает пусть меня метелица,
Подставлю ствол свой топору!»
Вздохнула ива, притомленная,
Сронила челку. Я узрел:
Она, красивая, зеленая
(Соловушка так грустно пел!),
Роняла слезы настоящие,
Не плачет так и человек!
И для сочувствия к ней вящего
Промолвил я: «У всех свой век,
У всех судьба своя и карма,
Сегодня миром правит черт,
Он щедро посылает кары,
От сатаны ему почет!»
Но что ж вдаваться в философию?!
Соседка точит свой топор.
Погибнет дерево, засохнет.
Зловещий не спадет напор.
Замолкнут птахи редкой трели,
И бор сгорит, а на краю
Залива лебедя застрелят.
И Музу вдруг распнут мою.
 

«Привычка привыкания чревата…»

 
Привычка привыкания чревата
Сойти до истребляющих основ.
Как не суди, чужак не станет братом,
Хоть много принял от него даров.
Такое предположим… есть дорога,
Она тебе открылась невзначай,
Она ведет березняком и логом,
Но не спеши подумать: «Чудо! Рай!»
Иль женщина… Она же та приманка —
Еe краса. Попробуй разгадать,
А ну-к, в какой-то час узрев изнанку,
Замыслишь прочь подальше убежать.
Ты побежишь. Но не по той дороге,
Которая в цветах, в березняке.
Объявится там некто с черным рогом,
С горящей гулко палицей в руке.
…Я отвыкаю от привычек прежних,
Я подавляю возгласы в душе.
И облетает лепестками нежность
Уже.
 

«Наивный бред сознанье не гнетет…»

 
Наивный бред сознанье не гнетет,
Не обольщает: смерть не существует.
А вон она не прячется, идет,
И в горн старательно победный дует.
Спасибо, что позволила мечтать,
Не беспокоила меня без дела.
За это не пристало уповать:
Явилась в срок, и с ней встречаюсь смело.
Ведь ею всяк во страхе уличен,
Помечен в незатейливых поминках,
Ей без нужды литавров медных звон,
Ничто толпы притворные слезинки.
Ей незнакома и состраданья боль,
В юдоль земную верить неспособна.
И словно звук пустой: вот хлеб да соль…
Она дождется душу возле гроба
И верный путь укажет. И за то,
Как жизни, равнозначное: осанна!
И, кроме Богa, выше их никто.
И счастлив я, что гость для них я званый!
 

«С отмщением не торопись…»

 
С отмщением не торопись,
Позволь врагу восстановиться,
Чтоб сызнова на равных биться,
Не на погибель, а за жизнь.
 
 
Былые раны залечи
На теле и в душе усталой.
К иконе прислонись устами
При свете праведной свечи.
 
 
Враг побежден. И след простыл,
Он кровью обагрил равнины.
Вон ивушка глядит ревниво
И вопиет: «Господь, прости…»
 
 
И некто с посохом в руках
По полю битвы долго ходит,
Сынов убитых не находит
В помятых травах и цветах.
 
 
Лишь поднебесное безмолвье
Выносит крест – он как туман.
Погиб Демьян. Погиб Иван.
И слово вещее замолвит
Слезами выжженный бурьян.
 

К вопросу о локальных войнах

 
Мне дал задание редактор,
Чтоб написал я о войне,
И пояснил: «Война не драка:
Кто побежден, тот на спине.
Война… Ну, словом, ты писатель
И сможешь суть отобразить».
Добавил не без смысла: «Кстати,
Пришлось ли в армии служить?»
«Служил, – ответил я охотно. —
Даманский полуостров защищал,
Когда китайская пехота
Поперла, как взъяренный вал!
Но мне сейчас совсем не хочется
То вспоминать. Ведь не секрет,
Отбросив мудрые пророчества,
Мы верный не найдем ответ
На те болючие вопросы —
Их русский задает народ.
На первый взгляд – как будто просто.
Но длится все какой уж год!
То там, то сям… Афган. Ичкерия.
Осетия. Нам говорят:
Локальны войны. Кто поверит,
Коль хоть один убит солдат?!
А он ведь сын. В далеком хуторе
Мать поседеет в сорок лет,
Когда она узнает утром:
Родимого уж больше нет!
И гроб доставят оцинкованный,
«Украсят» обелиск звездой,
Заученно произнесет полковник:
«Погиб в бою он – как герой».
Народ с кладбища разойдется,
И мать останется одна.
И завтра вновь сюда вернется.
И через год. И через два.
Печальную проложит стежку,
Польет обильною слезой.
Не встанет из земли Сережка
С пушком над пухлою губой
И ласково не скажет: «Мама,
Вот я, кормилец твой, пришел,
Не буду вредным я, упрямым,
Жить станем, мама, хорошо!»
Она услышит. Ей привидется.
Она поверит. Ветерок
Качнет березку… Как обидется:
Росою окропит платок.
И вздрогнет мать, узрит воочию:
На фото сын, а на щеке
Его слеза… Герой, знать, плачет…
На том конец моей строке!»
 

«Откуда в русском человеке…»

 
Откуда в русском человеке
Такие странные черты?
В дороге чтобы дождь, и ветер,
И – одинокие кусты.
Березу взглядом не пропустит,
Зайчишке крикнет: «Экий трус!»
И странника в жилище впустит,
Пред ним положит сытый кус.
А поздно ночью втихомолку,
Чтобы в семье никто не знал,
Уходит… и блукает долго,
Разглядывая звезд кристалл.
Зачем ему прогулка эта,
Когда бы следовало спать,
Набраться сил – на то ведь лето,
Чтоб хлеб успешно добывать.
Я думаю, оставить надо
И не искать к нему ключи.
Пусть сам он – тайная отрада,
Как тайна тех же звезд ночных.
 

«На кривой стоим черте…»

 
На кривой стоим черте.
Мир во власти равнодушья.
Если кто-то в высоте
Звезды навсегда потушит…
Если ветер пропадет,
Облака умрут бесследно,
Птенец маму не найдет,
А на свете он – последний.
Вздрогнет сердце у кого,
И обронятся ли слезы?
«Убежали» далеко
В день задымленный березы.
У двора стоит старик,
Всем прохожим поясняет:
«Человека грех велик,
Он над пропастью витает.
Будто на земле не жил,
В серой будничной клоаке».
Десять раз он повторил,
Отвернулся и заплакал.
 

Соседи

 
Со стороны, наверное, покажется:
Не иначе я тронутый умом,
Всегда один хожу, в руке поклажа —
Тетрадь и толстый Льва Толстого том.
Да, я гуляю в неприглядных зарослях,
Что на отшибе разрослись двора.
А отчего же я на них позарился?
Такая в жизни выпала пора.
И в многолюдье неуютно, тошно,
И всяк сосед страшнее, чем чума.
С котом я разговариваю тощим,
Стихи ему читаю дотемна.
Потом поглажу по спине облезлой,
Скажу: «Спокойной ночи, добрый друг».
Но спать он под сиренью не полезет,
Блуждать пойдет в подвал, часов до двух.
А там, укушенный за горло крысой,
На волю выползет, где свет луны,
И жалобно заплачет он по-лисьи,
Умрет в предзорье у сырой стены.
Я заверну его в свою рубаху
И отнесу подальше с глаз долой,
Похороню. Неведомая птаха
Споет ему куплетик отходной.
Я постою у маленькой могилы,
Вздохну печально: некому теперь
Стихи мне почитать – кругом дебилы,
Что не квартира – на запоре дверь,
И день любой от теней леденящих
Угрюм, ненастен – жизнь ему не в кон,
Как будто в ранах, тяжело саднящих.
Тем на меня похож прискорбно он.
И все же жизнь земная переменчива,
Я выйду с целомудренной душой
Из зарослей, таящихся застенчиво,
Со мной моя тетрадь и… граф Толстой.
 

«Люблю старушек, что выводят спозаранку…»

 
Люблю старушек, что выводят спозаранку
На выгул кто собаку, кто кота,
И всласть с туманцем пригубить росянки,
В ней в данный час святая чистота.
Я cам уже на воле отряхаюсь
От снов, что ночью мучили меня.
Зарядкой по привычке занимаюсь,
Сказать по-хуторскому – у плетня,
А в яви изгородь из зарослей кленовых.
Ровесницам не смею я мешать,
Их нарушать житейскую обнову,
Которую возможно лишь понять,
Проникнувшись душой неприхотливой
В движение незримых тайных волн.
Когда собачка скачет шаловливо,
И грациозности, величья полн
Кот, ото всех отдельно изучает
Значение растений, муравьев.
Меня приметив, головой кивает
Одна из бабушек без лишних слов.
Они, слова, ведь смыслом наполняются,
Когда нужда в них сущая сквозит.
И так понятно: утро улыбается,
Продлить наш век скудельный норовит.
 

«Его воспринимаю без восторга…»

 
Его воспринимаю без восторга,
Зла не питая, чувства доброты.
И вряд ли кто о нем промолвит: «Дорог…»
Иль: «Неприятны мне его черты».
Несуетливый. Хоть не столь медлительный,
Речь лаконично ровна «да» и «нет».
Он в меру возбужденный, в меру мнительный,
Чуть женственный, чуть, может быть, поэт.
А может быть, охранник «Эльдорадо»?
А то и банщик? Не живет с женой?
В глазах ни тени грусти и ни радости,
Дебелый издали, вблизи – худой.
Совсем он не Обломов, не Печорин,
Тем паче он не Теркин, не Чапай.
Не матерится сроду он по-черному,
Не приглашает вас откушать чай.
…Ну-с и довольно! Вот ужо забава
Сравненьями играть! Ан час ночной!
Свет погасил я. Там (о, Боже правый!)
В окне зажегся – се знакомец мой!
 

«Ты – в замешательстве. Ты – слаб…»

 
Ты – в замешательстве. Ты – слаб.
Ты позабыл про век текущий,
Что от других веков не хуже,
Хоть ныне ты невольный раб.
 
 
Сиди. Иль стой. Или ходи.
Но не гляди смущенным оком.
Восток останется востоком,
Закат – всегда он впереди.
 
 
Сломай былинку, жуй ее
И слабую почувствуй горечь.
И облаков крутые горы
Разрушатся. И забытье
 
 
Как будто станет удушеньем.
Ты задохнешься. Умер ты,
Лица размазались черты,
И вот свершилось пораженье.
 
 
Теперь в зловонье бытия
Душа начнет свое блужданье
В пространстве – нет ему названья.
Душа уже и не твоя.
 

Старик

 
Пространства больше и не надо,
Господь отмерил Сам, поди,
До рая дли же до ада,
А жив покель – в углу сиди,
Гляди на паучков домашних,
На волю выпусти кота,
И он тебе хвостом помашет,
Мол, на дворе-то красота!
Зевнул. Подумал: «В caмом деле…»
И двинулся ты за порог,
Pугая собственное тело,
Как некий гнуснейший порок,
Как жадный накопитель хворей,
Которые не изогнать.
Ты – с неизбежным своим горем,
И с ним ты бросил воевать.
…Старик покашлял, огляделся,
Не обнаруживши кота —
Теперь с соседской кошкой спелся,
Ему, конечно, лепота!
Законных семь шагов на запад,
На юг – пяток. И вновь – к крыльцу.
Устал. Присел он с тихим сапом,
Вдохнув с черемухи пыльцу.
На том прогулка завершилась
С благополучнейшим концом.
Над ним не зря ведь птаха вилась,
Чернея праздничным крестом.
 

Значки

 
Я не ношу значки почетные,
Надеюсь, это не зарок.
А у меня-то их бессчетно —
Картонный целый коробок.
Не ощущая внятной боли,
Забрезжит что-то вдруг во мгле,
Подспудной подчиняясь воле,
Я рассыпал их на столе.
И словно в детство впав нечаянно,
И затаившись, я глядел:
Вот этот светится лучами,
А этот тусклый свет имел.
И остальные всяк по-своему
Окрашены, по форме тож.
Вот я солдат, шагаю строем,
Подтянут, молод и пригож!
А если марш-бросок… Я первый
В колонне мчусь на тягаче.
Отчизны я защитник верный,
Две лычки красных на плече.
А вот уже я на гражданке,
И здесь успех мой был велик.
С мячом к воротам пер я танком,
Приметливый был гиревик.
А в сфере будней производственных
Я поощрялся много раз!
Значки, значки… Мы в главном родственны,
Я сохраню навеки вас.
Хоть с вами я не стал богатым,
Большой я славы не снискал,
На вас гляжу я, как на святость,
Я честно вас завоевал.
Я вами грудь свою украшу,
И в праздник выйду я в народ
И с уваженьем кто-то скажет:
«Он не предаст, не подведет!»
Не загоржусь я, не зазнаюсь,
От мира не забьюсь в норе.
Посоревнуюсь. Потягаюсь.
Ведь в самой я еще поре!
Ну что такое семь десятков?!
Ну-к, закатай мне рукава,
Жена! Спляшу-ка я вприсядку!
Хоть с кем я выйду «на любка»!
И снять значки я не посмею,
В коробке их похоронить…
Они историю России
Помогут сердцем ощутить.
 

«Бессмысленное проживание…»

 
Бессмысленное проживание
Прошедших дней и лет.
Божье ли то наказанье:
Человеку дарован был свет?
Он мыслил таинственно-немо
В поднебесных пределах своих?
Дабы в вечности значилось время,
Как библейский трагический стих?
Чтобы мир бушевал, бесновался
На краю, у черты горевой?
Чтобы пепел погибельный стлался
Над безродной, безгрешной землей?
И один из них самый любимый
Принял на Душу тяжесть вины?
Крест в лучах. И все обратимо.
Пока дух не иссяк сатаны.
 

«Долго, долго длится день…»

 
Долго, долго длится день…
То – умрешь. То – вновь воскреснешь.
Ты ли? Может, просто тень?
Нету оных лет потешней!
Чередою чудеса,
Неожиданные встряски.
Чьи-то вязнут голоса,
Как чертей вязанка в ряске.
Вдруг выходит на обзор
Белый всполох, будто лебедь.
Упираешься в забор,
Исторгаешь жалкий лепет.
Не сошел еще с ума,
Старость только лишь в начале.
Слышишь: «Он кусок дерьма!»
Ты в ответ: «Я был начальник…»
Ищешь, лапаешь рукой,
Но калитки нет в помине.
Там, наверно, за рекой
Расплескался вечер синий,
А закат венец всему,
Что естественно иссякло,
И тебе он одному
Разрешает плакать, плакать…
 

Срам

 
Улица – головорезов скопище,
Каждый с револьвером и ножом,
В ожиданье дичи вяло топчутся,
Ястребиным шастая глазком.
Полицейские им поклоняются,
С ними, знать, на дружеской ноге.
Олигарх трусливо улыбается,
Он у них, как вошь на гребешке,
Захотят – ногтем придавят, скрипнув
Плитками искусственных зубов.
Обыватель приоткрыл калитку,
Зыркнул… и, болезный, был таков,
В темное свое жилье забился
И замкнулся – нет его совсем!
Словно и на свет он не родился
И не зрил житейских перемен.
Что же, так и будет хорониться
Отпрыск храбрых казаков донских?!
А коль пострашнее что случится —
Самолеты вражьи в голубых
Небесах? И предаст он Родину,
В щель забьется по сырым углам?..
Вылезай! Они тебя не тронут,
Посчитав сие за некий срам.
 

«Война приблизилась. Она…»

 
Война приблизилась. Она
Пока лицо свое не кажет.
Ей безразлично, чья вина —
С ухмылкой грязной не укажет.
Ей дела нет до мелочей,
Для измышлений хладнокровных.
Огонь раскованных мечей
Вознесся над цветущим кровом!
Пошла работа на распыл,
На убиения без меры.
Опомнились, кто позабыл
Во мнимых устремленьях веру
В Христа, в Отечество и Мать —
Она воздела к небу руки!
Ее в укрытье не прогнать,
Душой открытой примет муки.
Сыны услышат. Встанут в ряд
Богатыри Руси исконной.
Они войны разрушат ад.
Мать – животворная икона!
 

«Вчера был жив. Ходил бодрился…»

 
Вчера был жив. Ходил бодрился,
Хвалился разными успехами,
На голову он становился
Для общей озорной утехи.
Какой-нибудь брезгливой даме
Он предлагал исполнить танго,
За талию хватал руками,
Губами сладко чмокал: «Манка!»
А вскоре новая придумка —
В фуражке огурцы раздаривал,
И с аппетитом сам их хрумкал
В шальном ребяческом ударе,
Визжал: «Их мыть совсем не надо,
Пользительней они такие!
Я их выращивал на грядке,
Хрустящие и наливные!»
Потом на старенькой тележке
Он с фермы вез навоз коровий.
У палисадника под вечер
Сидел с супругою Петровной.
И вот сегодня славный, милый
Старик скончался то ль от грыжи.
Как будто пробежал он мимо
Без передышки…
 

«Жизнь, как сказка?…»

 
Жизнь, как сказка?
Жизнь – не сказка —
Долго, долго ехать тряско
Суходолом, косогором,
С думой тяжкой,
С болью,
С горем.
Ехать день и ночь…
Неделю.
Он пригубил злое зелье.
Похоронена жена.
Плачет, скривилась луна.
Конь шагает. Столб. И – сыч.
Путь-дорога. Бог. И – бич.
«Ну-к, спою…» – запел мужик.
Нет, не песня – слезный крик.
Был Никитин и Кольцов…
Не сыскать ужо концов!
Русь была – и нет Руси…
Господи Иисуси!
 

«Однообразье – это в людях…»

 
Однообразье – это в людях
И в том, что руки их творят:
Дома, предметов разных груды,
Машин необозримый ряд.
Взор утомляется, и вянет,
И душу болью тяготит.
И ты ложишься на диване,
Как будто кем-то ты побит!
И не доходит до сознанья,
Что скоро будет тебе гроб,
Уже без тени притязанья
Кусает тело твое клоп.
Уже мерещатся обвалы
Кастрюль, стаканов, кирпичей.
А домовой, как ни бывало,
Внушает сухо: «Ты – ничей…»
А если бы умел ты слышать
И видеть травы, облака
И как то громче, а то тише
Звучит турчание сверчка.
И как по займищу лисица
Крадется. А сурок – хитер,
Он вроде б вовсе не боится,
Столбком стоит до нужных пор.
Здесь все свежо, неповторимо,
Хоть постоянно на глазах.
Природе тоже ты родимый,
Она же исцелит твой страх.
Ты только от нее не прячься
За мертвым ворохом вещей.
Но коль не повернешься к ней,
То за тебя она поплачет.
 

«Террорист» Петька Чекальшев

 
Поэты века девятнадцатого
Народу стали не нужны.
На книжных полках они спрятались,
Ушли от нынешней страны.
И бабушка-библиотекарша
Пыль протирает и скорбит:
Вчера проказник Петька Чекальшев
Подсунул под стеллаж карбид.
Был взрыв, конечно, не трагический,
Но шума понаделал он.
Вдруг отключилось электричество,
И пол схилился под уклон.
И рама, брызгая осколками,
Летела страшно над селом,
И приземлилась за околицей
Да прямо рядом с шалашом,
Сгубив арбузов спелых кладку
И сторожа так напугав,
Что он, увидев неполадки,
Стрелял до полдня наугад!
Теперь уборка в библиoтеке,
И бабушке особо жаль,
Вздыхая со слезами кротко,
Сняв с головы прискорбно шаль,
Что «бонбы» злой удар пришелся
На классиков, где Тютчев, Фет…
А вскоре «террорист» нашелся,
Пред властью он держал ответ.
Дурной парнишка хорохорился,
И Пушкина он обвинял:
«Из-за него с училкой ссорился,
Я двоек кучу нахватал».
А он хотел быть офицером,
Хотел учиться продолжать,
А не воробышком бы серым
По-над забазьями летать.
Его внимательно послушали,
Но всё ж учли его вину,
Не хуже было чтоб, не лучше,
Служить отправили в Чечню.
Решили: коль уж он детдомовский,
Ему там будет хорошо.
И разошлись без лишних домыслов.
И Петька Чекальшев ушел
В сопровождении конвоя,
Как говорится, под ружьем
И навсегда. А коль вернется,
Еще поведаем о нем.
 

Русская женщина

 
Жена… ты не вольная птица,
И крылья повязаны в крепь.
Перестала блистать, молодиться,
Быть красивой, как вешняя степь.
Разве муж твой ревнивец и деспот?
Он носить обещал на руках,
Но куда же благое все делось?
Холод блещет в звериных глазах!
Вот ты, долюшка русской женщины,
Нет тебе ни начала – конца,
Ты в извечном ненастном брожении
От венчального злого кольца
И до смертного грубого одра.
Ан Кольцов еще видел печаль
Этой боли и горькой, и гордой,
И хулил он «туманную даль».
И Некрасов тужил, стоя с тростью
У ржаной полосы, где в лучах
Пот сгребала с лица она горстью
С затаенным испугом в глазах.
Не одумался ведь и поныне
Русский бражник, мужик-дуралом,
Ему по сердцу ропот рутины,
Не срастающий темный излом.
Всякий суд на бумаге иль всуе
Для него, как поземка весной.
Грош последний в штанину засунет,
Через час будет грязно-хмельной.
И последует вскоре добавка,
И последует вскоре разбой.
Вопиет она: «Лучше б удавка,
Чем мучения жизни такой!»
Вопиет эта русская женщина
И сегодня… И сотни уж лет.
И беда ни на грамм не уменьшена.
Только ночь. Не предвиден рассвет.
Эх ты, Русь, мать извечно родная,
Сколько ты настрадалась сама!
Знать, не зря тебя кличут Святая,
Знать, в согласье сума и тюрьма.
Нет тебя несчастливей – везучей,
Притесненней – отрадно вольней.
После ясного солнышка – тучи,
Глушь сменяет раздолье полей.
Так и дочь твоя – русская женщина,
Нету в мире сильней, чем она,
И с рожденья с Иисусом повенчана,
И особая в этом цена.
И особая ей и молитва,
И мое предношение чувств,
В коих горечи-радости слиты —
Своей жизнью за них заплачу!