Текст книги "Дорога к Мертвой горе, или Снова о группе Дятлова"

Ссылка дана неспроста: документ объемный, пестрит цифрами, фамилиями, названиями предприятий, но читать его надо целиком: информация разнесена по разным заводам, и цитирование отдельных фрагментов не даст полной картины.

А она, картина, ужасает.

Разворовывали всё. И разбазаривали (т. е. тратили без толку и без пользы, даже без пользы для своего кармана) тоже всё. Повально злоупотребляли служебным положением. Беспардонно нарушали инструкции, в том числе касающиеся режима секретности. Самочинно меняли технологию (!) производства комплектующих. Занимались приписками (в сталинские времена! в танковой отрасли!) – числящиеся принятыми танки стояли в заводских цехах еще без башен.

Шаблоны документ рвёт напрочь. Можно решить, что нарком сгустил краски, старательно выискивая вредителей, а не найдя – придумал.

Однако трагические события июня-июля 1941 года подтвердили правоту данных наркома. Танков в РККА было больше, чем в Вермахте. На бумаге. И по ряду характеристик они не уступали немецким, а по многим даже превосходили – тоже на бумаге. Но на поле боя сходятся не таблицы с цифрами ТТХ, а реальные боевые машины. Они сошлись, и случился самый страшный разгром в истории нашей страны.

Плохонький танк, если он ездит и стреляет, всегда одолеет застывший на месте с лопнувшей гусеницей – а танковые гусеницы массово лопались оттого, что на Сталинградском тракторном слегка «улучшили» технологию литья траков, и в сборочные цеха пошел брак, на вид не отличимый от нормальных деталей. В иные месяцы (например, в октябре 1940 г.) доля бракованных траков достигала девяносто семи процентов! Что означала эта цифра? Что зарплату за октябрь сидящие на сдельщине рабочие не получат и попросту умрут от голода. Заводской ОТК голодной смерти своим сотрудникам не желал и смягчил требования – доля брака упала. Но, когда проверку учинил контролер бесстрастный и неподкупный – большая война, – танковые гусеницы полопались.

Ломалась не только ходовая часть – у лучших в мире (на бумаге) танков ломалось всё. Электропроводка, например, накрывалась потому, что на заводе № 183 Наркомсредмаша умыкнули и продали налево три с половиной центнера дефицитного олова, а контакты паяли тем, что осталось, – клали припоя по чуть-чуть, до первого ухаба. Массово выходили из строя двигатели – здесь причин и виновников много, перечислять их слишком долго.

С этой точки зрения любопытны мемуары знаменитого генерала-танкиста С.М.Кривошеина (того самого, кто на пару с Гудерианом принимал т. н. «брестский парад»). В первой половине его книги «Ратная быль» часто описываются неполадки с танками в мехкорпусе, которым он командовал: то БТ стоит на обочине, техники над ним колдуют, то у Т-34 башню заклинило (не в бою, не от попадания снаряда), то еще что-то… А затем, примерно с середины книги, упоминания о поломках напрочь пропадают. Заодно пропадают все наименования типов танков – на каких-то абстрактных боевых машинах воюют танкисты Кривошеина. Просто танки, и всё. Сферические в вакууме.

А объясняется всё просто: после переформирования 1-й механизированный корпус корпус укомлектовали бронетехникой, полученной по ленд-лизу – в основном американскими танками «Шерман», на них корпус воевал до конца войны, но военная цензура 60-х решила, что упоминать этот факт ни к чему. «Шерман» был слабоват в сравнении с Т-34 – броней, и маневренностью, и двигателем. Имел лишь одно преимущество: его собирали не рабочие в первом поколении, не вчерашние крестьяне, вставшие к станкам. И руководили ими потомственные инженеры, а не выпускники рабфаков. «Шерман» ломался гораздо реже лучших в мире советских танков (лучших на бумаге, естественно).

Разумеется, меры после докладной Мехлиса были приняты. Учредили новый наркомат, занимавшийся танками и только ими, а у виновных полетели головы, список безвинных жертв сталинизма прилично пополнился. И на второй-третий год войны качество советских танков значительно улучшилось. Но меры запоздали. И цену за предвоенный бардак в одной из самых важных оборонных отраслей страна заплатила огромную, небывалую.

Можно ли допустить, что в 50-е годы менталитет советских людей кардинально изменился по сравнению с 40-ми?

Едва ли. Люди остались те же. Способные на трудовые подвиги, на реальные подвиги, не газетными щелкоперами выдуманные, – попробуйте-ка с «нуля» и с колес наладить производство танков буквально в чистом поле и на морозе, когда немцы рвутся к Москве и остановить их нечем, – и одновременно способные на самое отчаянное разгильдяйство и головотяпство. Широк русский человек, умом не понять, аршином не измерить…

* * *

Едва ли Кривонищенко в одном из походов сунулся в зону ВУРСа специально, скорее мог оказаться где-то на её периферии по незнанию. Испачкал, например, свою одежду землей весной или в начале лета 1958 года, тут же постирал в ближайшей речке – не подозревая, что и земля, и вода радиоактивные.

Дело в том, что весной 1958 года ВУРС начал активно расползаться, увеличиваясь в размерах: снег растаял, ветер начал сдувать подсохшую радиоактивную пыль, та попадала в воду, которая несла ее дальше. Например, уровень радиоактивности воды реки Исеть (в которую впадала Теча, протекавшая через самый эпицентр ВУРСа) вырос в 170 раз. И с другими реками региона творилось то же самое.

Власти реагировали на этот процесс с большим запозданием. Поздно обнаруживали вторичное заражение, поздно оповещали население. Лишь в декабре 1959 года, спустя одиннадцать месяцев после похода дятловцев, Совмин СССР принял постановление об образовании санитарно-защитной зоны с особым режимом во вновь зараженных районах. Запретили там сбор грибов, выпас скота, рыбную ловлю и прочее. Но сколько до того было съедено рыбы, пойманной в зараженной воде? Сколько постирано в тех же речках свитеров и штанов? Неизвестно, нет такой статистики.

Походная одежда Кривонищенко вполне могла подвергнуться радиоактивному загрязнению в 1958 году и прибыть с ним, не подозревающим, что везёт, в Свердловск зимой 1958–1959-го.

Вывез Кривонищенко свою одежду беспрепятственно: доскональный дозиметрический контроль, так образно описанный Ракитиным, существовал лишь на «Маяке» – на выходах из его цехов и с территории предприятия. Не стоит думать, что каждый выезжающий из Челябинска-40 автобус останавливали, выводили пассажиров, раздевали догола, проверяли полости тела, водили дозиметрами над снятой одеждой и багажом. Не было такого. Пусть тот, кто считает иначе, предъявит свидетельства очевидцев – только прямые, тех, кто сам такому обращению подвергался. Не на выходе с «Маяка» – на выезде из Челябинска-40.

Допустим даже, что такие очевидцы найдутся и заявят: да, нас обыскивали на выезде из Челябинска-40 и других подобных городков. Досконально обыскивали, все по Ракитину: догола раздевали, дозиметры, ректально-вагинальный досмотр. Трудно такое допустить, но попробуем.

В таком случае уберем из конструкции еще один элемент: сам Челябинск-40. Зараженная в походе одежда могла в нем вообще не побывать: так и лежала себе в Свердловске, в квартире родителей Кривонищенко – и оттуда уехала к Мертвой горе.

* * *

Объясняя появление в овраге загрязненных радионуклидами предметов одежды, мы последовательно удаляли из теории Ракитина один элемент за другим, оставив от нее, от теории, рожки да ножки. В смысле, единственный тезис – загрязненную одежду доставил к Мертвой горе Кривонищенко.

Дойдем до логического конца. Отправим в утиль и это утверждение.

Предполагается, что рассматриваемая одежда угодила в овраг, будучи снятой и срезанной с мертвого тела Кривонищенко, лежавшего под кедром. Но ведь он лежал там не один. Рядом находилось тело Дорошенко, тоже раздетое. Почему бы не предположить, что загрязненные вещи сняты с него?

На первый взгляд предположение странное. В Челябинске-40 Дорошенко не бывал. С ВУРСом не пересекался, его походы хорошо изучены. Например, летом 1958 года Дорошенко совершил поход по Саянам (вместе с ним там побывала Зина Колмогорова, в тот момент отношения парочки еще были теплыми и безоблачными).

Фокус в том, что в свой последний поход, из которого он уже не вернулся, Дорошенко пошел, собрав одежду чуть ли не со всего УПИ. Брал напрокат вещи и у коллег-туристов, и просто у соседей по общежитию.

Позже хозяева частично опознали свою одежду, одолженную Дорошенко для похода, и получили ее обратно.

Студент Кострулин забрал пыжиковую шапку, студенту Гайнутдинову вернули меховую безрукавку, а меховые рукавицы опознал как свои и получил назад студент Хализов (протокол № 5 от 30.03.59, лист 240 УД, и протокол без номера и даты (!), лист 244 УД).

Это было в порядке вещей – всем миром собирать соседа по общежитию в поход. Штаны и свитер, зараженные радиоактивной пылью, на упомянутое опознание не попали, их к тому времени еще не отыскали. А после возни с ними радиолога Левашова они вообще едва ли сохранили «товарный» вид.

Можем ли мы исключить, что эти вещи Дорошенко тоже взял на время у кого-то из коллег-туристов, побывавших в зоне ВУРСа?

Нет.

Можем исключить, что вещи-то были его личные, но сам Дорошенко кому-то одалживал их? Опять-таки человеку, побывавшему невдалеке от зараженных мест?

И этого исключить нельзя.

На этом закончим. Уже понятно, что теория «контролируемой поставки» не нужна для объяснения появления у группы дятловцев вещей, загрязненных радионуклидами. И свалившаяся с небес ракета с ядерной начинкой не нужна.

А большего и не требовалось.

Никакого влияния на гибель группы туристов фонящие тряпки не оказали. Они просто находились там и тогда, не более того. В событиях не участвуя.

* * *

На самом деле, если отвлечься от умозрительных построений, аналогий и т. п. и внимательно и вдумчиво изучить материалы УД – становится ясно, кто из дятловцев взял в поход фонящую одежду: Александр Колеватов.

Чтобы это понять, достаточно внимательно прочитать и сравнить несколько документов: акты вскрытия тел Колеватова и Дубининой, протокол апрельского опознания вещей родственниками и акт физико-технической (радиологической) экспертизы.

И вот что получается:

1. Родственники (мать Дубининой и сестра Колеватова) среди вещей, найденных в палатке, свитера, принадлежавшие Александру и Людмиле, не опознали. В списке вещей, оставшихся неопознанными, свитеров вообще нет. Из чего следует, что палатку эти двое покинули в своих свитерах.

2. На Колеватове были надеты загрязненные радионуклидами штаны, в одном документе названные шароварами, а в другом лыжными брюками. Поверх них – брезентовые брюки-комбинезон от штормового костюма. Предположение, что шаровары Александр с кого-то снял, чтобы утеплиться, критики не выдерживает. В таком случае надо допустить, что до того он носил брезентовые брюки-комбинезон, надетые практически на голое тело. Либо – если брюки-комбинезон тоже чужие – покинул палатку в одном белье, что представляется абсолютно невероятным: в палатке была минусовая температура. Так что радиоактивные шаровары принадлежали Колеватову.

3. На Александре было надето два свитера, серый и коричневый (тонкий, трикотажный). Какой из этих свитеров показал радиоактивность, неизвестно, цвет эксперт-радиолог не указал. Поверх свитеров – черная куртка, причем явно с чужого плеча: на левом рукаве куртки была прожжена здоровенная дыра, но свитер под ней остался целым. К тому же куртка была не застегнута – очевидно, обмороженные пальцы Колеватова уже не смогли справиться с застежкой-молнией и пуговицами на манжетах. Таким образом, два радиоактивных предмета одежды из трех были найдены на одном человеке.

4. На теле Люды Дубининой были надеты два свитера (и еще одна половинка свитера использована в качестве импровизированной обуви). Нижний, бежевый свитер, без сомнения принадлежал самой Людмиле: он хорошо виден на походных фотографиях (например, на илл. 11 в этой книге). Отметим, что это единственный ее свитер, взятый в поход: второй, запасной, она забыла дома, отметив этот факт в своем походном дневнике (первая же запись от 23.01). Поверх бежевого был надет свитер коричневый, на фотографиях Люды ни разу не фигурирующий, – как раз он-то и показал наличие радионуклидов.

5. Если допустить, что Александр поделился одним из своих свитеров с замерзающей Людой, а после сам утеплился вещами, принесенными от кедра, то все сходится.

6. А в поход в район ВУРСа Колеватов ходил-таки. Весной 1958 года, в составе тургруппы под руководством Н. Кузнецова. Именно тогда, напомним, начался второй этап заражения – резкое расползание радиоактивного пятна.

Глава 6. Линия разлома-1, или Кто загнал под лавку Люду Дубинину

Если не вводить до поры до времени в наше расследование «лишние сущности», а попытаться объяснить все произошедшее на склоне Мертвой горы внутренним конфликтом в группе дятловцев, то сразу же становятся хорошо видны три «линии разлома» – три возможных источника причин зарождения и созревания такого конфликта.

На самом деле таких линий и причин можно навыдумывать не три, а тридцать три. Или сто тридцать три. Если ничем не ограничивать полет фантазии и брать за основу для глубокомысленных выводов случайные совпадения, а также палец и потолок, – оснований для внутреннего конфликта можно выдумать сколько угодно. Чем наиболее упоротые дятловеды-конспирологи с немалым успехом и занимаются.

Мы пойдем другим путем. Рассмотрим лишь те внутренние противоречия в группе, какие можно железно обосновать, опираясь не на отдельный эпизод, произвольно выдернутый из походных дневников, протоколов допросов или воспоминаний людей, близко знавших дятловцев, – но на четко выстроенные цепочки таких эпизодов и свидетельств.

А до истолкования выражений лиц на походных фотографиях дятловцев (одно из любимых развлечений тов. Ракитина) опускаться не будем. С таким исходным материалом до чего угодно дотолковаться можно. Широко известен эксперимент, проводившийся в свое время на Западе: исследователи показывали разным людям фотопортрет, при этом одним говорили, что изображен на нем известный преступник, а другим, что это жертва преступления. Затем просили описать увиденное и свои впечатления. И в одном и том же лице испытуемые видели разное: одни взгляд исподлобья, свидетельствующий о коварстве, резкую форму скул, явно намекающую на жестокость, и т. д., и т. п. Другие же, напротив, усматривали признаки беззащитности и обреченности. Так что фотографии пока отложим в сторону, ограничимся устными и письменными свидетельствами.

Итак, приступим.

Первая линия разлома: социальное неравенство.

Такая постановка вопроса может вызвать негодование не только у правоверных дятловедов, но и у многих людей, никак не связанных с дятловедением, однако ностальгирующих по СССР.

«Что за ересь! – вскричат ностальгирующие. – В Советском Союзе не было и быть не могло никакого социального неравенства! Тем более между учащимися и выпускниками УПИ: это же элита советской молодежи, передовой ее отряд, беззаветные строители коммунизма, комсомольцы, спортсмены, отличники!»

Ну, что тут можно возразить? Автор этих строк и сам с нешуточной теплотой вспоминает СССР и не намерен лить грязь на страну, в которой родился и вырос, которой присягал с автоматом на груди. Да и деревья в СССР были зеленее, и пиво холоднее, а девушки отзывчивее – всё так.

Однако из песни слова не выкинешь: хотя с эксплуататорскими классами в Союзе к 1959 году давно было покончено, социальное неравенство (де-факто, а не де-юре) все же существовало.

Простой вопрос: кто в СССР имел лучшие шансы для получения хорошего образования и построения успешной карьеры: сын министра либо секретаря обкома, или сын чабана с высокогорий Кавказа либо сучкореза с лесосеки, затерянной на таежных просторах? Вопрос риторический и ответ на него очевиден.

Формально и сын министра, и сын чабана имели абсолютно равное право написать вступительное заявление, например, в МГИМО. А вот шансы на успешное поступление в этот элитнейший из элитных советский вуз у них были разные. Один из абитуриентов, надо полагать, поступил бы, а другой, скорее всего, поехал бы домой, на высокогорные пастбища, осваивать семейную профессию.

Надо отметить, что порой сыновья условных чабанов и лесорубов все же попадали в элитные вузы и строили успешные карьеры, – примеров тому хватает. Но это исключения, основанные на личных талантах, на упорстве и настойчивости (а иногда и на счастливом стечении обстоятельств), – и они лишь подтверждают общее правило: стартовые условия у отпрысков советской элиты и у детишек рабоче-крестьянского происхождения были кардинально разные.

В немалой степени и современное сословное расслоение российского общества произрастает из эпохи строительства коммунизма. Или кто-то считает, что банкиров, олигархов, всевозможных паразитов из светских тусовок и т. п. к нам американцы сбросили с самолетов, как колорадских жуков в свое время? Нет, все они свои, доморощенные – кто-то действительно пробился из низов за счет личных талантов, но большая часть все же выходцы из советской элиты.

И если взглянуть на группу Дятлова под этим углом зрения, выясняется: она четко делится на две части, равные по численности (руководителя группы Дятлова и Юрия Юдина, сошедшего с маршрута, пока не рассматриваем).

Люда Дубинина, Юрий Кривонищенко, Рустем Слободин и Александр Колеватов – явные представители «советской аристократии». В Соединенных Штатах в те времена такую золотую молодежь называли «the Ivy League», «Лига плюща» (да и в наши дни клановый дух из элитных университетов Восточного побережья США никуда не исчез, как бы ни старались его замаскировать приемом темнокожих студентов и другими подобными косметическими мерами).

С другой стороны, Николай Тибо-Бриньоль, Зина Колмогорова, Юрий Дорошенко и Семен Золотарев – самые что ни на есть советские «плебеи», получившие либо получавшие высшее образование не, так сказать, по праву рождения, а исключительно благодаря личным качествам. (Разумеется, разделение это условное. Никак не формализованное участниками двух подгрупп, даже в мыслях. Они и сами толком не осознавали, отчего тянутся к одним из своих товарищей, а к другим в лучшем случае равнодушны.)

Слободин, например, происходил из профессорской семьи. Папа – преподаватель высшей школы, мама тоже, более того, профкомом УПИ также руководил человек с фамилией Слободин. (Никакой, говорите, не родственник? Совпадение? Случайный однофамилец? Возможно, возможно… В России ведь Слободиных больше, чем Ивановых, – выйди на улицу с завязанными глазами, пальни наугад – хоть одного Слободина, да подстрелишь). Понятно, что мальчику из такой семьи открывалась широкая и прямая дорога к высшему образованию, и горел на той дороге зеленый свет на каждом перекрестке.

Для сравнения можно немного помедитировать над биографией Зины Колмогоровой. Происхождение у нее деревенское, и образование поначалу соответствующее: школа-четырехлетка в родном селе Черемхово. Для доярки или скотницы вполне достаточно, но у Зины явно были другие планы на жизнь, и она продолжила образование в близлежащем городе Каменск-Уральский (в 12 км от Черемхова) – закончила там семилетку, т. е. получила неполное среднее образование по классификации тех времен. Для попытки поступления в ВУЗ такой аттестат никак не годился, и Зина продолжила учебу в ремесленном училище – в «ремеслухе», как их тогда называли в просторечии (позже, после переименования в ПТУ, стали называть «путягами»). Тем, кто застал «ремеслухи» и «путяги» и был знаком с контингентом их учащихся, нет нужды растолковывать, по каким программам происходило обучение в них. А для остальных поясним: что в РУ, что в ПТУ главный упор делали на овладение рабочей специальностью, а на науки, необходимые для поступления в вуз, внимания обращали мало. Вообще не обращали, если честно, – будущим пролетариям ни к чему забивать голову какой-нибудь алгеброй.

Илл. 27. Рустем Слободин и Зина Колмогорова. К высшему образованию они шли очень разными дорогами.

Зина, надо полагать, быстро сообразила, что из РУ прямой и светлый путь приведет ее, причем пожизненно, в дружные ряды швей-машинисток, или ткачих, или на кого она там еще училась. Сообразила – и параллельно поступила в десятилетку, в вечернюю школу рабочей молодежи.

Школы рабочей молодежи советской поры – отдельная песня, но исполнять ее здесь мы не будем, просто констатируем факт: получить там приличное образование в общем-то было можно… При большом желании и везении. Порой встречались и в «вечёрках» сильные преподаватели, способные давать ученикам достаточные объемы знаний, – тем ученикам, кто сам того желал, разумеется, – не желающие тупо отсиживали положенное количество часов и все равно получали заветную бумажку о полном среднем образовании.

С педагогами Зине Колмогоровой повезло, это очевидно, поскольку история ее среднего образования завершилась-таки поступлением на радиотехнический факультет УПИ. Но и ее настойчивость в достижении жизненных целей вызывает восхищение. Представьте на минуточку: девчонке семнадцатый год – самый расцвет юности (со всеми сопутствующими желаниями и томлениями духа), – а она встает ни свет ни заря и едет за двенадцать километров в «ремеслуху» – и в цех, к станку; вечером же ее ждут не танцульки и прочий культурный или не очень досуг, а несколько часов за партой в школе рабочей молодежи; затем, фактически уже ночью, – дорога обратно в деревню. И вновь ранний подъем. И так по кругу.

Бросить «ремеслуху» и сосредоточиться на учебе возможности не было: в РУ в дополнение к крохотной стипендии оплачивали произведенную в учебном цеху продукцию, а семья Зины не могла содержать неработающую дочь (не говоря уж о том, чтобы нанимать репетиторов): отец – самый натуральный пролетарий, мать – инвалид 3-й группы.

Гвозди бы делать из таких девушек… Да только жалко изводить на гвозди металл столь высокой пробы.

Если верна версия, согласно которой Дятлов, Колмогорова и Слободин замерзли, возвращаясь от кедра к палатке за теплой одеждой, то совсем не удивительно, что именно Зина подобралась к цели ближе обоих своих спутников, превосходивших ее по физическим кондициям, – пока могла, шла, потом ползла, до конца не желая сдаваться… Незаурядных волевых качеств была девица.

* * *

Эпизод из дневника «Колмогоровой», касающийся конфликта Николая Тибо-Бриньоля и Люды Дубининой (и без того весьма любопытный), в свете вышеизложенного начинает играть новыми красками.

Процитируем этот эпизод, датированный в дневнике 30 января:

«Люда быстро отработалась, села у костра. Коля Тибо переоделся. Начал писать дневник. Закон таков: пока не кончится вся работа, к костру не подходить. И вот они долго спорили, кому зашивать палатку. Наконец К. Тибо не выдержал, взял иголку. Люда так и осталась сидеть. А мы шили дыры (а их было так много, что работы хватало на всех, за исключением двух дежурных и Люды. Ребята страшно возмущены.

Сегодня день рождения Саши Колеватова. Поздравляем, дарим мандарин, который он тут же делит на 8 частей (Люда ушла в палатку и больше не выходила до конца ужина). В общем еще один день нашего похода прошел благополучно». (лист 30 УД)

С точки зрения социального расслоения в группе Дятлова можно считать Дубинину и Тибо самыми настоящими антиподами. Они ведь оба, можно сказать, выходцы из Гулага, да только появились на свет по разные стороны колючей проволоки. Отец Николая – расконвоированный заключенный, а вот происхождение Дубининой иное. Ее папа был крупным чиновником Минлеспрома, а касательно этой организации у историков нет единого мнения: считать ли Министерство лесной промышленности структурным подразделением Гулага? Или все же отдельной организацией – но сотрудничавшей с тюремным ведомством столь плотно, что впору говорить о полном симбиозе?

Но чем Минлеспром ни считай, факт остается фактом: лесозаготовками в СССР в 30-е годы занимались заключенные. Даже на руководящих должностях среднего звена гораздо чаще трудились расконвоированные зеки, чем вольнонаемные.

И вот, родитель Люды Дубининой в 1937 году (любопытная дата, правда?) получает под начало сразу два лесозавода в Архангельской области, № 9 и № 10, и становится царем, богом и воинским начальником для нескольких сотен, а то и тысяч заключенных. А весной следующего, 1938 года у лесного царя и бога рождается дочь Людмила. Отец же Тибо-Бриньоля мотал свой срок в других краях, в Тюменской области, не то совпадение получилось бы вовсе уж мистическое. (Вопреки распространенному заблуждению, мать Коли сама не была осуждена, она лишь приехала в места не столь отдаленные к своему мужу, расконвоированному заключенному, – но социальный статус Тибо-Бриньоля такая замена ничуть не повышает, по рождению он плебей среди плебеев, ниже не бывает, и поднялся с самого дна тогдашнего социума.)

Сравнивать этих двоих по количеству трудностей и препятствий на пути к студенческой скамье УПИ, думаем, не стоит…

В описанном в дневнике конфликте обе стороны ведут себя в полном соответствии со своими социальными ролями (точнее, в соответствии со стереотипными представлениями о подобных ролях, в жизни обычно все несколько сложнее): «советская аристократка» Дубинина показывает себя капризной и изнеженной белоручкой, а «советский плебей» Тибо-Бриньоль – трудолюбивым и не чурающемся черной работы парнем: ворча и ругаясь, он все же взялся за иглу и сделал дело.

Илл. 28. Люда Дубинина и Николай Тибо-Бриньоль. Дочь крупного чиновника и сын политзека. Мог их словесный конфликт перерасти во что-то более серьезное, даже криминальное? Крайне сомнительно…

Хотя, конечно, правильнее будет сказать, что такими их показал автор дневника, а на самом деле все могло быть не столь однозначно. Для полноты картины, как говорится, «неплохо бы послушать начальника транспортного цеха». Но что имеем, то имеем.

Можно предположить, что настоящий автор дневника «Колмогоровой» – один из четверки «плебеев». Либо сам Тибо, написавший о себе в третьем лице (подобно тому, как упоминал о себе в третьем лице Кривонищенко в общем дневнике группы). Либо без кавычек Колмогорова, зачем-то делавшая записи сразу в двух блокнотах. Либо Дорошенко или (с гораздо меньшей вероятностью) загадочный Золотарев.

Кстати, в процитированном отрывке имеется один штрих, хотя и не имеющий прямого отношения к зреющему в группе конфликту, но крайне интересный сам по себе: с чего вдруг Александр Колеватов отмечал свой день рождения 30 января, если, согласно всем документам, родился он в ноябре? Пошел на обман, дабы получить мандарин и отвертеться на этот день от работ по лагерю? Мелко, Хоботов! Тем более что от работ все равно не отвертелся, о чем будет сказано ниже.

К странному фальшивому (или все-таки не фальшивому?) дню рождения мы непременно вернемся, он того стоит.

* * *

Едва ли мысли о социальном статусе спутников приходили в голову туристам Дятлова в таком «обнаженном» и четко сформулированном виде. Вероятно, опознание системой «свой-чужой» происходило на подсознательном уровне: Николай неосознанно, интуитивно тянулся к Зине и столь же неосознанно испытывал чувство отторжения к Люде. Остальные участники похода тоже вряд ли сознавали, что генезис их личных симпатий и антипатий вызван социальным неравенством. Совершенно искренне считали, что все они добрые товарищи и друзья. Комсомольцы, спортсмены, отличники… И две красавицы.

Они считали, а трещинки на линиях разломов углублялись и ширились, и на следующих примерах мы докажем это с полной определенностью.

Разумеется, если бы поход проходил в штатном режиме и завершился бы, как планировалось, ничем серьезным эти крохотные трещинки не обернулись бы. Всяко не привели бы к членовредительству таких масштабов: с пробитыми головами, с раздробленными грудными клетками.

Но в том и беда, что группе Дятлова пришлось столкнуться с обстоятельствами экстраординарными. И подспудно тлеющий конфликт, даже не замечаемый фактически вовлеченными в него людьми, полыхнул ярким пламенем. Не один он полыхнул, но и он тоже…

* * *

А что же руководитель группы, Игорь Дятлов? К какой категории можно отнести его? К «аристократам»? К «плебеям»?

Здесь все не так однозначно. При желании вполне можно найти основания с равным успехом отнести Дятлова и к тем, и к другим.

С одной стороны, происхождение у Дятлова никак не рабоче-крестьянское. Отец – инженер, дослужившийся до должности главного механика завода «Хромпик». Вроде бы элита, пусть и не самые высшие ее эшелоны.

Но все не так просто.

Карьеру Дятлова-старшего никак не сравнить с карьерами отцов Кривонищенко и Дубининой: те развивались по синусоиде с явной тенденцией к повышению, а Дятлов весь свой трудовой стаж отработал на одном-единственном заводе «Хромпик», крайне медленно продвигаясь по служебной лестнице.

Стоит сказать пару слов о том, что это за предприятие.

Практически все, кто жил в СССР, так или иначе, прямо или опосредованно, пользовались продукцией «Хромпика». Причём большинство этих «практически всех» о первоуральском заводе «Хромпик» понятия не имело. И отнюдь не из-за повышенной секретности, окружавшей производство, – просто не «на слуху» был завод, в отличие от Кировского или Ижевского, ГАЗа или ЗИЛа.

Производил «Хромпик» пасту ГОИ – универсальный полирующий материал. Полировали этой пастой всё на свете – и в быту, и на производстве. И зеркала телескопов, и металлические зубные протезы, и ювелирные изделия, и бляхи солдатских ремней, и… короче, все полировали, что нуждалось в полировке.

Ничего сложного и секретного в составе пасты ГОИ нет. Это всего лишь оксид хрома (порошок ядовито-зеленого цвета), размешанный в наполнителе – расплавленном парафине или стеарине. От размера фракций порошка зависит сорт пасты: для грубой первичной полировки она предназначена или для тонкой окончательной. Слово «паста» не должно вводить в заблуждение – конечный продукт достаточно твердый, отнюдь не пастообразный. Хотя, размешав ГОИ в растворителе, можно получить любую потребную консистенцию.

Разумеется, на «Хромпике» производились и другие продукты на основе соединений хрома, востребованные в тех или иных отраслях народного хозяйства. Но именно знаменитая паста была, так сказать, лицом предприятия, его визитной карточкой.

Однако вернемся к истории семейства Дятловых.

Естественно, работа на «Хромпике» для инженерно-технических работников особо завидной не была. На Урале, в оборонной кузнице страны, хватало куда более престижных заводов. Атомная отрасль, космическая, оборонная – госнаграды там сыпались дождем, а Дятлов-старший так и плавил почти сорок лет свою пасту ГОИ.