Текст книги "Двойное дно"

Помимо очерченной выше, существовала в «Сайгоне» еще одна иерархия – на экзистенциальной подушке. Здесь были люди, пришедшие в «Сайгон», как в освященный церковью брак, – до самой смерти. А среди них выделялись – и это, как ни странно, было видно едва ли не с первого взгляда и чуть ли не каждому – печатью неизбежной ранней смерти отмеченные. Были просто ходившие сюда регулярно, но ведшие параллельную жизнь и где-то на стороне (к таким как раз принадлежал я). Были забредшие случайно и застрявшие надолго – то ли из интереса, то ли по безволию. Были интересанты и интересантки особого рода – они приходили в «Сайгон» найти лидера, а найдя, на долгое время (правда, лишь в редчайших случаях навсегда) становились его добровольными рабами или рабынями. Были девицы, приведенные кем-нибудь (или «склеенные» на тротуаре прямо у входа в кафе) и после двух-трех сайгонских романов и десятка-другого случайных пересыпов благополучно исчезнувшие замуж, или – провинциалки – бесследно сгинувшие на малую родину, или откинувшиеся в психушку (но эти как раз почти всегда в «Сайгон» возвращались).

В «Сайгоне» заключались и «внутренние» браки – всегда несколько двусмысленные, пьяно-случайные (кроме фиктивных), порой длительные и счастливые, хотя едва ли не все они рано или поздно закончились скандальным разрывом. Были также люди, любившие время от времени зайти в «Сайгон» разнообразно «пообщаться с молодежью», скажем, иные университетские преподаватели, – но эти были иерархически уже на предпоследней ступени, наравне разве что с «возвращенцами», некогда демонстративно и победоносно покинувшими «Сайгон», а затем после долгого отсутствия вернувшимися. Последних могла в наших глазах извинить разве что отсидка в тюрьме – все же, скорее, не частая.

И, наконец, случайные, разовые или двух-трехразовые посетители – этих полагалось презирать, по возможности – раскалывать на бабки, девиц из их числа (или пришедших с ними девиц) – оприходовать, и всё это как бы между делом, но все же давая неофитам и неофиткам шанс заинтересоваться, а значит, и задержаться в «Сайгоне», начав тем самым восхождение по здешней иерархической лестнице.

Мы с Вензелем ввели в сайгонский обиход понятие «чипа» – минимальной суммы, при наличии которой любой или любая с улицы могли встрять на вечер в компанию, поговорить, а главным образом, послушать, поучиться уму-разуму, быть сурово, чтобы не сказать грубо, но непременно остроумно раскритикованным (-ой), и вообще… Чип составлял семьдесят копеек (полбутылки крепленого вина) и был вычислен экспериментально: материнский рубль минус чашка кофе и пачка самых дешевых сигарет. Люди с рублем, двумя, тремя, случалось, и пятью, были, естественного, столь же желанны; но именно столь же – в этом и заключался фокус: величина скинутой на общий пропой суммы ни в коем случае не избавляла неофита (да и постоянного раба тоже) от непрерывных насмешек и понуканий. Случались, бывало, и накладки: какой-нибудь «паренек с окраины» быстро и деловито избивал нас обоих в кровь, после чего удалялся. Мы, зажимая платками носы, возвращались в «Сайгон» и вели себя еще более нагло.

Какое-то время, впрочем, при нас ошивался на птичьих правах телохранителя еврей-уголовник и мастер спорта по боксу, родом из Молдавии, но потом он сел повторно, вышел, поехал на родину – и его убили.

Серьезных драк с нашим участием за все эти годы было всего три. Один раз, в Ближнем Придатке, мы с Женей заспорили без особого знания дела о предполагаемых аспектах ядерной войны. Сидевший за соседним столиком подполковник влез в разговор. Вензель сказал ему, что самый страшный взрыв – это взрыв пьяной общительности… Во второй я предложил говорливому идиоту поиграть в молчанку на особых условиях: кто первый заговорит, тому в рыло. Он, естественно, заговорил, я его ударил, он избил нас с Вензелем и ушел. Дело происходило на хате – и девочки тут же застирали наши окровавленные рубашки. В третий раз Вензель – уже в одиночестве и в стельку пьяный – пристал к десятку глухонемых, покусившись на единственную в компании – тоже глухонемую – девицу. Глухонемые с Невского и окрестностей были ребятами не агрессивными, но дружными и крепкими. Разбираться с ними мы отправились втроем – прихватив и мастера-уголовника, что нам и помогло, правда не слишком. Но все это были скорее исключения; обычно дело протекало мирно, а теперь понимаешь, что и на удивление мирно.

(Жизнь щедра на неожиданные рифмы. С глухонемыми мне довелось столкнуться еще раз. Году в 1991-м я, не разобрав по пьянке, что к чему, купил в спортивном магазине наручные часы с циферблатом на двадцать четыре часа. Часы оказались точными – и я стал носить их и демонстрировать знакомым, вызывая у последних, естественно, минутное замешательство. Впрочем, на устный вопрос «Который час?» я неизменно давал вразумительный ответ. Но вот однажды, белой ночью, когда я пьяненький возвращался домой с поздней (по возрасту брачующихся) свадьбы друга, уже на собственной улице меня обступили невесть откуда взявшиеся глухонемые и жестами спросили, который час. Я и показал им руку с часами, на циферблате значилось нечто совершенно несусветное, во всяком случае, глухонемые впали в неистовство – к счастью, как сказано выше, агрессивностью они не отличаются.

Одна рифма влечет за собой другую.

Недавно подросток спросил у меня на улице, который час, и, услышав ответ «без двадцати четыре», удивился: «А сколько это?» – «Что значит „сколько это“?» – в свою очередь удивился я. – «Это пятнадцать двадцать?» – полуспросил-полуподсказал подросток. – «А, – понял наконец я, – нет, пятнадцать сорок».)

В «Сайгоне», наряду с понятной беспорядочностью связей (в чем я сам, правда, участия почти не принимал), процветало и всячески культивировалось донжуанство. Подлинным королем сайгонских донжуанов был Виктор Ширали – талантливейший, но, к сожалению, забытый, а по большому счету и не состоявшийся поэт яркой восточной внешности, правда, с несколько буратинистым лицом, щегольски – родительскими заботами – одевавшийся, сочинявший стихи (и замечательно читавший их) исключительно о любовных соитиях и – редкий случай – успешно сочетавший теорию с практикой. Однажды его пригласили почитать стихи школьникам из литературного клуба Дворца пионеров, предупредив о желательности естественной в данном случае автоцензуры. Так, Витя, что-нибудь про природу, про птичек… Ширали, согласившись, окинул взором юную аудиторию, собравшуюся во Дворце имени Жданова, и начал декламировать: «Ни хуя себе зима… Сколько снегу навалило…»

Стандартная любовная победа Ширали выглядела так. Он стоял на тротуаре у «Сайгона», опершись на трость, и высматривал девицу в вечернем потоке прохожих. Трость не была предметом пустого фатовства: после некоей, как он уверял, железнодорожной катастрофы Ширали прихрамывал. Оставалось загадочным, правда, каким образом он лишился в этой катастрофе и передних зубов. Впрочем, внешне его их отсутствие, как ни странно, не портило. Высмотрев девицу, он грубо хватал ее за руку и, прежде чем она успевала возмутиться, выпаливал: «Я поэт Виктор Ширали. Давайте выпьем кофе!» Девица, естественно, соглашалась. Ширали препровождал ее в «Сайгон», ставил в хвост очереди к эспрессо, обцеловывал трех-четырех уже стоящих в очереди девиц, демонстративно брал у одной из них рубль, столь же демонстративно требовал два двойных у другой девицы, очередь которой как раз наступала, угощал свою новую избранницу и отпускал ее, договорившись о завтрашнем свидании здесь же, в то же время. Если девица оказывалась догадлива (а таких было большинство), то прибывала назавтра с трешкой или с пятеркой – и начиналась любовь. Разумеется, Ширали не брезговал и мовешками, но нередко попадались ему на удочку и сущие красавицы.

Причем дамы Ширали – в отличие от всех остальных, – как правило, по завершении романа с ним не оставались в «Сайгоне» своего рода эстафетной палочкой, но как бы проваливались сквозь землю, иногда (порой и десятилетия спустя) появляясь на его поэтических вечерах и ревниво посматривая друг на друга. Впрочем, само их количество на каждом из таких вечеров (порядка нескольких дюжин, что чаще всего составляло две трети аудитории) не то чтобы не располагало к ревности, но как-то ее обессмысливало. «Что делать будем, товарищ Сталин?» – «Завидовать будем!» Лично моя зависть получила воплощение в эпиграмме (года так 1969-го):

 
Ширали поймал в жару
Молодое кенгуру.
Отпустил на холодюгу
Постаревшую блядюгу.
 

Эпиграмма пользовалась заслуженной популярностью, как все истинное.

Питерский Дом писателя сгорел в ночь на 14 ноября 1993 года. А 13 ноября я проводил вечер поэта Ширали. В прошлом «сайгонская» девушка Галя Предлинная, подвизаясь на тот момент в роли внештатного корреспондента «Свободы», задала вопрос: «Виктор, а что такое для тебя женщины?» – и поставила на стол диктофон. «Средство к существованию», – опередил я не сильного в импровизациях донжуана. Но, разумеется, это была тоже зависть.

Победы Ширали – при всем их количестве и бесстыдстве – были не лишены артистизма и, соответственно, обаяния. Для сравнения: другой «сайгонец» – крошечный, тщедушный, гнилозубый еврей (лет в сорок он тоже начнет писать стихи и даже тексты для песен, а уж потом займется бизнесом и, не преуспев, отправится на историческую родину) – подходил на Невском буквально к каждой встречной и тупо предлагал ей немедленно отправиться с ним в койку. По его словам, примерно каждая десятая соглашалась – и, похоже, это было на самом деле так.

Была еще, конечно, категория «поэтических девушек» (как пишущих стихи, так и просто вздыхающих по стихам и поэтам), но речь о победах над посторонними.

Любопытно, что в противоречие к расхожей формуле, согласно которой женщину красит прошлое, мимолетные и даже более или менее постоянные посетительницы «Сайгона», как правило, стремились впоследствии если и не вычеркнуть из памяти тамошние эпизоды, то минимизировать их значение. И напротив, мужчины зрелого возраста, оказавшись в конце концов на противоположных концах социальной лестницы, с одинаковым смаком вспоминают «сайгонскую» бывальщину во всей ее – едва ли не для каждого из нас – ситуативной невыигрышности. По-видимому, «сайгонский» опыт воспринимается представительницами слабого пола как своего рода падение, что далеко не всегда – и объективно, и субъективно – соответствовало действительности.

Впрочем, когда падение – подлинное или мнимое – происходило, когда юная дамочка или девица (долгие годы спустя тогдашняя разница между этими двумя категориями трудноуловима) начинала «плыть» – ее обычно «подхватывали». В интеллектуально-алкогольном варианте подхватывал чаще всего Вензель – он не то чтобы охотился именно на таких дамочек, но своим постоянным присутствием за одним из столиков демонстрировал столь же постоянную готовность, каковую и принимали в растерянности, но с благодарностью. Водились там, конечно, утешители и попроще: неделю-другую спустя ситуация переворачивалась – и дамочки начинали «плыть» уже от неразделенной любви к недавним утешителям.

Именно в результате одной из таких историй произошел наш разрыв с Вензелем (я наложил на него эмбарго, как мы говорили тогда), воспетый им в недурной эпиграмме:

 
Из-за длинной и белой ноги
С Топоровым мы стали враги.
Покороче будь эта нога,
Я бы в Вите не нажил врага.
 

Помирились мы лет через десять, уже в другом человеческом измерении, когда всегдашняя его нервность обострилась настолько, что многими это воспринималось как психическое заболевание.

Существует стойкое мнение, будто этого исключительно талантливого и, конечно, состоявшегося лишь в незначительной степени прозаика и поэта (и, кстати, художника) сломили два драматических разрыва – со мной и с Еленой Шварц. Пожалуй, в значительной мере это и впрямь так, но некий инстинкт саморазрушения и, хуже того, воля к саморазрушению были присущи ему всегда и развивались опережающе. В конце семидесятых у него случился небольшой, но подлинный поэтический успех, однако это закончилось нервным срывом, после чего он на долгие годы заперся дома, зарабатывая какие-то копейки ремингтонистом. Вырвался из добровольного заточения накануне пятидесятилетия, принялся именно что рыскать по городу, был страшно избит, потерял документы и рукопись второй книги стихов – и заперся вновь. Иногда мы видимся – он, я, Николай Беляк; на такие встречи он внутренне собирается – и замирает снова.

В «сайгонские» годы Вензель «усыновил» Льва Лурье. То есть как раз наоборот: тот объявил, что считает своим духовным отцом Вензеля. По-своему трогательно, что и сегодня этот вполне преуспевающий человек (отпрыск профессорской семьи, да и сам уже старый и важный дядька) преисполнен прежнего почтения к Вензелю и юношеской любви к его стихам. В этой связи один иронический эпизод, который я знаю в пересказе самого Лурье: некий восторженный поклонник Елены Шварц поделился с ним перманентным восхищением ее поэзией. В ответ на что Лурье сообщил, что считает куда более интересным и оригинальным поэтом ее бывшего мужа Вензеля. У поклонника Шварц тут же случился эпилептический припадок.

Забавно, что поэзия еще способна будить такие страсти. И тоже по-своему трогательно. А по мне, изломанная (во многом добровольно изломанная) судьба Вензеля и количественная ничтожность им написанного обладают чертами истинности, в которой приходится отказать чуть ли не всем (а может быть, и всем) на нынешний суетливый лад профессиональным стихотворцам – не столько являющимся поэтами (все в прошлом, да и в прошлом – было ли?), сколько ими – поэтами – работающим.

Жизнь коротка, искусство длительно – на самом деле эту напыщенную формулу стоит перевернуть. Тени былых поэтов – Горбовский, Евтушенко, тот же Ширали – исполнены значимости, а потому и значительности. Люди успеха – в особенности сегодняшнего успеха – выглядят в лучшем случае ряжеными. Тени опустошены – и чаще всего опустошили себя сами, – а люди успеха всего лишь пусты. Почувствуйте, как говорится в рекламе, разницу.

Вспомнил еще одну «сайгонскую» драку. «Я последний поэт России», – провозгласил какой-то дегенерат. «Неправда, есть и еще хуже», – возразил я. Как же его звали?

Список друзей и знакомых, подававших надежды и не оправдавших их, Николай Беляк открывает со значительным отрывом от серебряного призера. Слишком уж яркими, слишком исключительными были те, ранние, надежды… И когда они отказались сбываться – или сбылись не в той степени, или (и это, конечно, точнее) сбылись не в той форме, это породило не только разочарования, но и смешочки. Тем более что полностью Коля реализовался разве что как отец четверых детей – и это после долгих лет неколебимой уверенности в собственной стерильности!

От поэзии он отказался прежде всего, но, пожалуй, именно эта утрата так и осталась наименее ощутимой. Превосходный, изумительный чтец, он вполне мог сделать карьеру на этом поприще – особенно в советские годы, – но демонстративно пренебрег ею. Театральный режиссер, а в последние несколько лет наконец-то и руководитель театра, он практически ничего не поставил. Три или четыре (с интервалом в десять лет и каждый раз с новым актерским составом) постановки пушкинской «Сцены из „Фауста“» да дипломный (в Щукинском училище) спектакль «Трактирщица» Гольдони на кишиневской сцене, выдержавший и вовсе полпредставления: действие у Коли разворачивалось одновременно на сцене и в фойе, поэтому спектакль надо было посмотреть как минимум дважды, а запретили его сразу же после премьеры. Концепцию «интерьерного театра» (в разработке которой я принял некоторое участие) он так и не воплотил даже в настоящем театре (театрике), подаренном ему Собчаком.

Сочиняя очередную статью про питерского мэра, я ломал голову над тем, что бы сказать про него для равновесия хорошего, и наконец придумал: он не пропустил ни одного спектакля в Интерьерном театре. Не пропустил, потому что этих спектаклей не было в природе. Что, правда, не помешало Андрею Чернову объявить в московской прессе, что театр, который норовили прикрыть оба Яковлевых – «большой» (губернатор) и «маленький» (его зам по культуре), – чрезвычайно популярен в Питере…

При этом никто не взялся и не посмел бы назвать Колю бездарным режиссером: из его наработок рождались целые направления, художники, – чаще всего за собственный счет – делавшие ему макеты, становились видными деятелями в своем жанре; крупных актеров он, правда, не открыл, но в его актрисах дебютировала известная драматургесса Людмила Разумовская… Начав какой-нибудь, как теперь принято говорить, проект, Коля не бросал его до самой последней минуты – пестовал и лелеял, стремясь к немыслимому совершенству, и в конце концов собственными руками – зато уж до основания – разрушал.

Происходило это в годы застоя – и люди, льнувшие к Коле под магнетическим обаянием его личности, да и грандиозных планов тоже, – рано или поздно уходили разочарованными или разгневанными, разве что каждый двадцатый выносил из отношений чувство смутной благодарности. Притом что Коля удивительнейшим образом раскрывал этих людей, сплошь и рядом посредственных, придавая их сумеречному существованию некую, пусть иллюзорную или несбыточную, цель.

Строго говоря, творческое и интеллектуальное раскрытие заведомых посредственностей и является его истинным пожизненным даром, тогда как театральные и не только театральные проекты всего лишь коррелируют этот дар. Раскрывает он, конечно, и дремлющие таланты – но это далеко не столь уникально.

Интерьерный театр сегодня – это мрачная мансарда на Невском (на которую, естественно, зарятся и бандиты, и городские власти), заставленная гигантскими манекенами и макетами, – там ничего не играют, да, кажется, и не ставят, но вечно что-то репетируют. Уже года два, как Коля затеял в театре поэтические вечера – и стихи наших разновозрастных, включая пенсионный, недорослей как-то странно заиграли в готическом убранстве его мансарды.

Одно время обосновался там же не то с поэтическим ЛИТО, не то с политическим штабом Виктор Кривулин, – но попросту бежал. Одно время сидел на входе вахтером общий друг нашей юности, но, прихватив последний компьютер, ушел в запой и в бега. Играет на скрипочке в фильмах бездарно-пошлого Юрия Мамина Леша Заливалов – еще одно Колино изобретение и открытие. Захаживает на верхотуру, когда вырывается из дому, Вензель. Водят – поглазеть на истуканов – экскурсии.

При Собчаке Коля успел побывать за границей, провел сеанс телесвязи с космосом и чуть было не стал официальной знаменитостью. Но он не был бы самим собой, если бы не извел на корню и этот шанс. Он по-прежнему очень хорош собою, и ветхие вещи сидят на нем щегольски. Двое сыновей крутятся в театре, третьего наверняка подучат не знаться с отцом, а дочь – от актрисы несуществующего театра – еще слишком мала.

Последняя Колина затея – питерские карнавалы (неофициальные, разумеется, но очень затратные), в ходе которых на двух воздушных шарах превыше Александрийского столпа возносится непокорная (но тоже надувная) голова Пушкина. «Пушкин с яйцами», – называют ее зеваки, преодолев первое изумление.

Пьяный, я ночую на комаровской даче у академика Алексеева. На первом этаже, а на втором – дочь Алексеева с мужем Леоном. Посреди ночи принимается стучаться в дом какой-то гуляка (он идет от любовницы, которая двенадцать лет спустя станет моей женой, но мы об этом, разумеется, не догадываемся: напротив, мы с Таней терпеть не можем друг друга). Стучится, стучится – но меня, пьяного, не добудишься. С риском для здоровья, если не для жизни, гуляка вскарабкивается по стене на второй этаж, залезает на веранду и принимается барабанить в стеклянную дверь в комнату. На пороге появляется заспанный усатый Леон.

– Как вы сюда попали? (Он со всеми на «вы», даже с женой и четырехлетним пасынком.)

– Влез по стене. Там, внизу, заперто.

– Хорошо, спускайтесь. Я там сейчас отопру.

– Как спускаться? По стене? Вы с ума сошли!

– Не могу же я провести вас через спальню собственной жены!

Леон Карамян, которому суждено нелепо погибнуть в окрестностях ночного Коктебеля. Компания пойдет по шоссе, а церемонный Леон – по параллельной тропке; объезжая компанию, мотоциклист вильнет на тропку… Леона доставят в больницу с переломом основания черепа, примут за пьяного, оставят просыпаться – и он умрет…

Там же, на алексеевской даче, пьяная девица вызывает такси из Питера. Принимает рюмку – и вызывает второе… третье… шестое… Через некоторое время решает остаться, но такси, одно за другим, прибывают, как марсианские снаряды в «Войне миров». Леон выходит к каждому таксеру, рассчитывается и отпускает с миром. Его жена в городе, и Леон меланхолически ухаживает за девицей, трезвонящей в таксопарк. Никуда не денется – даст…

Однажды мы столкнулись с Леоном в отделе приема старой книги. Я слыл – да и был – замечательно хорошо зарабатывавшим поэтом-переводчиком. Леон – самым (после безвременной смерти Мити Орбели) забалованным из академических детей: за каждый университетский экзамен ему причиталась энная сумма, а за окончание третьего курса был обещан автомобиль. Увы, он на веки вечные застрял на втором… Оба мы принесли в скупку альбомы по живописи и, рассмеявшись такому совпадению в жизни двух «богачей», вызвонили подружек и поехали в ресторан Витебского вокзала. Леон сообщил мне, что усиленно изучает английский и уже неплохо освоил его.

– So, Leon, do you speak English?

– Yes, I am.

Компания у него была своя – дети академиков учились почему-то в основном на биологическом, но в конце концов она перепуталась, слиплась и слилась воедино сперва с филфаковской, а потом с «сайгонской». Леон был бабником и, очутившись там, где «дают», с упоением погрузился в процесс «брательства» на долгие годы. Но проникся и литературно-художественными интересами: организовал на дому салон, где попеременно читались стихи и философские трактаты, – там и дебютировал феноменально скучный Боря Гройс, которого нынче на Западе, да и у нас тоже, держат за советолога и культуролога.

Художники нашего поколения тогда только начинали обзаводиться мастерскими, и салон у Леона Карамяна стал первым. Обзавелся Леон и библиотекой, время от времени пуская ее на карманные расходы, но вновь и вновь возобновляя.

Был он армянином, но внешности нехарактерной – усредненно-европейской (а наш общий друг Коля Сулханянц – сын армянина и датчанки – и вовсе являет собой нечто неописуемое: гвардейского роста и выправки европеец с усатой физиономией Шамиля Басаева), скорее, бесцветной, – в компании, кишащей писаными красавцами или, в худшем случае, «уродливыми красавцами», Леона в амурных делах выручала и отличала редкостная целеустремленность, во всех прочих отношениях ему, к сожалению, несвойственная.

Влюбившись в конце концов настолько, чтобы уйти от жены (что раз и навсегда подорвало его несколько вторичный академический блеск), он ухитрился вырвать невесту-студентку из Африки в самый разгар годичной стажировки. Образование у него было минимальное, вкус интуитивно неплохой, манеры даже в пьяном виде безукоризненные.

Печатью трагической смерти Леон отмечен не был; как минимум поначалу. Напротив, веяло от него каким-то не всегда сытым, но неизменно праздничным благополучием. И в этом образе он идеально вписывался в роль, которую и сыграл, – первого и главного из меценатов-ровесников целого поколения поэтов и художников (применительно к последним его вскоре обогнал и совершенно затмил Георгий Михайлов), даже если меценатство сводилось к стопке водки, вовремя предоставленному ночлегу, рублю на такси или созыву десятка-другого людей на твое чтение. Помню, когда состоялась первая выставка неофициальных художников, я, прибыв туда, скромно встал в хвост километровой очереди. Леон выхватил меня и провел внутрь, а когда я, насладившись увиденным (многое мне, правда, и впрямь понравилось), спускался по лестнице, Георгий Михайлов бросился ко мне с диктофоном:

– Виктор, ваши впечатления.

Но мы еще не были знакомы, и я не знал его в лицо.

– Прекратите провокацию, – сурово ответил я. В целом вяловатый Леон позволил себе рассмеяться до слез.

Я глубоко убежден в том, что для процветания (да что там – для мало-мальски сносного существования) литературы и искусства необходим целый слой просвещенных паразитов. Не литературных агентов или торговцев живописью и, понятно, культуртрегеров (каким стал тот же Михайлов и впоследствии, уже в эмиграции, покончивший с собой еще один член тогдашней компании – Натан Федоровский), а именно паразитов. Какими были помещики и в определенной части купцы, во всяком случае дети купцов. Какими были не все, но многие партийные и советские работники для тех же шестидесятников (а коллективной просвещенной паразиткой была, разумеется, сама КПСС). Каким для многих из моего поколения стал в Ленинграде Карамян – и, пожалуй, только он. Потому что литература и живопись интересовали его точно так же, как женщины, – на предмет бескорыстного (с его стороны) потребления.

Леон не дожил до тридцати трех. В конце недолгой жизни он сильно опустился, но в самые последние месяцы – уверяла меня безнадежно, хотя и не безответно любившая его женщина – испытал некое озарение; иных свидетельств чего у меня, правда, нет.

Творческая характеристика поэта Михаила Генделева приведена в другой главе. Но история нашего знакомства и сама по себе любопытна.

В семидесятые годы, через один, в Ленинграде проводились совещания молодых литераторов Северо-Запада. Одним (самым сволочным или готовым скурвиться) они могли послужить и, случалось, служили трамплином в официальную литературу, другие попусту тешили себя теми же иллюзиями, третьи ходили сюда (впрочем, что значит «ходили»? существовал жестокий отбор!) оттянуться.

Сам я этими совещаниями манкировал – благо переводческий семинар на них отменили сами же переводчики, чтобы ненароком не выписать мне весомую рекомендацию в Союз писателей. Один раз все же провели, определив в руководители замечательного, но лишенного малейшего веса в писательской организации Сергея Владимировича Петрова. Увидев меня, он недоуменно вытаращил глаза: «А вы, Виктор Леонидович, с какой стати сюда явились? У вас напечатано втрое больше моего!» А нежно любившая меня Татьяна Григорьевна Гнедич ничтоже сумняшеся воображала себя поэтессой – и семинары вела, соответственно, поэтические. На один из них она младшим руководителем пригласила и меня.

На протяжении первой половины дня я ловил на себе практически неотрывный еврейский взор – горящий, восторженный и почему-то обиженный. Эти же глаза уставились на меня и за столиком в перерыве. Я уже знал, что стихотворца зовут Мишей Генделевым.

– Послушайте, Миша, – обратился я к нему. – Я чувствую какую-то обиду, но категорически не понимаю причины. Многих я обижал, но вот вас – совершенно определенно нет. Я и вижу-то вас впервые.

– Ширали сказал мне, что вы сказали, что мои стихи говно.

– Ширали соврал! Я ваших стихов знать не знаю.

Просияв, он подсунул мне стопочку машинописи. Я пробежал ее взглядом.

– Ширали, к сожалению, прав. Ваши стихи – говно.

Тем не менее мы подружились. Миша утешился тем, что «говном» я называл, да и называю до сих пор стихи чуть ли не каждого. Я вполне терпимо отношусь как к претенциозным талантам, так и к лишенным амбиций и ломанья посредственностям; вот претенциозная бездарь выводит меня из себя моментально. Миша был претенциозен и амбициозен, его стихи были «говном», но назвать его бездарью было нельзя никак.

С ним вечно происходили и происходят какие-то нелепые истории. Уже в Израиле, куда он в конце семидесятых перебрался, служа в армии анестезиологом, он ухитрился не дать больному наркоза – и тот проснулся во время операции. В результате его судили военно-полевым судом, правда, вынесли оправдательный приговор.

Впервые прилетев в Нью-Йорк и будучи встречен другом, с которым они на радостях и выпили, Миша остался в одиночестве где-то в Гарлеме: друга выволокли из машины и, учуяв алкоголь, увезли копы. Миша пошел пешочком – и двухметровый негр потребовал у него денег. А выслушав отказ, сломал Мише челюсть, забрав двести долларов, и исчез. Найдя четвертак, Миша позвонил матери друга: не волнуйтесь, мол, Циля Абрамовна, ваш сын в полиции, а мне сломали челюсть и вдобавок ограбили.

Челюсть он, впрочем, прилетел вставлять в Москву (по тогдашнему курсу это были копейки) – и здесь его, как французика из Бордо, напечатали в «Новом мире». В следующий раз он прилетел в Москву перед президентскими выборами и за немалые деньги политически консультировал партию «Яблоко». Успех начинания общеизвестен.

Прочитав мое предисловие к его стихам, Миша рассудительно заметил: «Я не знал, то ли морду тебе набить, то ли с тобой согласиться – и решил согласиться».

Морду набили ему мы с Тоней Славинской – при совершенно фантастических обстоятельствах. На свадьбе у А. В. Лаврова (а жену ему нашел Миша – она была его одноклассницей) Тоня вышла в коридор, увидела Генделева и ни с того ни с сего дала ему по физиономии. В это время из другой комнаты в коридор вышел я и, спьяну решив, что это Генделев бьет Тоню, навесил ему с другой стороны. Наутро (а мы все, естественно, заночевали у новобрачных) Миша с мрачноватым добродушием отчитывался кому-то по телефону: «Хорошо прошло… хорошо… Кого побили?.. Меня… Кто?.. Тоня с Топоровым».

Был он, если не врал (хотя врал, конечно), кандидатом в мастера по боксу – низкорослый, чрезвычайно смуглый и курчавый крепыш, из которого жизненная энергия и глупость били одновременно, с одинаковым и одинаково обаятельным напором. Жена его была красоткой, моя слыла красавицей, мы вяловато ухаживали крест-накрест, но до супружеских рокировок я тогда еще не дорос. Несколько лет назад Миша напомнил мне дарственную надпись его жене на какой-то переводной книге:

 
Любитель ваших буферов
И виршей мужа Топоров.
 

Любитель-то я был любитель, но вынужденно платонический.

Миша беспрерывно острил и варил в керамических горшках жженку. Жженка у него получалась отменная, что несколько искупало его перманентное остроумие.

Со вкусом, да и с языком у него что-то было не так. Как-то он попросил меня придумать название для рукописного сборника. Я, учитывая, что речь идет о стихах многогрешного иудея, предложил назвать сборник «Трефной книгой». Миша «отредактировал»: «Книга треф».

Решив эмигрировать, он тут же связался с самыми зловещими и, на мой взгляд, сомнительными «сионистами». Никто его в нашей стране не держал, но ему было обидно, что его так вот – ничуть не жалеючи – отпускают.