Текст книги "Свет времени (сборник)"

«Моей любви мне люди не простят…»

 
Моей любви мне люди не простят,
Моя любовь, увы, не учтена.
О девушках все юноши грустят —
А ей за сорок, с осенью она.
 
 
Я для неё юнец и перед ней —
Всего лишь мальчик, жаждущий запрета.
И лес, и дол, и город из огней —
По-разному увидели мы это.
 
 
Случайность нас свела и кинозал.
Катился фильм к счастливому концу,
И отражённый свет нас истязал,
Но приближался я к её лицу.
 
 
Там на экране пели и смеялись,
Там на экране было всё иным,
Там на экране правильно влюблялись —
Экран был обвинителем моим.
 
 
Потом мы шли. Потом я шёл один,
Пытаясь всё понять и объяснить.
И ветерок нашёптывал – остынь,
Две ваших жизни не соединить.
 
 
А в небе, в переливах перламутра,
Зрел новый день, не ведая печали.
И только петухи, забыв про утро,
Как по команде, в городе молчали.
 

«Наверное, не объяснить…»

 
Наверное, не объяснить
Того, что смутно представляем?!
Мы упускаем жизни нить,
Когда её не понимаем,
 
 
И этого не объяснить.
 
 
Нам понимание даёт:
И гомон птиц, и цвет лазури,
Освобождение от бури,
Что разрушает наш полёт,
 
 
Нам понимание даёт.
 
 
Родимая моя, прости,
Неслышно подступило время —
Жизнь наша превратилась в бремя,
Которое нет сил нести.
 
 
Родимая моя, прости…
 

Ноябрь 2002

«Проклятые слова поэтов…»

 
Проклятые слова поэтов
Мне не дались, она свела
На нет всё красноречье света!
Какая женщина была!
 
 
Пусть проклянёт меня жена!
И мать откажется от сына!
Такая женщина одна,
Как песенка у арлекина!
 
 
В ней было всё: любовь, хвала…
И голод страсти тёмных сил!
Какая женщина была!
И я любил её, любил!
 
 
Случись ей пожелать во мне
Клятвопреступника хоть раз,
И я б продался сатане,
И я, друзья, бы – предал вас!
 
 
И нет, не счёл за преступленье б,
Что ваши стоили проклятья?
Если весь мир был дополненьем
Всего лишь к ней, как брошка к платью!
В ней было всё: любовь, хвала…
Всё абсолютно было – всё.
Какая женщина была!
О, лучше б не было её.
 

Нефертити

 
Ах, вот оно, то высшее —
Художник победил.
Из камня, выбрав лишнее, —
Царицу оживил.
Блуждает тихий-тихий
Зелёный огонёк.
Царица Нефертити —
Прозрачный лунный сок,
Египетские звёзды
Три тыщи лет назад,
Тяжёлые, как в гроздья,
Сбитый виноград.
Царица Нефертити, —
Ты всё ещё жива.
И этим, как хотите,
Она во всём права.
Царица Нефертити,
Гения судьба,
Связала звёздной нитью
С вечностью тебя.
А рядом в саркофагах —
Истлевший прах царей,
Мечтавших в лютом страхе
О вечности своей.
Казалось, пирамиды,
Как каменную твердь,
Жизнь сохранят им в плитах,
А сохранили смерть.
И только Нефертити —
Любовь сквозь своды линз,
Люди, сохраните,
Не хороните жизнь.
 

Цыганка

 
Часы вокзальные. Над книгою
Сижу к прожектору спиной.
На циферблате стрелка прыгает,
Как лягушонок заводной.
 
 
А на полу, в гудящем зале,
Спят цыганята – два клубка,
Как будто бы на одеяло
Их высыпали из мешка.
 
 
И тут же рядом на мешке —
Цыганка белая, седая,
Колода карт в её руке —
Иди, мой милый, погадаю!
 
 
Никто не верит ей давно —
Не колдовством, а тленом веет
От ожерелья – Домино,
Что, как петля, обвило шею.
 
 
Цыганка, что ж, поворожи,
Хоть и с пророками я в ссоре,
Но зачастую в слове лжи
И в слове правды тот же корень.
 
 
Так что пророчь, мне всё с руки,
Лишь об одном прошу с опаской —
Красиво лги, красиво лги,
Должна красивою быть сказка.
 
 
Любви побольше напророчь —
Судьбою я не избалован.
Любви, любви! В такую ночь
Реально в мире только слово.
 
 
Цыганка больше двух часов
Мне так красиво ворожила,
Но умолчала про любовь —
Любовь, мой милый, я забыла.
 
 
И в этой правде неуютной
Был слышен крик немой тоски,
А за окном, как будто в юность,
На юг неслись товарняки.
 

«Шептались люди: это ж надо…»

 
Шептались люди: это ж надо,
Зачем себя он порешил?
А месяц красный возле хаты
Багрянец в окна порошил.
 
 
Осина всё не выпрямлялась.
Лежало тело на траве,
Кусочек незасохшей глины
Зиял на мятом рукаве.
 
 
В созвездьях дальних, синих, вечных
Блуждал огнями самолёт,
И раскалённою картечью
На землю падал спелый глёд.
 
 
И только он, самоубийца,
Был безучастен ко всему,
Как будто там… такое снится,
Что не до этого ему.
 
 
А все над ним… так убеждённо:
Любить-то можно, но не так!
И некто трижды разведённый
Сказал, что умерший – дурак.
 

«Мой друг сорвал нашивки капитана…»

 
Мой друг сорвал нашивки капитана,
Мой друг сошёл на берег навсегда,
Оставив нам величье океана,
И доблесть невоспетого труда.
 
 
Ещё оставил знание баркаса
И карту, что для нас нарисовал —
В прибрежных водах пятен белых масса,
Он эти пятна нам затушевал.
 
 
Он шёл домой, сияли на рассвете
Леса сетей капроновых пустых.
Он шёл домой, познавший всё на свете,
Но не познавший радостей простых.
 
 
Жена ушла, собака нынче сдохла,
А сад вдруг стал по осени цвести.
Но если б липа детства не засохла,
То это б всё он смог перенести.
 
 
Идёт домой, в ужасное болото,
Нам нечего сказать, и мы молчим.
И только лишь сентябрь,
наш представитель флота,
Весь в золоте шагает вместе с ним.
 

«Всё так просто и мудро…»

 
Всё так просто и мудро —
Бьются волны о бот.
Занимается утро
Наших вечных забот.
 
 
Каждый ныне при деле,
Каждый полон труда —
Рыбаки не умели
Сачковать никогда.
 
 
Потому на рассвете —
Откровения миг:
Дай им, Бог, чтобы дети
Не болели у них.
 
 
Дай им, Бог, не от скуки —
От Твоей глубины,
Чтобы в долгой разлуке
Были жёны верны.
 
 
Чтобы всё было мудро,
Как волна и компас,
Как безбрежное утро
С синевою у глаз.
 

«Бьёт по слипу волна…»

 
Бьёт по слипу волна
Так, что падаешь с ног.
И гудит, как струна,
Ваер, взятый на блок.
И, как мамонт, тяжёл,
Поднимается трал.
Только, только б пошёл,
Только б трос не порвал.
Позабыв обо всём,
Мы стоим во весь рост.
Мы-то выдюжим всё,
Только б выдержал трос…
Трал ударил о борт
(Пенной ярости миг) —
Потянулся и вот
У лебёдки затих.
А потом, как всегда,
Нас охватывал кейф
От избытка труда,
И ложились мы в дрейф.
 

«Всё удивительное просто…»

 
Всё удивительное просто —
И не привыкнешь никогда.
Гуськом, как будто бы по росту,
В порт возвращаются суда.
 
 
Конец страде, конец путине —
Плавбаза, сейнеры за ней.
Так с пастбища ведёт гусыня
Своих задумчивых детей.
 
 
Ещё вдали столпотворенье,
Но слышатся уже свистки,
Уже ведут приготовленья
К швартовке судна рыбаки.
 
 
Уже короче жест и слово,
И боцман выбежал на бак,
В его командах бестолковых
Уже особый шик и смак.
 
 
Не перевёлся флот Российский,
А вместе с ним – его друзья!
Волнуюсь, будто в порт приписки
Заходит молодость моя.
 

«Наверно, даже рыбой можно быть…»

 
Наверно, даже рыбой можно быть,
И жить в каком-нибудь Индийском океане,
И лишь постольку знаться с моряками,
Поскольку в сети чтоб не угодить.
 
 
Наверно, даже хорошо быть рыбой,
Которая познала глубину,
Которая, не раз слетев с обрыва,
Так и неведомой осталась дну.
 
 
Какие солнечные синие долины,
И водорослей шум над головой,
Где стая рыбья стаей голубиной
Поспешно возвращается домой.
 
 
Наверное, быть рыбой – понимать,
Что в раковинах звёздочки алеют
Не потому, что для продажи зреют,
А потому, чтоб в водах обитать,
Им надо воды светом напитать.
 
 
И рыбы к раковинам важно подплывают,
И в удивленьи тихо замирают.
 

 
Потом, смутившись, мчатся далеко,
Отдавшись струям звонким без труда,
И ощущают – как это легко,
Когда под жабрами звенит вода.
 
 
Быть рыбой можно даже и тогда,
Когда волной – как щепку, на песок,
И рядом недоступная вода
Чертою жизни подведёт итог.
 
 
Быть рыбой можно, если бы не та,
Что по аквариумам с блохами воюет,
Которая не знает и пруда
И никогда о море не тоскует.
 

«Случилось так, что после драки…»

 
Случилось так, что после драки
Я снегом охлаждал синяк,
Свирепо лаяли собаки,
И сено пахло на санях.
 
 
И вспомнились мои покосы,
Озёра с плеском карасей,
И тот мальчишка горбоносый,
Бегущий в страхе по росе.
 
 
Чего мальчишка испугался,
О том лишь знают зеленя.
Но помню, как он улыбался,
Что встретил именно меня.
 
 
И в этом вещем созерцаньи,
Как некогда и он в беде,
Я вещи наделил сердцами,
Мной отнятыми у людей.
 
 
И сразу встало всё на место,
Ушли обиды и усталость,
И не было причин для мести,
И драка удалью казалась.
 

«Читаю Бабеля – мастак…»

 
Читаю Бабеля – мастак!
Слова сочны, как соты.
Я здесь бы написал не так,
Я здесь бы сгладил что-то.
А он не сгладил – заострил,
И, как острил Марк Соболь,
Чего-то не договорил,
Но как-то так, особо…
Хоть этот стиль и не по мне,
Но всё-таки учтите —
Я признаю его вполне,
Ведь Бабель – мой учитель.
Он научил смотреть вокруг
На мир земной, исконный,
Как смотрят на зелёный луг,
Где – женщины и кони.
 

«Сижу у классика, а может…»

 
Сижу у классика, а может,
Он сам у классика сидит,
Но это, впрочем, не тревожит,
Хотя не я, он – знаменит.
 
 
Под ёлкой – на куриной ножке,
Поднявшейся до потолка,
Гуляет ёж в колючей шапке,
Похожий на сибиряка.
 
 
Он в тишине иголки точит,
Он, верно, знает: что – почём?!
Но выдавать себя не хочет,
Иначе классик – ни при чём.
 

«Читаю стихи Смелякова…»

 
Читаю стихи Смелякова,
Читаю стихи.
Сработаны крепко, слово
Без всяческой чепухи.
Я радуюсь им в надежде,
Что на закате дня
И сам напишу однажды
Такие, что прозвенят.
Ура, Смеляков, и всё же
За радостью – грусть в груди.
Насколько его моложе —
Настолько он впереди.
 

«В Литинституте под плафоном…»

 
В Литинституте, под плафоном,
На подоконник опершись,
Советовал мне Эрнст Сафонов[3]3
  Руководитель семинара прозы на Высших литературных курсах.


[Закрыть]:
Чтобы там ни было – держись.
 
 
Тут дело не в прокуратуре[4]4
  Подписка о невыезде автора (1983–1985).


[Закрыть],
А креатуре дел. И впредь —
Приходит волк в овечьей шкуре,
А ты его в тигровой встреть.
 
 
О, эти суды-пересуды!
Отчаиваться не спеши —
Не по предательству Иуды
Несём мы крест своей души.
 
 
Поэт всегда, как искупленье,
Поэт всегда один как перст.
К нему нисходит вдохновенье,
Когда несёт он Божий крест.
 

 
Не надо никогда сдаваться —
Путь вышний неисповедим.
Поэту надо состояться
И он тогда – непобедим.
 
 
Ничто в том не было мне внове —
Я был один, один как перст,
Но приходили силы в слове,
Что приводил Сафонов Эрнст.
 

Февраль 2007

«Поэт презрел освобожденье…»

 
Поэт презрел освобожденье,
Не принял воли за отказ
От своего стихотворенья
О деспоте,
Поработившем нас.
 
 
Что стоят клятвы и обеты?!
Они не стоят ничего.
Извечно судятся поэты
Судом лишь сердца своего.
 
 
И судьи молча хмурят брови,
Послав его на эшафот,
Они-то знают: он виновен —
В чём боязно винить народ.
 

 
Дурак растёт на всякой почве,
Он вездесущий, как бурьян.
Короче ум – длиннее корни,
Тем больше сеет он семян.
 
 
Гнетущим даром обладая,
Он в разуме узрел банальность,
А выживаемость свою
Он возвеличил в гениальность.
 
 
Ведь дураку и невдомёк,
Дурак-дурак, дурак новейший!
Он даже не подозревает —
Что дар его – черта простейших.
 

Гончар

 
Умолк, остановился круг —
У всех итог един.
Жизнь выскользнула, как кувшин,
Из просветлённых рук.
 
 
Окончились его труды,
Когда из серой глины
Творил он красные кувшины
И для живой воды.
 
 
Он никому не передал
Профессии искусство,
А с ним и жизнь свою, и чувство —
Он ждать преемника устал.
 
 
Кому нужён гончарный круг,
Когда кругом машины?!
Но во деревнях поутру
Ещё поют кувшины.
 
 
Поют о мастере своём,
И в этих чистых звуках
Очарованье узнаём
Его простой науки.
 
 
Умолк, остановился круг,
Скатилась в ночь звезда.
И выскользнул кувшин из рук —
И пролилась вода.
 

Розы и машины

 
Всё реже собираются поэты
В редакцию газеты
Под торшер,
Как будто бы все песни перепеты
И не о чем нам петь теперь.
 
 
Я выхожу по каменным ступеням,
Ночь улицею насквозь прожжена.
Лучатся в электричестве растенья
И меркнет в электричестве луна.
 
 
Машинный век. Вон вижу на углу
Землечерпалка, крыльями сверкая,
Из недр земли тяжёлую смолу
На благо производства извлекает.
 
 
Какого производства, всё равно —
Кусочек мозга выстрадан в металле,
Техническая мысль уже давно,
Как памятник у нас на пьедестале.
 
 
Ужели вправду электронный мозг
Тебя, Природа, околдует властно.
И людям не потребуется роз,
Потребуется розовое масло?!
 
 
Такими перспективами томим,
Вернулся в дом по каменным ступеням.
И долго цокал лунный луч по ним,
Как будто вдохновлялся он для пенья.
 
 
Потом умолк – прожектор полоснул
И смёл тот луч, как призрак коридора.
Машинный век. О, техники разгул,
Не знающий предела и позора!
 

«Мне суть вещей открылась неожиданно…»

 
Мне суть вещей открылась неожиданно
И стала частью моего сознания.
Под микроскопом в капельке обыденной
Вдруг отразились свойства мироздания.
 
 
А мир летел туманной дымкой света.
Взывало эхо бездною веков.
И шапку-невидимку все предметы
Чуть приподняли, вслушиваясь в зов.
 
 
И я увидел в микромире клетки
Сад бытия: фантазию и явь,
Где яблоко, созревшее на ветке,
Сорвётся вниз – лишь голову подставь.
 

Сказка

 
Жил-был на свете царь,
Давно его след простыл.
Не веришь?! В архивах пошарь
И согласишься – был.
Помнят о нём, о царе,
Сопки Сихотэ-Алиня:
И потому в сентябре
Так кровяниста малина,
И крокодиловой кожей
Виснет с дубов кора —
Помнят, наверное, тоже
Эти дубы царя.
 
 
Глушь и таёжный шорох…
А виноградный лист,
Словно зажжённый порох,
Даже в тени лучист.
Бывало, от всех уйду
И нет мне иных забот,
Юркое, как бурундук,
Слово ловлю в блокнот.
Так что, когда к костру
Лешим подсел Степан,
Думал я – не к добру…
Пряча блокнот в карман.
 
 
Степан был в работе злым
(Шурфы динамитом рвал)
И будто бы был судим,
А может, кто и наврал.
Но звали его все зеком,
Смутно боясь того —
Ведь зеком, не человеком
Всё же звали его.
Я отодвинулся к теням
Качающихся паутин,
А ночь пятнистым оленем
По млечному шла пути.
И словно любуясь собою,
Замрёт иной раз и светится —
До самого водопоя
За ней шла Большая Медведица.
 
 
Степан закурил цигарку
(Махорку курили сплошь) —
Нетрудно, послушай сказку,
Может, хоть ты поймёшь?
Пишешь стихи о Родине…
С остатком выпустив дым,
Глядел он в костёр и вроде бы
От слов становился злым.
 
 
* * * *
Жил-был на свете царь,
Давно его след простыл.
Не веришь? В архивах пошарь
И согласишься – был.
Всё здесь зверьём кишело…
Часто сквозь синий сумрак
Тинькали звонко стрелы
В рассерженного изюбра.
Но звери и гнёзда змей,
И всякая прочая тварь
Не так теснили людей,
Как этот владыка – царь.
 
 
От бухты Златого рога
И до самой Камчатки
Носились его пироги,
Лёгкие, словно чайки.
На самой высокой сопке
Жил он, как в царстве снов,
И был шатёр его соткан
Из дымчатых облаков.
Все на него молились,
Как на святое чудо —
Воинами становились
Мирные в прошлом люди.
 
 
Он чудесами ведал,
Гнул луки в восторге злом,
И приходили беды
В каждый таёжный дом.
Народ его силой важничал,
И по чужим краям
Насмешничал и варяжничал
В честь своего царя.
Всех, кто позволил выразить
Стремленье к любви и миру,
Велено было вырезать,
Он сам целовал секиру.
 
 
И пребывал на сопке —
Поросшее мохом сердце…
Каждую полночь робко
Несли ему трёх младенцев
От самых красивых женщин,
От самых красивых мужчин.
И хохот над сопкой вещей
Прокатывался в ночи.
Завтрак, обед и ужин —
Тихий далёкий плач…
Охватывал сопку ужас —
Нож веселил палач.
 
 
Острое звонкое жало
У сердца не удержать —
Женщины, что рожали,
Перестали рожать.
 
 
Мужчины, что полагали:
Высший правитель – Бог,
С прискорбием осознали —
Их владыка – Молох!
Он – волосатое сердце
Не ведает любви
И, поедая младенцев,
Жирует на их крови.
 
 
Итак – пять тысяч веков
Чредою за веком век
Прошли, и в мире всего
Остался один человек.
Безумствуя, ветер бегал,
В мёртвых домах орал.
Под сопкою город белый
Медленно умирал.
И его озирая,
В улицы, как в лога,
Звериным рыком играя,
Вваливалась тайга.
 
 
Последний, последний житель
Молился до исступленья,
Чтоб царь его кровь выпил,
Чтоб кровь была наслажденьем
Для всея его владыки.
А в полночь пошёл к шатру
И слышал странные крики,
Рождённые на ветру.
И человек оглянулся —
И вмиг ничего не стало…
На зорьке в ручье очнулся:
Вода, как кровь, полыхала,
Птица какая-то пела,
Был мир опять молодым,
Сопка вся внутрь осела,
Таял над нею дым.
 
 
Сел человек на камень.
Ручей продолжал свой бег.
Голову, сжав руками,
Задумался человек.
Сколько любви и мира
Он людям бы уберёг?!
Не сотвори кумира
Из силы былой – Молох.
Сколько из тьмы кромешной
Людей бы встало с ним,
И мир этот небезгрешный
Был бы сейчас другим…
* * * *
И тут из второй палатки
Вышел начальник отряда.
Выстрелил из берданки,
Давая сигнал наряду.
Степан посмотрел на небо.
Махорку размял в горсти.
Сказал, что пора за хлебом
В посёлок ему идти.
Я думал, блокнот доставая, —
Степан, ну какой он зек?
А впрочем – в жизни бывает,
Но он, Степан, человек.
 
 
А сказку совсем забыл,
И только по этой весне
Сынишке прочёл: жил-был,
И сказка припомнилась мне.
Та самая сказка Степана,
Та самая сказка зека,
С которой, пусть как-то странно,
Но вера пришла в человека.
 

Баллада о снеговике

 
Прискорбно знать, что в этом мире,
Где дважды два всегда – четыре,
Приходится из кожи лезть,
Чтоб доказать, что суть вся в том,
Что мы неправильно живём,
Другой ответ, наверно, есть.
 
 
Но впрочем, что я… «Villa Sassa» —
Из разных стран людей здесь масса.
Они не то чтобы живут,
А прозябают где-то тут.
И если вы вглядитесь в лица —
Поймёте сразу, без труда,
Что где-то рядом здесь больница —
И очередь у всех туда.
 
 
Оттуда – вновь в своё жилище,
Как говорится, на постой.
Един и скорбен круг земной.
И на родное пепелище,
А может быть, и на кладбище
Вернуться хочется домой.
 
 
Но будет?! Не цветами зла Земная жизнь для нас мила.
С тех пор как лёг на вилле снег,
Услышав одинокий смех,
На лоджию я выхожу
И там всё время провожу.
 
 
Я наблюдаю облака.
И у открытого бассейна,
Где всё ухожено музейно,
Площадку. И снеговика,
Который туловищем длинен,
Головкой мал и примитивен.
Ну, в общем, хилый образец,
Такой же, как его творец.
 
 
«Я помню чудное мгновенье…» —
Любви нездешней дуновенье! —
Работники, что снег сгребали,
Его немножко оставляли. —
Не поднималась их рука
На этого снеговика.
 
 
Но солнце водружало знамя!
И разрушительное пламя
Фигурку на спину роняло.
И так она потом лежала
Одна, с головкою отставшей,
Себя как будто потерявшей.
Я отводил невольно взгляд,
Как будто в том был виноват.
Но каждый раз, всегда к обеду,
Спеша отпраздновать победу,
Вдруг начинался снегопад.
Апартаменты – «Villa Sassa»!
Не знал я радостнее часа,
Когда мальчишка выбегал,
Смеясь, лепил и воздвигал
Как будто бы снеговика,
А получалось – двойника.
* * * *
Пусть мне простят, но эта драма
Граничит с высшею любовью.
Так только Бог творил Адама,
Творил по своему подобью.
* * * *
А между тем однажды в вечер,
Восстановив снеговика,
Мальчишка рёк – аривидерчи!
И плечи вздрогнули слегка.
И, посмотрев на облака,
Как смотрит раненая птица,
Которой суждено разбиться,
Он убежал от двойника.
 
 
О, этот мир – весёлый бутик! —
Опять он солнечно дышал.
Лишь снеговик, как детский трупик,
Весь день неубранный лежал.
Потом исчез. На месте том
Я обнаружил две конфеты —
Любви нечаянные меты
Сразили, как небесный гром.
И я невольно наклонился,
Как будто праху поклонился.
И машинально их поднял,
И словно целый мир обнял.
* * * *
Мне вспомнилась иная даль:
За огородами ракита,
Головка (пятнами побита) —
Узлом завязанная шаль,
Сугробы, спор и толкотня —
Пора домой вести рахита,
Что значило вести меня.
 
 
Я не хотел. И я брыкался.
И, коченея, не сдавался.
И ждал с ракитой на ветру,
Когда из братьев – «разведгруппа»
Меня возьмёт в свою игру.
И я за Родину умру —
Мне доверялись роли трупа.
Тогда домой пускай ведут,
Несут и даже волокут,
И нарисуют на кроссворде
Мне дорогой посмертный орден.
И скажут – Гитлеру капут.
И позабыв, что всё – игра,
Я крикну радостно – ура!
 
 
Но всё же, если в корень зреть —
В игру не часто хилых брали.
За Родину, чтоб умереть —
Такою честью награждали.
И тут не надо быть пророком,
Чтоб понимать – в семье большой
Быть самым младшим одиноко —
Растёшь не телом, а душой.
 
 
Лишённый общего досуга,
Мечтою был я одержим —
Найти товарища и друга
И вдруг, как в сказке, стать большим.
В селе, что под Владивостоком, —
«Через леса, через моря» —
В снегу, достаточно глубоком,
Я сам слепил богатыря.
И получился богатырь —
Худой, ушастый, как упырь.
Но в детстве сказки веет вьюга.
Я полюбил его, как друга.
И каждый день, по мере сил,
Я с ним всё время проводил.
Я объяснял ему – куда
Бегут от дома провода.
И отчего нам черти снятся
Сквозь головную боль и шум.
Что нам не надо их бояться —
Что так растёт наш детский ум.
 
 
Мы очень крепко с ним дружили,
И оба – дружбой дорожили.
Мы совещались тихо-тихо,
Когда средь снежных покрывал,
В его я чреве укрывал
Кусочки соевого жмыха.
А утром снова мы встречались
И этим жмыхом угощались.
 
 
Но вот однажды в этом мире,
Где дважды два всегда – четыре,
Я к другу своему пришёл
И крошек жмыха не нашёл.
Почувствовав земной предел,
Я в снег упал и заболел.
 
 
О годы, полные разрухи! —
Тогда мы мёрли словно мухи,
И словно мухи оживали.
Наверно, братья что-то знали —
Когда однажды я очнулся
И им, как братьям, улыбнулся.
Они меня, как бы игрушку,
Переложили на подушку
И босиком – по январю
Доставили к богатырю.
 
 
И там, на снежной, на дорожке
Вручили жмыховые крошки.
Мир изменился, мир стал шире,
Ко мне вернулась жизнь опять.
Неужто дважды два – четыре?
А может – три, а может – пять,
А может – шесть, а может – десять?!
Я верю, крошки перевесят
Любой ответ, что будет дан.
Ведь, согласитесь, все ответы
Не стоят и одной конфеты,
Что нам оставил мальчуган.
 

Декабрь 2005

«Вокруг зима. Белеют горы…»

 
Вокруг зима. Белеют горы.
Над озером стоит туман.
Повсюду снежные заторы.
И я, как вы, немножко пьян.
 
 
Стихия! Кто с ней незнаком?
Машинами забита трасса.
И мы, как будто под замком,
Сидим с женой на «Villa Sassa».
 
 
Но нас, в отличие от всех,
Погоды вывих не пугает.
Ведь этот снег – всего лишь снег,
И он когда-нибудь растает.
 
 
Мы благодарны кутерьме
За то, что в этой непогоде
Напомнила о Новом годе
И русской матушке-зиме.
 

Декабрь 2005