Текст книги "Неснятое кино"

Они еще помолчали.

– Ну! – Шленский улыбнулся. – Будь здоров, Нижнеудинск!

Он шагнул к ней. Она протянула руку, и Шленский неловко потряс эту руку в своей.

– Я побежал, – сказал он и поцеловал ее в подставленную щеку.

На секунду они замерли, прижавшись друг к другу лицами, потом, как магниты, разведенные внешней силой, снова оказались стоящими врозь.

– Может, еще встретимся, – сказал Шленский.

Она ничего не ответила.

– Узнайте свою судьбу! – орал паренек у перехода.

Вокруг шумела Пушкинская площадь.

Над кинотеатром плыл в небе рекламный аэростат, на брандмауэре красовался огромный портрет артиста Деветьярова в премьере нового кино.

Сквозь пустые глазницы окон сгоревшего Дома актера светилось голубым безоблачное весеннее небо.

1992

Редкая птица долетит…

Уже не помню, как назывался тот конкурс киносценариев, но помню, что в задании фигурировали связи России и Америки – время было раннедемократическое, и на несколько лет, по высочайшему недосмотру, Штаты перестали быть нам врагами.

И вот мы с моим другом Михаилом Чумаченко (см. о нем подробнее на стр. 71), сидючи в какой-то кафешке, что называется, трындели на тему: не попробовать ли нам, под это дело (то бишь под конкурс) что-нибудь еще сочинить? Потрындели, ничего не придумали и разошлись по своим делам – он в ГИТИС, я в «Московские новости».

А вечером Мишка позвонил и сказал:

– Эдгар По!

Я спросил:

– Что Эдгар По?

– Эдгар По жил в России, – сказал Мишка.

А пили мы с ним вроде кофе, и когда Чумаченко успел наклюкаться до таких открытий, я не понял. Но Мишка настаивал на своем и, как выяснилось, был прав! Как минимум отчасти.

Наутро я погрузился в специальную литературу и обнаружил: в автобиографии великого американца действительно была запись о двух годах жизни в России! Якобы в совсем юном возрасте он жил в Петербурге.

Это, разумеется, было мистификацией.

В 1827 году Эдгар По сгоряча записался в солдаты. И, вскорости выкупленный из найма отчимом, решил, видимо, сжечь эту стыдную страницу своей жизни, а пепел развеять, чтобы не осталось и следа.

Так в его автобиографии появился Санкт-Петербург. В те времена для Америки сие было как путешествие на Марс. Великий мистик и мистификатор полагал, должно быть, что этого никто никогда не сможет проверить и опровергнуть.

Проверили и опровергли, разумеется, много десятилетий спустя, когда человечество наконец уяснило, какой гений подыхал в нищете у него под боком.

И тем не менее – Эдгар По выдумал себе два года жизни в России!

Это толкнуло нашу фантазию, и психологический триллер (в каком еще жанре мог появиться здесь Эдгар По?) начал помаленьку проступать сквозь туманные пейзажи питерских пригородов.

Сценарий был послан на американский конкурс. С тем же успехом мы могли послать его на деревню дедушке. Но разве могу я считать потерянными полгода жизни, проведенные в магнетическом поле великого бостонского скитальца?

Я вчитывался в новеллы, я своими руками перевязывал его сюжетные узлы и вместе с героем фильма искал следы Эдгара По на серых невских берегах…

Птица по имени NEVERMORE
Психологический триллер

Стоял октябрь, и рассветало только к восьми.

В тумане темнела громада Исаакия. Громыхал по Лиговке трамвай; Мойка неспешно заворачивала за мост; на перилах и фонарях моста застыла крупная морось. Мерно маша крылами, над рекой пролетел ворон. Щелчок затвора на секунду остановил его полет.

Стоявший у моста в этот неурочный час человек – мужчина лет сорока – поднял голову от видоискателя.

…Домой он возвращался засветло. На улицу уже выходили прохожие, но город еще отсыпался после трудовой недели. Во дворе дома, ежась от сырого петербургского ветра, человек выгреб из кармана плаща мелочь и нашел монетку.

– Алло… – ответил ему сонный женский голос.

– Это я, – сказал человек. – Доброе утро.

– А который час, – без выражения спросил голос.

– Не знаю, – сказал человек.

– И я не знаю, – сообщила она.

– Прости, олененок, – ответил он. – Я позже не мог.

– Ты не из дома?

– Ты мой догадливый, – ответил он.

– Су-мас-шедший! – засмеялась она и нравоучительно добавила: – По ночам надо спать! – Он не ответил. – Алло!

– Ты сегодня приедешь? – спросил он.

Входную дверь он открыл почти бесшумно и так же бесшумно ее за собою запер. Аккуратно поставил ящик с фотоаппаратурой, заглянул в комнату: жена спала. Прикрыв дверь, он прошел на кухню. Поставил чайник на огонь, отрезал ломоть хлеба, оторвал стрелку лука, росшего в майонезных банках на подоконнике, ткнул им в соль, съел. Качнул головой, сказал сам себе:

– Старый идиот!

И рассмеялся.

– Здравствуй.

Она стояла против него – в беретике и легком плаще. Стояла и морщила нос.

– Здравствуй.

– Ты последний раз предупреждал, чтобы я не опаздывала… – виновато сказала она.

С. (так мы будем звать героя нашей истории) кивнул.

– А я опять опоздала.

– Опять, – подтвердил он.

– Что же теперь будет? – в притворном ужасе спросила она.

– Теперь – все, – вздохнул С. – Мороженого не куплю.

– Ой, дяденька, дяденька! – Она запрыгала вокруг него. – Купи мороженого!

Они сидели в кафе. Она ела из вазочки мороженое и рассматривала фотографии. С. смотрел на нее.

– Здорово… – выдохнула она наконец.

Он смотрел на нее.

– Он у тебя такой таинственный, – сказала она. – Какой-то совсем незнакомый город. Хочется пожить – там… – Она подняла глаза. – О чем ты сейчас подумал?

– Я? Ни о чем.

– Неправда! Ты на меня посмотрел и о чем-то подумал!

– Ешь, – сказал он. – Растает.

– Скажи!

Он рассмеялся. Она смотрела на него.

– Ты, упрямое существо… – предупредил С.

– Ну? – вдруг посерьезнев, тихо сказала она.

Несколько секунд они не отрываясь смотрели друг другу в глаза.

– Я подумал, – сказал он, – черт с ними, с фотографиями. У меня в кармане ключ от квартиры.

– Где деньги лежат?

– Нет, просто от пустой квартиры.

Опустив голову, она аккуратно отделила от пломбира кусочек и разделила его пополам.

Сырой осенний Петербург прилип к прямоугольнику окна: в полусумраке необжитой квартиры С. бережно вел Лику сквозь все па вечного любовного танца, и напряжение уходило из ее тела…

– Ты меня любишь? – спросила она.

Не ответив, он, как на кнопку звонка, нажал пальцем на ее нос:

– Дзынь!

Они поцеловались, и она снова примостилась к нему на плечо. Он лежал, неотрывно глядя в темнеющий за окном город.

– Ты не ответил, – услышал он ее голос.

Теперь, украдкой встречаясь на городских углах, они спешили спрятаться в свое новообретенное убежище. Осень теряла цвет, кончался октябрь…

Он лежал, привычно глядя в серый квадрат за оконной плоскостью. Из ванной комнаты доносился шум льющейся воды. Он встал, быстро натянул на себя брюки и подошел к окну. Открыл форточку, глубоко втянул сырой свежий поток. За сеткой проводов и цинком крыш, неудержимо притягивая взгляд, темнел купол Исаакия.

Прошлепав в коридор, он втащил в комнату ящик с аппаратурой, поменял объектив и начал колдовать над диафрагмой.

Сзади раздался смех.

Она стояла в дверях – в его рубашке, с распущенными по плечам волосами.

– Стой где стоишь! – крикнул он и потянулся в ящик к другому фотоаппарату.

– Не надо!

– Не уходи! Секунду!

– Ну я прошу!..

Он вскинул фотоаппарат. Она опрометью скрылась за косяком двери. Он в недоумении опустил руки.

– Лика! – позвал он.

Никто не ответил ему.

Он вышел в коридор, прошел в кухню. Лики нигде не было.

Дверь в ванную комнату была заперта.

– Олененок, я не буду тебя снимать. Выходи, – пообещал он, прислонившись к двери.

– Честно?

– Честное пионерское, – поклялся он и ушел комнату.

Через минуту ее недоверчивое лицо осторожно появилось из-за косяка. С., скрестив ноги по-турецки, сидел возле своего ящика.

– Закрой свой сундук, – потребовала она.

В ответ он торжественно щелкнул замком.

– Ну то-то, – сказала она. – Агрессор.

И появилась из-за косяка вся – в одной рубашке, освещенная вдруг выстрелившим из-за туч солнечным лучом.

– Иди сюда, – сказал он.

– Не-а.

С., хитро улыбаясь, потянулся к ящику с фотоаппаратом.

– Ты обещал, – напомнила она.

С. медленно, как охотник, боящийся спугнуть дичь, открыл крышку.

– Ты обещал, – сказала она. В глазах стоял страх.

От пригородной станции, на которой жила Лика, до ее дома надо было еще ехать на автобусе. На кругу конечной остановки было пусто: они стояли под серым, сеющим мелкую морось небом и целовались на глазах у какого-то неодобрительного мужика.

– Ну, иди, – сказала она наконец. – Электричку пропустишь.

– Пропущу, – подтвердил он.

– Иди. У тебя, наверное, дел…

Он пожал плечами.

– Тогда давай пойдем пешком?

Они шли через парк, поминутно припадая друг к другу.

– Стой! – вдруг сказал он. – Смотри!

Только начинало смеркаться, косые слоистые куски солнца лежали в просвете между влажными стволами.

Сделав несколько снимков, он перевел объектив на нее.

– Нет, нет! – Лика в неподдельном испуге закрыла лицо руками.

– Что с тобой?

– Я боюсь, – ответила она.

– Чего? – изумился С.

Лика не ответила.

Несколько метров они прошли молча.

– Жизнь уходит, – вдруг сказала она.

– Ты-то откуда знаешь? – усмехнулся он.

– Ты не понял. Жизнь уходит – от человека на его фотографии. Я читала.

– Что за ерунда! – воскликнул он.

Лика упрямо замотала головой:

– Уходит. Правда-правда.

– И ты во все это веришь?

С. обогнал ее и пошел спиной вперед, испытующе заглядывая в смущенное девичье лицо.

– Не во все. Во многое.

– Жуть! – С. скорчил страшное лицо.

Лика рассмеялась, и он незаметно, не целясь, щелкнул затвором фотоаппарата.

– И в черный астрал веришь? – спросил он завывающим голосом.

– Да! – принимая его игру, выкрикнула она.

Он успел сфотографировать ее еще раз.

– И в прорицание?

– Да!

– И в заряженную водичку?

– И в водичку! – хохоча, заявила она.

С. без перерыва щелкал затвором.

– Даю установку! – прогудел он. – На счет «десять» из вас выходит к чертовой матери вся эта ерунда…

Через несколько секунд они опять целовались. Ящик с фотоаппаратурой болтался на его плече, мешая поцелую, и С. осторожно поставил его на землю.

За стеклом сгущались сумерки; черное на серо-лиловом, раскачивалось от ветра дерево. Поглядывая в окно, С. жадно ел борщ. Из комнаты доносился стук пишущей машинки, потом прекратился.

– Ну, что? – спросила, выйдя в коридор, жена. – Наснимался?

– Ага, – ответил С.

– Где был? – поинтересовалась она, ненароком обнюхивая его куртку, висевшую в прихожей.

– Да… в Парголово.

– Красивые места, – сказала она.

Он пожал плечами:

– Да ничего…

– Ну и славно, – без выражения сказала она. И ушла в комнату. – Тебе звонил кто-то… с акцентом! – донеслось уже оттуда.

– Мераб? – на секунду оторвавшись от борща, уточнил С.

– Не Мераб, иностранец какой-то.

– Какой, к черту, иностранец… – пробурчал С.

В это время раздался телефонный звонок. И словно по звонку со стуком распахнулось окно. Бумаги, грудой лежавшие на подоконнике, сквозняком бросило в лицо С. Рефлекторно пытаясь поймать их, он задел тарелку. Упав, она разлетелась вдребезги. Телефон продолжал звонить.

– А, черт! – в сердцах закричал С.

– Что там у тебя? – раздался голос жены.

Озираясь на красное, расплывающееся по кухонному линолеуму борщевое пятно, он шагнул в коридор, вернулся, закрыл окно и опрометью бросился к трезвонящему аппарату.

– Могла бы подойти! – крикнул С. в сторону комнаты. – Да! Алло!

– Все равно тебя, – раздраженно крикнула жена.

– Господин С.? – с легким акцентом осведомилась трубка.

– Да, – сказал С.

– С вами говорит секретарь Американского общества любителей Эдгара По. Моя фамилия – Вильсон.

– Я слушаю вас, – сказал С., дикими глазами глядя на повернувшуюся от пишмашинки жену.

– Мы высоко ценим ваш многолетний интерес к творчеству нашего патрона… – сказал иностранец.

В горле у С. пересохло.

– Откуда вы знаете?

– О, да какая разница! – весело заявил иностранец. – Так вот, дело в том, что он был в Санкт-Петербурге.

– Кто?

Иностранец коротко рассмеялся:

– По. Эдгар Аллан По.

Наступила пауза, которую, немного придя в себя, прервал С.

– Господин… э-э…

– Вильсон, – дружелюбно подсказал иностранец.

– Да, простите… Господин Вильсон, но это давно опровергнуто… Этого не было!

За спиной С., невидимый ему, прилетел и по-хозяйски уселся на балконный поручень ворон.

– Было, было, – заверил иностранец. – Так не могли бы вы для нужд нашего общества сделать виды вашего чудесного города. В особенности тех его мест, где мог останавливаться наш замечательный соотечественник?

– Простите, но…

– Я думаю, вам лучше надо сейчас записать мой телефон, – чуть коверкая грамматику, сказал иностранец.

– Да-да…

Растерявшись от напора собеседника, С. не сразу нашел в свалке бумаг у телефона чистый клочок и ручку.

– Слушаю!

Несколько секунд он записывал.

– И еще, – сказал иностранец. – Не откажитесь, уважаемый господин С, принять от нашей фирмы маленький презент…

– Какой презент? – не понял С, но в трубке уже звучали гудки.

Ворон, оттолкнувшись сильными лапами от балконных перил, полетел прочь.

Когда С, положив трубку, обернулся от телефона, птицы за стеклом не было. А были сумерки, из комнаты доносился стук пишущей машинки, на кухонном линолеуме темнела борщевая лужа.

Человеческая река вынесла его из метро. Осторожно перешагивая через лужи на асфальте, С. двинулся вдоль серых, обесцвеченных тусклым утренним светом домов. Зашел в пустующую будку телефона-автомата, снял трубку, подергал рычаг… Телефон не работал. Не работал и другой, за углом. С досадой швырнув трубку на рычаг, С. вышел из будки и прибавил шагу: он опаздывал на работу. На жестяной крыше будки, безразлично глядя на людской поток, сидел ворон.

Войдя в издательство, С. поднялся по ступенькам и, кивнув вахтерше, хотел пройти к лифтам.

– Секундочку!

Он обернулся.

– Вам какой-то сверток.

– Мне?

Вахтерша вынула из недр стола нечто, свернутое, как чертеж, в трубку.

– Что это? – спросил С.

– От господина Вильсона, – прочла по журналу вахтерша и поджала губы.

Ему не работалось.

Отложив кипы редакционных фотографий, он снова набрал номер, но телефон у Лики по-прежнему не отвечал. Зато презент, обещанный – и доставленный! – загадочным поклонником Эдгара По, лежал на подоконнике. Еще раз начав крутить колесико телефона, С. вдруг положил трубку и протянул руку к свертку.

– Слушай, Васильева не было? – В комнату заглянула голова с косичкой.

С. отдернул руку от подоконника.

– Не было.

– Где ж он гуляет? – возмутилась голова и исчезла.

Что-то останавливало С. от того, чтобы вскрыть сверток прилюдно. Наконец оставшись в одиночестве, он нервным движением разорвал обертку.

Клочки бумаг с записанными на них именами и номерами телефонов валялись на полке у телефона, торчали из-за телефонной проводки. С. медленно пересмотрел их еще раз: стараясь не волноваться, вывернул карманы висевших в шкафу брюк, но того, что искал он – телефона давешнего иностранца, – не было, словно тот никогда и не звонил.

Однако обещанный им презент – старинный и, судя по всему, дорогой гобелен – лежал на тахте. С. присел рядом: помедлив, снова развернул его – огромный рыжий конь скакал мимо средневекового замка.

С. провел пальцем по гобелену.

– Бред какой-то, – пробурчал он и вышел из комнаты.

Перед полкой с телефоном С. остановился и в который раз обвел взглядом тесный закуток коридора.

– Тань, – окликнул он наконец жену, – я вчера телефон записывал американца этого. Ты не знаешь, где он?

– Не знаю, – бесстрастно ответила из кухни жена.

– Прямо тут где-то оставлял, – пожаловался С. – Ты не убирала?

– Я не домработница, – донеслось с кухни. – Я не обязана следить за твоими бумажками.

С. сорвался.

– Я не говорю, что ты обязана! – заорал он и опрометью кинулся в кухню. – Я не говорил этого! Я просто спросил: может быть, ты видела?

Жена, стоя у раковины, ожесточенно терла щеткой сковороду.

– Не видела! И не знаю я, кто тебе звонит и кому звонишь ты! Не знаю и знать не хочу!

– Дура! – закричал С. – Дура, при чем тут?..

И осекся.

Таня несколько секунд терла сковороду, потом повернула к нему стареющее лицо.

– При чем тут – что? – спросила она.

На третьем этаже хлопнула дверь, простучали вниз по лестнице шаги: С. вышел из подъезда и, перейдя двор-колодец, полутемный в ранних петербургских сумерках, завернул за угол. Там, уже невидимый из окон собственной квартиры, зашел в телефонную будку. Набрал номер, постоял чуть дольше, чем нужно было, чтобы понять: никто не подойдет. Вышел из будки и, вернувшись во двор, отпер большой висячий замок на обитой жестью двери подвала.

Через несколько секунд зажегся свет в подвале, опустились плотные тяжелые шторы.

В своей фотолаборатории, в красном свете безопасного для пленок фонаря, С. был похож на средневекового алхимика. Да и в самой процедуре печати было что-то завораживающее. Сходство с алхимиком усиливалось тем, что С. без перерыва бормотал что-то, и в бормотании этом повторялось:

– Вильямс, Уильямсон… Ч-черт, как же его?

Он заправил пленку в коробку и начал заливать проявитель.

Залив его, засек время и присел на табурет рядом, мыча что-то нечленораздельное.

Фамилия иностранца вертелась в сознании, напоминая что-то, но что именно, вспомнить не мог.

– Виллис, – пробормотал С., устанавливая фотоувеличитель на резкость. – Нет. Презент от фирмы… Твою мать, а?

Он привычно взял щипчиками первый отпечаток и опустил в ванночку с раствором. Через несколько секунд на листе стало медленно появляться смеющееся лицо Лики.

Стрелки старенького будильника показывали начало десятого.

Снился звонящий телефон, упавшая тарелка и красная борщевая лужа на линолеуме. А телефон все звонил. Потом оказалось: звонят в дверь и уже не во сне.

– Телеграмму примите, – хмуро сказала тетка с тяжелым лицом.

– А?

С. – в утреннем ознобе, полуодетый – топтался в прихожей. Буквы в телеграмме прыгали, не желая становиться словами. Он смотрел в телеграфный бланк, ничего не понимая. Наконец – прочел.

– Распишитесь, – сказала женщина, подставляя тетрадь с привязанным огрызком карандаша. – Распишитесь! – повторила она.

С. чиркнул по бумаге, и почтальонша исчезла, оставив его в прихожей – полуодетого, с телеграммой в руке.

Он вошел в комнату. Еще не начинало светать. Жена спала. Он немного постоял, глядя на нее, потом побрел на кухню. Там стоял на столе стакан с остатками ночного чая. С. плеснул в него воды из чайника, поднес ко рту. И, поставив обратно, снова уставился в телеграмму.

«ЛИКА УМЕРЛА ТЧК СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙТЕ»

Электричка, почти пустая в этот рассветный час, отползла от перрона и через несколько секунд скрылась в стене тумана.

В предпоследнем вагоне, у окна, глядя невидящими глазами на медленно плывущий мимо пейзаж, сидел С.

…Электричка, разогнавшись, летела мимо спящих петербургских кварталов, пронизывала отсыревший за ночь воздух, короткими гудками будила пригород. Взлетали наверх и снова падали провода.

С. задремал и в тяжелой полудреме увидел лицо Лики – на своих фотографиях, в кювете с закрепителем, – чудесное, открытое, смеющееся, совершенно живое лицо.

Вдруг, заскрипев всеми сочленениями, электричка остановилась посреди перегона. С. открыл глаза, несколько секунд бессмысленно смотрел в окно на застывший, утонувший в молоке пейзаж, потом огляделся. Немногочисленные пассажиры спокойно подремывали или просто сидели, глядя в никуда. Вдруг, как всегда хрипло и неразборчиво, забурчало вагонное радио.

– Что? – напрягся С. – Что он сказал?

Сидевший через проход молча пожал плечами.

– Пути ремонтируют, – сказал другой. – Размыло.

С. отвернулся к окну.

Поезд стоял. Сразу за насыпью, за телеграфной линией, уходило в туман клочковатое поле. На телеграфном проводе сидел ворон.

С. отвернулся от окна, но потом снова повернулся к нему.

Ворон тоже повернулся и смотрел теперь прямо на него. С минуту они смотрели друг на друга – птица и человек. Человек не выдержал первым: провожаемый взглядами пассажиров, он встал и перешел в другой вагон.

Там С. сел на ближайшее к двери сиденье и, на несколько секунд прикрыв глаза, снова провалился в тот же тяжелый сон, что снился перед звонком почтальона: звонок, разбитая тарелка, темно-красная лужа на полу. Когда он открыл глаз а , поезд стоял. За окном, на торчащем у края кочковатого поля телеграфном покосившемся столбе, сидел ворон.

С. вскочил и едва ли не бегом бросился в следующий вагон. Ворон снялся со столба и, неторопливо маша крылами, полетел следом за ним вдоль электрички, тенью мелькая то в правом, то в левом окне…

Пробежав несколько вагонов, С. остановился и перевел дух: ворона не было. Прислонившись к стенке тамбура, он вынул из плаща сигареты и зажигалку: несколько раз, все более ожесточаясь, крутанул колесико, но безрезультатно. Вызвав наконец столбик огня, С. прикурил, жадно затянулся, еще и еще.

На крыше вагона, прямо над ним, сидел, нахохлившись, ворон.

Поезд дернулся, гуднул в туман и начал набирать скорость.

Двери открылись, и С. вышел из электрички. Спустившись со знакомой платформы, он быстро зашагал мимо пустой остановки, откуда несколько дней назад провожал Лику, тайком фотографируя ее.

– Все будет хорошо, – бормотал он, как заклинание. – Все в порядке.

– Да вы проходите, – сказала крупная, с шалью на покатых плечах женщина. Она стояла в дверях Ликиной квартиры.

– А где… Лика?

– Так уже повезли, – просто, как если бы речь шла о мебели, пояснила женщина.

С. молча стоял на площадке перед дверью. Он не мог поверить.

– Где?.. – спросил он наконец – и замялся, не в силах произнести слово «кладбище».

– Там… – махнула рукой женщина. – Вы, может, еще успеете…

Но он не успел.

Осторожно ступая по тяжелому глинозему, люди вышли из влажного тумана и молча прошли мимо него, тяжело дышащего, стоящего у кладбищенской ограды. Они прошли мимо, словно не заметив С., и ощущение тяжелого сна снова навалилось на него.

– Вы – к Лике? – остановившись, спросила вдруг шедшая последней маленькая горбунья лет сорока.

– Да, – сказал С.

Она кивнула своей догадке и пошла следом за остальными, но, отойдя на несколько шагов, обернулась и сказала:

– Идемте.

– Салатику возьмите, – попросила крупная, с шалью на крутых плечах женщина.

С. сидел за столом – с краю, возле горбуньи.

– Спасибо.

– Ну, – резким, высоким голосом сказал маленький мужчина, сидевший почему-то во главе стола, и поднялся. Когда он стоял, стол доходил ему до груди. – Ну, пусть земля будет ей пухом!

– Да, да, – подтвердили все. – Пухом…

– Не чокаться, – строго, громче нужного напомнила крупная.

Выпили.

– А вы?.. – недовольно через весь стол спросил мужчина.

С., словно в столбняке, смотрел на неподвижную, накрытую куском хлеба стопку в конце стола. К той, что стояла перед ним, он тоже не притронулся.

– Кто-то дал мне телеграмму, – сказал он вдруг. Стук вилок и ножей прекратился на минуту. – Сегодня ночью.

Никто не ответил ему.

– Кто давал мне телеграмму? – громче повторил он.

– Вы ешьте, ешьте, – мягко сняла вопрос горбунья.

Все снова застучали вилками.

– Студня! – трубно предложила крупная, подняв блюдо. – На редкость удался!

– И рыбы! – крикнул мелкий мужчина.

Украдкой от крупной дамы он отлил себе из неподвижной Ликиной стопки, быстро выпил и заел от ее же куска хлеба.

С. под столом больно ущипнул себя за ладонь. То, что происходило здесь, не было сном, но не могло быть и реальностью.

С. выскользнул из-за стола и, бесшумно приоткрыв входную дверь, спустился на лестничную площадку. Закурил, рывком распахнул закупоренное окно, нервно выдохнул наружу струю дыма. Там просвечивал сквозь туман обычный убогий пейзаж – облупленные стены, крыши, кусок чахлого сквера с поломанной скамьей…

– Сигареткой не угостите?

С. обернулся. У самого плеча стояла горбунья. Инстинктивно посторонившись, он молча вытряс из пачки несколько сигарет.

– Спасибо.

Облизнувшись, горбунья выбрала одну, потом, глянув снизу в глаза – можно ли? – и вторую. С. чиркнул зажигалкой.

– Кто-то дал мне телеграмму, – упрямо повторил он. – Ночью.

Горбунья не ответила. Затянулась, молча глядя, как становится пеплом кончик сигареты.

– Когда она умерла? – спросил С.

– Вчера вечером, – сказала горбунья. – В десятом часу.

– Как? Отчего?

– От старости, – ответила горбунья и затянулась.

С. ничего не сказал: он молчал, пораженный ее ответом и тем, как на глазах превращалась в столбик пепла сигарета в тонких женских пальцах.

– От старости, – повторила горбунья. – Состарилась – и умерла. – Она подняла на него серые пронзительные глаза.

– Постойте! В десятом часу… – пытаясь ухватить некую догадку, мелькнувшую на окраине сознания, проговорил С. Но сделать этого не успел: горбунья вдруг подалась к нему, прижалась всем телом и зашептала:

– Хочу тебя, хочу… Дай губы, скорее…

И уже обнимала его, целовала шею, искала губы.

– Вы… Вы что! – шепотом закричал С., ошеломленный ее натиском.

– Мой будешь, – приговаривала горбунья, шаря по его телу жадными руками, – мой… Все равно!

– Перестаньте! – Он поймал ее руки и брезгливо отбросил от себя. – Сумасшедшая!

– Я? – Горбунья усмехнулась, и С. обомлел: следа страсти не было в ней сейчас. Горбунья была тиха и печальна. – Я не сумасшедшая… – покачав головой, тихо сказала она.

Прошелестела вверх по лестнице юбка. У двери горбунья обернулась и, нежно посмотрев на С., призывно провела кончиком языка по губам.

Дверь хлопнула. С. остался на лестничной площадке один.

На почте было почти пусто.

– Простите, девушка… – С. заглянул в окошко. – От вас вчера отправляли вот эту телеграмму…

Девушка молча протянула руку, и С. вложил в нее мятый бумажный листок.

– Ну и?..

– Кто? – спросил С. – Кто ее отправлял?

Телеграфистка подняла на него глаза и несколько секунд смотрела странным взглядом.

– Вы и отправляли, – сказала она наконец.

– А?

– Не морочьте мне голову! – крикнула телеграфистка. – Давайте, что там у вас! – обратилась она к следующему человеку.

Хлопнули вагонные двери. Набирая скорость, электричка помчалась в сторону Петербурга, но на перроне остался сидеть человек. Это был С.

Уже не первую электричку пропускал он, сидя на скамье напротив последнего вагона. Вечерело, но С. никак не мог заставить себя уехать со станции, на которой жила Лика. Что-то удерживало его, мешало до конца поверить в случившееся.

Он пил из горлышка купленный с рук портвейн и жадно рвал зубами батон. Бессонная ночь, алкоголь и события дня поработали над его лицом: оно посерело, С. осунулся, мешки появились под глазами, да и сам взгляд их уже не был взглядом вполне нормального человека.

То и дело проваливался он в забытье и в забытьи этом видел теперь лицо горбуньи, ее беззвучно шевелящиеся губы. Видел себя в фотолаборатории льющим в кювету проявитель. Видел расплывшийся, словно не наведенный на резкость циферблат старенького будильника. И снова беззвучно говорящие губы горбуньи.

«Жизнь уходит от человека на его фотографии», – сказала Лика. Она исчезла, а губы горбуньи вдруг ясно выговорили: «Вчера вечером. В десятом часу». И тут же обрели резкость разведенные в стороны стрелки на циферблате – в фотолаборатории, возле проступающего на листе фотобумаги лица Лики.

С. открыл глаза. Он по-прежнему сидел на перроне, но уже смеркалось. Начал накрапывать дождь.

Скорый поезд с ревом налетел на полустанок. Вагон за вагоном, громыхая и покачиваясь на стыках, промчались мимо. Пронесся и исчез за поворотом последний вагон; перрон был пуст. С. не было на нем, только, поскрипывая, покачивался фонарь над путями.

Милицейский уазик, тараня темноту бивнями фар, медленно пробирался вдоль кладбищенской ограды. «Дворники» усердно слизывали с лобового стекла струи воды.

– Значит, вы его не видели, – рассудительно повторял старшина.

– Руку видел, – упрямо повторял старик сторож.

– Ага, – спокойно говорил старшина, – руку. Это бывает. Руки, жуки с черепами, пляшущие человечки… Когда выпьешь.

– Да не пил я! – чуть ли не крикнул старик и осекся под насмешливым взглядом старшины. – Ну, может, чуть самую и выпил! Было, говорю вам! Фонарь утащил и лопату! Видел я! Вот, здесь направо…

Машина, повернув, остановилась у кладбищенской сторожки.

– Какие будут соображения, Михеенко? – после паузы поинтересовался старшина у сидящего за рулем.

– У меня такие соображения, что пропил дедуля инвентарь. А? Нет? – И Михеенко подмигнул сторожу.

– Отставить, – приказал старшина. Они помолчали. «Дворники» еле успевали стирать со стекла потоки воды. – Кого-нибудь хоронили на днях? – обратился старшина к старику.

– Девчонку сегодня хоронили. Старуху в пятницу…

– Старуха с зубами?

– Чего? – не понял сторож.

– Золото у нее во рту было? – пояснил вопрос старшина.

Старик заквохтал:

– Да откуда…

Старшина помолчал, о чем-то размышляя, потом выдохнул тоскливо – выходить из машины не хотелось.

– Ну что, Михеенко, пойдем поглядим, – решился он.

– Чего ж не поглядеть, – кисло отозвался Михеенко. – Ну смотри, дед…

– Отставить, – приказал старшина. – Где хоть ее хоронили, помнишь?

– Кого? – спросил сторож.

– Молодую, – ответил старшина.

Они пробирались по тропке между участками. Дождь постукивал по листве кладбищенских осин, где-то невдалеке гуднул поезд. Луны не было.

– Тут налево, – сказал сторож.

– Ч-черт, темно, как у негра… – начал Михеенко.

– От-ставить.

– Есть отставить. А что, старшой…

– Стой, – сказал старшина. – Тихо.

Сквозь листву вдалеке качнулся свет фонаря.

– Я ж говорил, – горячо зашептал сторож.

– За мной, – негромко сказал старшина.

Дальше они пробирались между оград почти в полной темноте, только старик сторож повторил несколько раз, как заведенный, свое «я ж говорил!», пока старшина не цыкнул на него.

Свет приближался – точнее, это они приближались к нему.

Наконец старшина бесшумно отогнул ветку.

– О господи, – сказал Михеенко.

Под тускловатым светом подвешенного на ветке сигнального фонаря, по пояс в свежей могиле, стоял мужчина лет сорока. Комья земли летели с его лопаты наверх. Это был С.

– Сейчас, – бормотал он. – Сейчас…

– Я ж говорил, – сдавленным голосом повторил сторож.

– Уже скоро, малыш… – С. навалился ногой на штык лопаты и выбросил наверх ком глины. – Я сейчас.

Он встал на четвереньки и принялся быстро разгребать руками землю, потом поднял наверх налитые безумием глаза: над отвалом могилы стояли двое в плащ-палатках.

– Выходи, – сказал один из них.

– Нет, – сказал С., не поднимаясь с четверенек.

– Выходи! – повторил человек в плащ-палатке.

– Нет, нет, нет, – затравленно зашептал С. и начал судорожно отбрасывать руками комья глины, царапать пальцами появившуюся крышку гроба.

– Вот гад, – с неожиданной ненавистью произнес второй человек в плащ-палатке и заорал: – А ну вылазь!

– Отставить крик, – приказал второму первый.

Человек в яме завыл.

Старшой прыгнул в яму.

– А ну давай, Михеенко, – сказал он уже оттуда. – Только осторожнее .