Текст книги "Свет времени (сборник)"

«Качнулись крылья, самолёт…»

 
Качнулись крылья, самолёт
Чуть разогнался и над полем,
Как стрекоза, как листик что ли,
Подпрыгнув, начал свой полёт.
 
 
Люблю я с детства самолёт.
 
 
Люблю смотреть я, как со старта
Вмиг изменяются поля,
И кажется волшебной картой
Назад скользящая земля.
 
 
О, самолёт. Холмы, озёра,
Всё может в сказку превратить,
И вот уже огромный город
Могу на кепке разместить.
 
 
А он всё выше белой строчкой
Уходит в небо и вдали
Сейчас, наверно, тёмной точкой
Едва лишь видится с земли.
 

«Мы в лёгкой лодке ладно пронеслись…»

 
Мы в лёгкой лодке ладно пронеслись.
Коснулось солнце краешка воды,
И две струи за нами разошлись,
И улыбнулся дед из бороды.
 
 
Туда, туда, где стынут камыши,
Туда, туда, где водится карась,
И звёзды ночью падают в тиши,
Как рыбы, чешуёю серебрясь.
 
 
А после дед в уютном шалаше,
Вдыхая пряный запах табака,
Расскажет мне всё то, что на душе,
Всё то, что на душе у рыбака.
 
 
И я увижу спутанные сети,
Большую рыбу в золоте зари,
И всё замрёт, как замирают дети,
Лишь только двери в сказку отвори.
 

«Из пол-литровой синей кружки…»

 
Из пол-литровой синей кружки
Я пил парное молоко.
Светились лунные дорожки,
Светились призрачно, легко.
 
 
И я, пастух, уединённо
Лежал, на сене развалясь,
Корова умиротворённо
Уже за жвачку принялась.
 
 
А я лежал. В пустую кружку
Глядела сытая луна,
И прямо у окна избушки
В пруду купалась тишина.
 
 
И, растревоженное ею,
Бесилось царство лягушат,
А облака с такой же ленью
Ползли, как тыщу лет назад.
 
 
Казалось всё непреходящим,
Соприкасаясь с тишиной…
(Мир часто притворялся спящим
Всего за час перед войной.)
 

«Я знаю всё о нём подробно…»

 
Я знаю всё о нём подробно.
Пустой рукав – под ремешком.
Рука потеряна под Ровно —
Искусство стало ремеслом.
 
 
Когда-то глина звоном гимна
Звала с ладоней высоко.
А ныне кисочек из гипса
Он лепит левою рукой.
 
 
Война ему всё реже снится,
И только «гипсовая мисс» —
Во мраке стынущая жрица,
Мерцает, словно обелиск.
 

«В который раз в июле…»

 
В который раз в июле,
В который раз
Дождь в старом Барнауле
Гостит у нас.
По-деревенски старом,
Раскинувшим дворы
У сонного базара
И у горы.
Гляжу в окно на мостик —
Вечерний свет.
Вдали, как на погосте,
На церкви крест.
И пусто, как на даче,
Где утонул
Весёлый смелый мальчик,
Сбежавший в Барнаул.
 

«Я кружу по городу, как шакал…»

 
Я кружу по городу, как шакал.
Вдоль и поперёк его исшагал.
 
 
Пищу для этюдика, Господи,
Бедному художнику, где найти?
 
 
Красок не имеется. Нет холста.
Звонкая в кармане лишь пустота.
 
 
Осень разоделась – на миллион,
Чем изобразить тебя, милый клён.
 
 
На каком прикажешь, на холсте,
Всё моё богатство в нищете.
 
 
Под ногами золото. На все сто —
Дуб сыграл в жёлуди, как в лото.
 
 
Скоро выйдет с Севера – Орион.
Осень проиграет свой миллион.
 
 
В серебристый иней, во траву,
Сбросит дуб последнюю листву.
 
 
Но тогда об Осени не скорбя,
Я срисую Осень, сам – с себя.
 

«Ветер стучится в ставню…»

 
Ветер стучится в ставню,
В раме поёт стекло.
Ночью неслышно встану,
А за окном светло.
 
 
А за окном сияние —
Лунный прозрачный след.
Грустный, как час свидания
С тою, которой нет.
 
 
Тихо пройду по горнице —
Дед в объятиях сна.
Завтра с утра помолится
У моего окна.
 
 
С той неизбывной сладостью,
Солнцу и пенью птиц,
Пасхе, нечаянной радости,
Святости грешных лиц.
 
 
Мне бы его призвание,
Мне бы его сны.
А за окном сияние,
Бунтующий зов весны.
 

«Тайга плывёт, как синий дым…»

Валерию Чаптынову

 
Тайга плывёт, как синий дым,
Как синий дым костра.
Сто лет прожил бы у воды,
Да уезжать пора.
 
 
Давай, товарищ, посидим
И выпьем араки.
На воду молча поглядим —
Нам не избыть тоски.
 
 
Весь месяц с ней, как ни крути,
Крутили мы своё,
Она встречалась нам в пути,
И пили мы её.
 
 
И вот сейчас в осенний дождь
Нам разойтись пора,
Товарищ, как индейский вождь,
Задумчив у костра.
 

«Вот и всё за бортом…»

 
Вот и всё за бортом,
Доверяюсь судьбе.
Я, ребята, потом
Расскажу о себе.
Как мой мир голубой
Был вчера ещё прост,
А сегодня тайгой
Он на тысячи вёрст.
Я, смеясь, пил росу
На медовом огне,
А кукушка в лесу
Куковала не мне.
А верней всего мне
Ей пришлось куковать —
Нагадала вдвойне
По тайге тосковать.
Но не всё за бортом,
Всё ещё впереди —
И зазноба, и дом,
И остаток пути.
Так давайте, друзья,
Спустим на воду бот,
И, что было нельзя, —
Возвратится на борт.
Не кукушек хвальбу
Будет слушать река,
А поверит в судьбу
В наших крепких руках.
 

«Она с тоской смотрела в вечер…»

 
Она с тоской смотрела в вечер,
Как в омут смотрит иногда
Простой и тихий человечек,
К которому пришла беда.
 
 
Едва вошёл, она спросила —
Где твой обещанный букет?
И так воспрянула счастливо,
А я сказал – букета нет.
 
 
И вновь стал взор её угасшим,
И я тогда пролепетал,
Что нёс ей белые ромашки,
Но лепестки все оборвал.
 
 
Она, как солнышко, сияла,
И я, как солнышко, сиял.
Она меня поцеловала,
И я её поцеловал.
 

Свет времени

Дочери Наташе

 
Я знаю, что
Вернёшься ты,
Но сердце моё болит.
Болит о том,
Что пуст наш дом,
Все комнаты пусты.
Пусты и печальны.
И звёзды прощально
Роняют мерцающий свет.
Роняют свет
Прошедших лет —
И долог твой звёздный путь.
Путь, как у птицы,
Что может разбиться,
Но не может свернуть.
Мой милый, мой милый,
Вернись поскорее,
Вернись поскорее домой.
В наш старый дом,
Где за окном
Цветы расцвели в саду.
Где день и ночь
Гоню я прочь,
И только тебя – жду.
 

Сентябрь 1981

«Смотрю в костёр…»

 
Смотрю в костёр —
И огненные кони,
И звон копыт по стынущей земле.
Пылают гривы,
Слышен крик погони,
Собачий лай и выстрелы во мгле.
 
 
Разворошишь костёр —
Роятся искры,
Как листья, над тускнеющей водой.
И вдруг поймёшь,
Как время мчится быстро,
И ты уже давно немолодой.
 
 
Но вот костёр поправишь
И на сына
Посмотришь вдруг,
Как бы сквозь звёздный дым —
И снова звон копыт,
И снова небо сине,
И снова жизнь приемлешь молодым.
 

«Голубые квадраты окон…»

 
Голубые квадраты окон
Вышибает ночная мгла,
Над асфальтом холодный цокот
И поскрипыванье седла.
 
 
Что за всадник, какое дело
Привело его в город наш?
Для чего карабин надел он
И серебряный патронташ?
 
 
И косынку краснее мака,
Веселящую, как огонь?..
Опьяняющий зов атаки
Пьёт ноздрями буланый конь.
 
 
Тише, тише, туманным светом
Всё объяла ночная мгла.
Что за всадник? Наверно, это
Революция здесь была.
 
 
Объезжала свои владенья
И, предвидя недобрый час,
Материнским благословеньем
Осенила на подвиг нас.
 

«Вот и снова весна…»

 
Вот и снова весна,
И чабан выгоняет отару
И глядит на восток,
Где уже зеленеют поля,
Где игрушечным шаром
В токах красного вешнего пара
Выпускает на ниточке солнце
Земля.
 
 
И оно всё полнее,
Полнее над нами.
Золотится руно,
Золотится трава.
Будет солнце вовеки
Плыть и плыть над холмами —
Только б ниточку, ниточку
Не перервать…
 

«И вот – Усть-Кокса…»

Валерию Чаптынову

 
И вот – Усть-Кокса,
Есть село такое.
Две речки в нём
Ведут давнишний спор.
И день горит,
Как море золотое —
Пылает осень,
Скатываясь с гор.
И шепчет друг:
Изобрази сильнее,
Чем эта осень —
Даль и синеву…
А на глазах
Берёза бронзовеет,
Как будто в песне,
А не наяву.
И нам смешно,
И весело нам очень,
Канатный мост
Танцует над водой.
А над селом
Летит жар-птица – осень.
Летит,
Как кукурузник золотой.
 

«Окно распахну и застыну…»

 
Окно распахну и застыну
От пенья полночных цикад,
Звенящих потоков в долине
И звёзд, что просыпались в сад.
 
 
И тени деревьев, и птицы,
Колдуньи ночной тишины,
Возникнут в сполохах зарницы
И скроются в свете луны.
 
 
И мир, что пленился сияньем,
Без шума чадящих машин,
Придвинется, скрыв расстоянье
До самых далёких вершин.
 

«Кончается командировка…»

 
Кончается командировка,
Качается жёсткий вагон —
От Корчино до Арбузовки
Остался один перегон.
 
 
Какое приволье на крыше,
Как пляшут огни деревень,
Василий, Василий, ты слышишь,
Скажи-ка – какой нынче день?!
 
 
Ты видишь, вон люди, Василий,
Уже Арбузовские идь,
Наверное, сено косили
И завтра им снова косить.
 
 
Ну что ты шумишь, я не знаю,
Ну что тебе – душу травить?!
Я сам нынче день вспоминаю,
Я сам буду сено косить.
 
 
И чуждый тщете и рисовке,
Он смотрит туда, где видны
Родные огни Арбузовки,
Любимой его стороны.
 

«Проснусь среди ночи. И странно…»

 
Проснусь среди ночи. И странно —
Живу продолжением сна.
На тёмном полу осиянно
Виднеется рама окна.
 
 
Кружатся объёмные тени
В мерцанье небесных светил,
Как будто танцуют виденья
Незримых таинственных сил.
 
 
И блеск ободка циферблата,
И лунный поход за окном,
Качнувшись, уходят куда-то
И вновь продолжаются сном.
 

«Как пахнет сено?! Всё, как было…»

 
Как пахнет сено?! Всё, как было,
Не изменился сеновал.
Под самой крышей, за стропилом,
Всё также дремлет мой кинжал.
 
 
Когда-то я с упорством зека,
Пытаясь жар души унять,
Хотел убить им человека,
Чтоб деву у него отнять.
 
 
Но, слава Богу, он дуэли
Моей не принял, а она,
Как выяснилось, в самом деле,
Была в себя лишь влюблена.
 
 
Забылась горечь, всё забылось.
И только этот запах трав
Напоминает, как любилось,
В любви надежду потеряв.
 
 
И как тогда, лежа на сене,
Стараюсь думать не о зле,
И кажется вся жизнь мгновеньем,
Одним прекрасным на земле.
 

«Я в лес иду, мне ничего не надо…»

 
Я в лес иду,
Мне ничего не надо,
Я не охотник и не дровосек.
Я в лес иду на праздник листопада,
Как в храм идёт заблудший человек.
 
 
И грустно мне,
Душе моей в угоду
Летят на юг над золотом лесов
147 десантников погоды,
147 в доспехах пауков.
 
 
Листва звенит,
Воркует где-то белка.
Вот-вот начнётся дружный листопад,
И на часах недремлющая стрелка
По-новому предъявит циферблат.
 

«Зима всё ближе и яснее…»

 
Зима всё ближе и яснее.
Проспект пустынен, и с утра
Асфальт подмёрзший индевеет,
Как вытканный из серебра.
 
 
Стоят притихшие киоски —
Ждут свежих утренних газет,
И на газонные дорожки
Лёг белый стронциевый свет.
 
 
И как-то странно, что смеются
С утра всё громче воробьи —
Они умрут, но остаются,
И это песня их любви.
 

«Сидят грачи у телебашни…»

 
Сидят грачи у телебашни,
Взирая с грустью на коллег.
Сейчас бы им ходить по пашне,
Но на полях не стаял снег.
 
 
Перемешалось всё на свете —
Весна лишь на календаре.
А на дворе с позёмкой ветер
Холодный, словно в январе.
 
 
Увы, обрушились надежды —
Поля опять заметены.
Зима бесчинствует, как прежде.
Как прежде, медлит час весны.
 
 
Сидят грачи, кричат с мольбою,
И горестно на них смотреть.
Как часто платим мы любовью
За то, чтоб дома умереть.
 

«Я опечален тем, что не могу…»

 
Я опечален тем,
Что не могу
Услышать в пенье птиц
Твой звонкий смех.
Ты уронила варежку на снег,
Она, как алый цветик, на снегу.
 
 
Вот я снимаю лыжи,
Вот изба.
Бросаю в печь тяжёлые поленья,
И тает снег,
И видится тропа,
И вдоль неё чудесные растенья.
 
 
Они произрастают,
Как во сне,
Бутоны раскрываются их с треском,
И ты опять являешься ко мне
На той тропе,
Бегущей перелеском.
 
 
Я говорю:
«Вот видишь, я один.
 

 
Меня не понимает здесь никто,
Ничтожнейший
Из тысячи мужчин,
Я опьянел от музыки цветов.
 
 
Прошу – не уходи.
На всей земле
Я без тебя безмерно одинок…»
«Я бы осталась,
Только в феврале
Я не могу —
Я аленький цветок».
 
 
Она ушла,
Исчезло всё во мгле,
Погасла печь,
Рассыпалась зола…
«Я бы осталась,
Если б в феврале,
Услышать музыку цветов могла».
 

«Сидит человечек в моей мастерской…»

 
Сидит человечек в моей мастерской,
Сидит человечек,
Фигурка его излучает покой
И празднество встречи.
Раскрытая книга судеб перед ним,
Раскрытая книга,
Мы связаны в ней дыханьем одним,
Дыханием мига.
Как только проснётся летучая мышь,
Как только проснётся,
По лунным дорожкам серебряных крыш
К себе он вернётся.
Я ждал его долго, и вот он пришёл.
Я ждал его долго,
Чтоб он научил меня жить хорошо
И помнить о долге.
Я вижу, как вечер звёзды зажёг,
Я вижу, как в вечер
По лунной дорожке, неся посошок,
Спешит человечек.
Я знаю, я знаю в небесную высь
Уйдёт он сегодня,
И счастлив я тем, что вся моя жизнь
Отныне свободна.
 

Розы и машины

«Иду в библиотеку…»

 
Иду в библиотеку.
Никогда
Себя не чувствовал таким разбитым.
Зачем так ветер воет в проводах,
Зачем октябрь пришёл таким сердитым?
 
 
Мне зябко.
Я запахиваю грудь,
Края пальто булавкою скрепляю,
Я пуговку пришью, не в этом суть,
Не в этом, я прекрасно понимаю.
 
 
Я роюсь в книгах,
Я ищу ответ —
В чём жизни смысл и в чём моё призванье.
И глядя на меня, ворчит сосед,
Он презирает все мои исканья.
 
 
Он говорит:
Не тем заботишь ум,
Вон лучше бы ты пуговку пришил,
Пошёл на стройку, да купил костюм…
Костюм, конечно, всё бы разрешил.
 
 
А может быть,
Верны его слова,
И, в общем-то, легко на свете жить,
Лишь надо взять иголку и сперва
Оторванную пуговку пришить.
 

«Ничего я, увы, не умею…»

 
Ничего я, увы, не умею —
Истлевает души уголёк.
Вы, простите меня, я болею —
Простудился и «на тебе» слёг.
 
 
Что такое со мной происходит?!
Из тумана выходит звезда
И зовёт, и, как в детстве, уводит —
Я домой не вернусь никогда.
 
 
Мне дано неземное гаданье.
Я и вас, не любя посетил.
Прикоснусь – на лице увяданье.
Отвернусь, и – всё позабыл.
 
 
Обладатель случайной свободы,
Не печалюсь о ней никогда —
У меня есть свои пароходы,
У меня есть свои поезда.
 
 
Только тихий заслуженный лекарь,
На висках – золотая метель,
Ещё видит во мне Человека
И приносит лекарства в постель.
 

Май 1974

«Пора домой…»

 
Пора домой.
Звезду родимых весей
Мне не сберечь на дальнем берегу.
Со сладкой мукой слышу звуки песен,
Но повторять их больше не могу.
 
 
Пора домой,
Где дымчатый орешник,
Как кружевами, окаймляет лес,
Где пламенеют склоны сопок вешних
В багульнике, как в зареве небес.
 
 
Пора домой,
Где царствуют муссоны,
Но Тихий океан по-океански тих,
Где в бухте Диамида робинзоны
У пирса ждут спасителей своих.
 
 
Пора домой.
Пора домой – в Приморье,
Душа моя окрепнет только там,
Где в первый раз я встретился с любовью,
Что прикоснулась вдруг к моим устам.
 
 
Пора домой.
Родной туманный берег,
Здесь я познал полёт и силу крыл.
Да, я желал открытия Америк,
Но счастлив тем, что родину открыл.
 

«Всё чаще мысли о былом…»

Николаю Пустынникову

 
Всё чаще мысли о былом,
Всё чаще как-то вспоминаю:
Приморский край, отцовский дом
На тихой станции Мучная.
 
 
Вот скоро ровно восемь лет
Качусь, как перекати-поле,
Всё дальше от родимых мест
И от товарищей по школе.
 
 
Я даже не предполагал,
Что, покидая дом отцовский,
Открою шумный балаган
Поэтов в городе Рубцовске.
 
 
Что буду с ними пить и петь
Не потому, что удаётся,
А потому, что как ни петь,
Когда душе твоей поётся?!
 
 
Но, в общем-то, я не о том
Хотел сказать в своём признанье.
Приморский край – отцовский дом —
Ты лучшее воспоминанье.
 
 
Которое возьму с собой
Туда, где жизнь у нас иная,
Но также нужен дом родной
На тихой станции Мучная.
 

«Крыши изб, огоньки, лай собак…»

 
Крыши изб, огоньки, лай собак
Мне пригрезились, что ли, в логу,
Всё бегу к ним, бегу, и никак
Я до них добежать не могу.
 
 
То ли филин сбивает с пути,
То ли манит гнилушками мрак,
Только чудятся мне впереди
Крыши изб, огоньки, лай собак.
 
 
И опять я бегу, и на снег
Вместе с инеем – хохот ночной.
Разве может сравниться мой бег
С тем, как сильно хочу я домой?
 
 
Крыши изб, огоньки, лай собак
Я почти осязаю в логу
И бегу к ним, бегу, а никак
Я до них добежать не могу.
 

«Над рекой стоит дом бревенчатый…»

 
Над рекой стоит дом бревенчатый,
Покосившийся на века.
Видно, жизнь у всех переменчива,
Видно, жизнь у всех коротка.
Сколько раз проплывал я мимо,
Сколько раз он смотрел вослед,
Словно я – это тот любимый,
Кто вернёт его окнам свет.
Опущу я на воду вёсла,
На себя беспричинно злой.
Почему так на свете вышло,
Почему этот дом пустой?
И опять, будто ненароком,
Оглянусь, чтоб дом увидать.
Неужели так одиноко
Предстоит и мне умирать.
 

«Открываю окно вагона…»

 
Открываю окно вагона —
Вот и отчая сторона!
Вон созвездие Ориона,
Вон и станция чуть видна.
 
 
Там, за станцией – телевышка.
В небо вешнее посмотри,
Видишь яркие, словно вспышки,
Краснозвёздные фонари?
 
 
Высоко?! Метров сто – не меньше.
Всё село видно, если влезть,
Я о ней рассказывал раньше,
В общем, это она и есть.
 
 
Остального сейчас не видно,
Ничего – покажу потом.
Даже как-то чуть-чуть обидно,
Что отсюда не виден дом.
 
 
В нём всегда очень много солнца —
На закате и на заре.
У ворот его сруб колодца
И два тополя во дворе.
 

 
Всё, как прежде: вот сеновал,
Вот две шубы, как две рогожи,
На которых я в детстве спал —
Время вытерло их до кожи.
 
 
Я ложусь и в какой-то миг
Всю былую жизнь забываю,
А страницы чудесных книг,
Словно прошлое вспоминаю.
 
 
Необъятность со всех сторон,
Свет созвездий клубится рядом:
Треугольник и Орион,
Ясно виден дымок Плеяды.
 
 
За стропилом – японский штык.
Вынимаю его из ножен,
Я к оружию не привык,
Но сейчас этот штык мне нужен.
 
 
Под копытами звон луны —
Мне б взлететь на коня и мчаться…
И увидеть святые сны,
Те, что в детстве нам только снятся.
 

Домовой

 
В избе пустынно. Домовой
Стучит коричневою лапкой
И крутит белой головой,
И, как щенок, скулит под лавкой.
 
 
Ты что так плачешь, Домовой,
А может, так смеёшься скучно
Над тем, что в отчий дом родной
Добрался я благополучно?
 
 
Из дальних мест – привет тебе!
Края угрюмые, пустые —
Здесь в каждой старенькой избе
Ещё плодятся домовые.
 
 
И лунный свет – сквозь своды линз
Ещё влюблённого находит.
И всё-таки былая жизнь
Отсюда медленно уходит.
 
 
Но ты не плачь, мой Домовой,
Нам не к лицу такое средство,
Я увезу тебя с собой,
Я не оставлю друга детства.
 
 
Ты будешь жить, где свет игаз —
Не роскошь быта, а основа.
Где не хватает лишь сейчас
Тебя, простого Домового.
 

Мотоцикл

Сергею Карпенко

 
Неделю мотоцикл не выводил,
Потрёпанного старенького друга,
Ему на крыльях краску обновил,
А он уткнулся головою в угол.
Обиделся, совсем как человек,
Неделю жить в сарае, что ты, шутишь —
Век атомный, двадцатый век!
Но краска сохнет медленно до жути.
И вот молчит в обиде на судьбу —
Сейчас, быть может, как первопроходцу,
В сарае тёмном чудятся ему
Дороги, убегающие к солнцу,
И эскадрилья в пять блестящих фар,
Летящая в погоне за простором.
И он, увы, не кто-нибудь – «Икар»,
Хохочущий задиристым мотором.
И странное предчувствие беды
Меня не покидает. О, судьба!
И вижу я разбитые мечты,
Что он разбил, разбил, убив себя.
И в страхе мотоцикл я вывожу,
И, прилагая все свои усилья,
Его я долго, долго завожу,
И светят лакированные крылья.
 

«Как хорошо, что был в машине…»

 
Как хорошо, что был в машине
Худой промасленный брезент,
Чуть-чуть облил его бензином —
И сразу «маленький Ташкент».
 
 
И шофера собрались в кучу,
Жизнь с выражением кляня,
И всё же это много лучше,
Чем если б не было огня.
 
 
И вот уже буран слабеет —
Конечно, это оттого,
Что костерок хоть и не греет,
Но есть присутствие его…
 
 
И вновь идём к машинам, веря
В конечный смысл любых дорог,
Ведь впереди, по крайней мере,
Нас ждёт не хуже костерок.
 

«Чабан покинет двор кошары…»

 
Чабан покинет двор кошары,
Когда село давно уснёт,
Негромко щёлкнет портсигаром
И папироску разомнёт.
 
 
Не торопясь, достанет спички
И, привалив к воротам щит,
Затянется, и по привычке
У изгороди посидит.
 
 
И огонёк души бессонной,
Горя, как ягодка в тиши,
Осветит линию ладони,
Длиною в прожитую жизнь.
 
 
И, плащ стянув, откинув ворот,
Пойдёт домой чабан, как встарь,
Вразвалку, а колхозный сторож
К конюшне пронесёт фонарь.
 

«Когда покончено с делами…»

 
Когда покончено с делами,
Толково, а не как-нибудь, —
Я долго вместе с чабанами
В сторожке не могу уснуть.
 
 
Мы затеваем разговоры
О космосе иль о войне,
И розоватые узоры
Огня трепещут на стене.
 
 
И мы лежим под кожухами,
И нам уютно и тепло.
Когда покончено с делами,
Лежать в тепле нетяжело.
 
 
И я неслышно засыпаю
Под этот говор, и во сне
Я вижу, как, не затихая,
Огонь трепещет на стене…
 

«Бью в рельс тяжёлый у сторожки…»

 
Бью в рельс тяжёлый у сторожки,
Всю ночь буранило, и вот —
Вновь на оттаявшем окошке
Мороз наращивает лёд.
 
 
И чабаны в тулупах длинных,
В брезенте мёрзлом поутру
Садятся по-мужицки чинно
К печурке, словно бы к костру.
 
 
И руки, красные с мороза,
Висят над жестяным листом.
Зимой в степи одна морока,
Одна морока со скотом.
 
 
Когда нежданно забуранит
Так, что покажется – вдали
Стоишь один на мёртвой грани,
А ступишь – и за край земли…
 
 
И это надо видеть кожей
И понимать, что так и впредь —
Вначале скот, а после можешь
Вот так сидеть и руки греть.
 

«Новорождённого телка…»

 
Новорождённого телка,
Такого глупого,
Став матерью, вылизывает нетель.
А он, телок,
Глазищами лишь лупает
На всё, что было и что есть на свете.
 
 
А нетели самой чудно всё в свете том.
Порой натянет привязь и стоит,
И смотрит с удивлением и трепетом
На существо, что ей принадлежит.
 
 
Потом очнётся, промычит тревожно
С каким-то внутренним
Беззвучным продолжением,
В котором не услышать невозможно
Святой любви —
До самоотвержения.
 

Поиск

 
Гудел тревожно улей
На тысячи ладов,
И пчёлы, словно пули,
Сквозь призрачность садов
Летали и, слабея,
Хитиновым крылом
Врезались в лес пырея,
Дремучий бурелом.
Судьба – как всплеск пожара,
Как чёрный пепел гор.
О, поиски нектара,
В голодный мёдосбор!
Свирепствует природа,
Но гибельный полёт
Окупит танец мёда
Пчелы, нашедшей мёд.
Весёлый звонкий танец,
В нём сок земли и зов,
Пчелиный путь скитаний
До розовых садов.
И вера в Божий разум,
Который вновь и вновь
Лишь только тем тревожит,
Что он и есть – любовь.
 

«Она играла. О, Джульетта…»

 
Она играла. О, Джульетта —
Любви достойный идеал.
И лучик солнечного света,
Пленяя, в сердце проникал.
 
 
И разрывал змеиным жалом.
И мучил тем меня сейчас,
Что ей таланта не хватало —
Такою в жизни быть хоть раз.
 

«Возвратясь из поездки раньше…»

 
Возвратясь из поездки раньше,
Чем предвидел, толкнёшься в двери
И не знаешь, что будет дальше —
Хотя вроде в жене уверен.
И пока стоишь на площадке —
Надевая, снимаешь перчатки.
Но откроются двери «неверной»,
Лишь обнимешься и —
В порядке.
И не знаешь, зачем так нервно,
Надевал и снимал перчатки.