Текст книги "Высота круга"

Потому что отсутствие одного их отзывов было смертельной катастрофой. Тем более, что до защиты оставалось меньше двух недель.

Он отлежался. Боль отпустила. По крайней мере, стала не такой острой. Сердце и прежде напоминало ему о своем существовании. С того момента оно начало отдавать в руку почти постоянно.

Рощин не обращал внимания. Ему надо было срочно действовать.

И он действовал. Сейчас он неподвижно сидел в летящем над черной земле самолете. Но продолжал действовать, понемногу приходя в себя.

Да, спасибо Третьякову… – снова переживая позавчерашний шок, поежился Рощин. – Если бы не он…

Сейчас уже все было схвачено. Сделано по максимуму. И, надо надеяться, ко времени. И теперь можно было совершенно спокойно рассуждать. И трезво прикидывать последствия возможной катастрофы.

Без одного отзыва защита бы отложилась. Не на неделю, не на две. Хорошо, если до осени. В беготне прошло бы лето. Где каждый месяц работал бы на врага. Разосланный автореферат сделался бы недействительным. Потребовал переделки и рассылки заново. Так мог протянуться целый год. За ученую степень давно уже не платили практически ничего. Однако тонкая машина докторской защиты сохранила прежнюю мелкотравчатость. И чувствительность к любым неполадкам. И могло выйти так, что кто-то из людей Кузьминского защитится вперед. Вот тогда бы действительно осталось одно. Заказывать себе надгробный монумент. И присматривать место на кладбище.

Поэтому Рощин выбрал единственный вариант. Взять запасной том диссертации. И самому свозить его на отзыв. Сколько времени потребуется на ознакомление? День? два? Может, даже целая неделя. Корнилов хоть и хороший человек, но въедливый. И заранее составленную бумагу не подпишет. Сколько бы ни вышло, Рощин будет ждать. Устроится как-нибудь в академической гостинице. Или в общежитии. Или еще как-нибудь. Больше судьбу искушать нельзя. Без отзыва обратного пути нет.

Теперь все хорошо будет, – уговаривал он себя, чувствуя, как опять наваливается усталость от размышлений. – Главное быть спокойным.

Если защита пройдет успешно… А она должна пройти успешно. Поскольку в докторском совете пока большинство за Стариком! То… То через полгода придет утверждение. Рощин принесет сто очков Емельянову. Выведет его на корпус вперед Кузьминского. Ведь у того собственных учеников-докторов пока нет. Как бы он ни змеился! И… Быть может, через пару лет удастся вывести в директора самого Емельянова!!! Вот это будет тандем. Емельянов – реальная власть. Старик – кардинал у трона. И уж тогда…

Тогда и за границу можно будет не уезжать насовсем. А так, отъезжать время от времени. И возвращаться. Ведь деньги, которые платят там ученым, кажутся большими только отсюда. А здешнее место останется достаточно серьезным.

Ладно, до этого еще надо дожить. А пока… Хорошо, если Лариса ничего не приврала насчет Соколова.

Правда, слухи ходили давно. Соколов действительно собрался уезжать. Кажется, в Америку. И давно бы уехал. Да только одна из бывших жен подала на алименты. А с алиментами за границу не выпускают. Но Лариса сказала, что Соколов все-таки едет. Причем не разбираясь с женой. Гораздо более трудным путем. Сменив фамилию, данные, паспорт. В общем, абсолютно все. То есть уедет уже не Соколов. А совершенно другой человек. Странный способ для ученого. Какой-то гангстерский. Но Лариса не врет в серьезных делах.

И если это так… То под Кузьминского подведена мина. Замедленная, но подведена.

Соколов величина, чего бы о нем ни говорили. Вообще-то странный он человек. По всем параметрам ему полагалось быть в одной упряжке с Кузьминским. Но он держится сам по себе. Всегда остается в стороне. Кузьминского это раздражало. Ему всегда хотелось заручиться Соколовской поддержкой в борьбе. Но не получалось. Более того, между ними всегда витала какая-то взаимная злость. На серьезных заседаниях совета чуть не дрались. Разве что за пейсы друг друга не таскали. Сейчас Соколов смекнул в чем дело. И приутих. Ругаться с директором перестал. Будто и не ругался никогда. И решение уехать его вполне разумно. Потому что теперь Кузьминский мог его просто раздавить. В директорском кресле поддержка не нужна. А именитый ученый, не являющийся союзником, опасен как конкурент.

Вот Соколов и решился бежать. Туда, где его и без Кузьминского оценят. Если верить фантастическим слухам, вообще без собственной личности.

В принципе это возможно. Тогда в здании институтской иерархии нечто заскрипит. Сдвинется и переместится. С пользой для Рощина.

Соколов освободит место ведущего научного сотрудника. На него сразу рванется старый пень Карпенко. Он давно уже замер в позиции низкого старта. Только штатное расписание не позволяло.

Карпенко передвинется на ступеньку выше. И станет пустым место старшего научного сотрудника. На него давно претендует один юный гений. Соколовский питомец. Безбородый Мишурис. Но он пока даже не кандидат наук. При нынешнем раскладе старший ему не светит. Правда, Мишурис действительно почти гениален. И готов защищаться хоть завтра. Причем обе диссертации сразу. Но руководитель его допустил тактическую ошибку. У Мишуриса нет ни одной собственной научной работы. Все только в соавторстве с Соколовым. Наверное, так делалось из благих намерений. В паре с Соколовым журналы охотнее принимали статьи неизвестного Мишуриса. А вышло боком. Даже при нынешней демократии совет не отважится принять к защите такие материалы. Где у диссертанта все работы совместные с шефом. Которого… теперь и вовсе не существует!

Значит, Мишурису придется ждать. Ждать выхода хоть одной собственной статьи. И это только для кандидатской.

Скорее всего, Соколов не изверг. И с Мишурисом они договорятся. Будущий эмигрант сходит в редакцию университетского "Вестника". Где, по слухам, у них второй год лежит огромный совместный труд. И благородно вычеркнет свою фамилию. Это окажется быстрейшим вариантом спасения Мишуриса. Но все равно он не молниеносен. Несчастный будет ждать еще минимум восемь месяцев.

И если защита пройдет успешно… То место старшего научного сотрудника однозначно достанется Рощину. Несмотря на любые происки врагов.

Только бы слухи насчет Соколова оправдались. Не оказались бы хорошо просчитанным блефом…

Вот тогда жизнь войдет в спокойное русло. Придет достаток. Можно будет разделаться с совместительством. Послать к черту напомаженных дур из Технологического института. Не объяснять им по сто раз, что такое условно сходящийся ряд. И в приемных комиссиях во время отпуска не сидеть. Можно будет отбросить все. Абсолютно все. В сторону!

И драгоценное время жизни отдать главному.

Великому и единственному смыслу. Математике.

Математика… Наука наук. Лучший и совершеннейший вид человеческого знания.

Она беспредельна. Сколько возможностей открывает перед цепким умом! И какие разные в ней дороги! Какое богатство выбора! Можно уйти в прикладные методы. Тесно связанные с практикой. Где любой результат получается в виде компьютерной программы. Но это удел полуумков. Которым не хватает сил подняться на высоту чистого разума.

Хотя именно там… На той неведомой высоте. В упражнениях чистого разума. И есть предназначение интеллектуального человека. Предназначение и счастье.

Еще студентом Рощин выбрал специальность "высшая алгебра и теория чисел". Это сверхвысота. Стратосфера. Почти космос. Что может быть прекраснее? Чем уйти в мир строгих законов. Чистый, упорядоченный мир. Где нет ничего реального. Нет раздражающих цветов! назойливых звуков! неприятных запахов! А самое главное – нет людей. С их мелочными и ничтожными заботами.

Рощин вздохнул.

Нет людей в науке. В науке – да. А около науки идет непрерывная борьба. Не борьба даже, а крысиная грызня. Перед одним заискивать. Другому вовремя ножку подставить. Через третьего просто перешагнуть и не оглянуться… Как все это мерзко. И как, вероятно, гадко со стороны…

Но иначе просто не может быть. По крайней мере, в науке. В чистой науке. Которая не несет человечеству прямой пользы. Ощутимой в рублях или киловатт-часах. Чей вклад измерить практически нечем.

В чистой науке процветает тот, чья тема в плане. То есть у кого есть деньги. На содержание штата. И обеспечения своих сотрудников необходимым уровнем жизни. Достаточным, чтоб они не рыскали в поисках левых приработков. А занимались конкретно наукой.

Старик порядочный. А Кузьминский дрянь. Это с человеческой точки зрения. Но если разобраться без эмоций? Темы того и другого равноправны. Обе одинаково глубоки. И чисты. То есть в равной мере бесполезны с утилитарной точки зрения. Эти темы не в состоянии обеспечить себя самостоятельно. В отличие от прикладных. Где можно всегда взять заказ у какого-нибудь предприятия. Написать программу. И получить свои деньги. Чистая наука не имеет точек приложения. И заработать ею невозможно. В Академии наук денег мало. Сейчас особенно. Она, конечно финансирует фундаментальные исследования. Но в минимальном объеме. То есть на поддержание обеих тем денег нет. И не будет никогда. Вот и кипит борьба. Оказавшийся наверху сохранит свою деятельность.

А нижний задохнется. Потому что останется с чистой наукой. Но без ничего. Без командировок. Без дополнительных ставок. Без договоров. Без возможности купить лишний картридж для принтера. Чтоб распечатать внеплановую статью. И так далее… Проигравшего никто не будет добивать. Он сам загнется очень быстро. По закону интеллектуальных джунглей.

Противно все это. Вот если б можно было жить иначе. Не марая рук… Не примыкая к группировкам. Как жил до сих пор Соколов. Да нет, конечно. И он уже не живет. Раз твердо собрался уезжать.

Наверное, здесь никогда ничего хорошего не будет. И придется потом тоже думать об отъезде. В какую-нибудь обеспеченную страну. Где ученому-теоретику платят гроши, как и везде. Но на общем уровне вполне приличные для жизни.

Но за границу уезжать рано. Прежде нужно достичь положения здесь. То есть в любом случае драться. За место под солнцем.

Поскольку за все века только Диоген оказался способен жить в бочке. Мы не идеалисты. Материя действительно первична. Дух на втором месте. А сначала надо дом обставить. И самому одеться как следует. Не для себя ведь одного. Для престижа науки. Чтоб на школьном вечере встречи не стыдно было ученому рядом с коммерсантом. А на какой-нибудь международной конференции не выглядеть совсем уж бомжом… По сравнению с каким-нибудь американцем. Или японцем.

И, кроме того. Пока не вскарабкаешься повыше, все бесполезно. Не дадут в свое удовольствие заниматься наукой. Чтоб уединиться на высоте своей темы, надо эту высоту отбить. Тоже вечная истина.

Да… Только бы вышло по задуманному, – опять вздохнул Рощин. Нормальный контакт с Корниловым. Защита. Утверждение. Реальный отъезд Соколова. А потом и скачок на старшего…

А если б удалось собрать все силы… Как партию в старом стихе Маяковского. В один разящий кулак. – Рощин усмехнулся, вспомнив стихотворение из детства. Теперь уже относящееся к ушедшей эпохе. В один кулак. Дать Кузьминскому немного порезвиться. А потом двинуть. Внезапно и наотмашь. И… И свергнуть всю его шайку! Расчистить место. И в освободившееся кресло посадить Емельянова. Нынешнее Емельяновское место высвободилось бы. И тогда…

Рощин сладко вздохнул. Поежился от внезапной перспективы. Которая даже ему еще ни разу не приходила на ум.

15

Хрупкая теснота пилотской кабины была погружена в тихий мрак, нарушаемый лишь зеленым свечением приборных досок.

Штурвал с повешенной на рогульку дужкой радиотелефонной гарнитуры – символ отрешенности от земных сует в просторе высокого эшелона – иногда подергивался, как сладко спящий кот, под невидимой рукой автопилота. Двигатели, давно переведенные со взлетного на мерный крейсерский режим, почти затихли; еле слышное их урчание едва пробивалось сюда, в пилотскую, наглухо отделенную бронированной дверью от сонного полутемного салона. Яростно свистел ветер встречного потока, набегая со скоростью 880 километров в час и неохотно замедляясь на скошенных лобовых стеклах, выступающих наружу переплетах Юриного блистера и тонких тягах стеклоочистителей. Этот металлический, неослабно висящий свист уже не воспринимался ухом; сквозь него отчетливо проступало мягкое урчание, гудение, жужжание и периодическое пощелкивание приборов – нормальный шум рабочего покоя пилотской кабины.

Впереди, за наклонной чернотой стекол, раскинулась ночь. Прямо по курсу медленно ползли звезды, охватывая самолет мелкодырчатым пологом глубокого неба. А где-то совсем внизу, мерцая сквозь холодные струи льдистой высоты, желто проглядывали в разрывы облаков огоньки головокружительно далекой земли.

Дугарев потянулся в кресле, расстегнул воротник рубашки и чуть распустил узел галстука.

Штурман Юра затих у себя внизу, следя за погодой на курсе. Бортинженер Олег повис на откидном сиденье сзади. Он-то как раз держал вахту, непрерывно контролируя по приборам работу всех систем самолета. Автопилот делал свое дело, ведя машину от привода к приводу, направляя по звеньям давнишней, четко отработанной воздушной трассы – одной из сотен, невидимыми нитями прошивших небесный купол над Россией. А вот Владимир Геннадьевич отключился: приладив под нос самодельную лампочку, внимательно читал обернутую газетой книжку. Действительно, у пилотов сейчас просто не было дел.

Покой. Удивительные для земного человека часы тихого покоя на большой высоте. Ведь непосвященному кажется, будто пилоты весь рейс заняты напряженной работой. На деле-то все иначе. Немного напряжения при взлете, чуть больше при посадке – еще больше, если выбились из графика или видимость подкачала. А основное время полета, проходящее в высоком эшелоне – особенно ночью, когда замирают бурные токи, растворяется постоянная зыбь турбулентности и весь громадный воздушный океан затихает, превращаясь в какой-то сонный студень – основное время полета пилот бездействует. Машиной, точнее идущими в ней процессами, занят бортинженер. Штурман приглядывает за перспективой погоды, чтоб случайно не влететь в грозу, которой не было впереди еще полчаса назад. Остальное делает автопилот. Если же летчику приходится вмешиваться в управление на высоте десять тысяч метров – значит, дело дрянь.

За годы летной работы Дугарев научился довольно легко регулировать свои внутренние часы. Хотя, возможно, не имей он такой способности, и не удержался бы долго в авиации. Во всяком случае, в отличие от молодого еще Юры, который для борьбы со сном перед каждым рейсом после медконтроля проскальзывал в буфет, где вливал в себя лошадиную дозу кофе, после чего, как балаганный дергунчик, долго не мог угомониться в блистерной тесноте – в отличие от Юры, он никогда не испытывал дремоты. И даже не боялся уснуть, расслабившись в кресле. И не реагировал на постоянную смену часовых поясов. Он даже любил по-своему эти ночные часы бодрствования и особого, ни с чем другим не сравнимого покоя в оторванной от земли, неподвижно летящей пилотской кабине. Часы, когда можно, не отвлекаясь на всякие мелочи, посидеть без дел. Может быть, подумать о жизни – а может, просто отойти душой и телом от назойливой земной суеты.

Но сейчас покоя не было. Его и не могло быть. Слишком уж много всего навалилось разом в этой земной суете; и теперь Дугарев, недовольный собой, мысленно перебирал все неприятности, которые обрушились на него именно сегодня. Он знал, что мысленный разбор полетов ничему не поможет, и что вообще его неприятностям помочь трудно – но он не мог отключиться, принудить себя думать о чем-то постороннем. И, ругая себя, переживал все заново.

Он глядел вперед – туда, откуда незримой ледяной струей неслась лавина встречного воздуха – но сквозь железный свист, сквозь мягкий фон приборов и временами долетающие голоса далеких турбин вновь и вновь слышал тихий Ритин голос: – Заинька, не волнуйся – все будет хорошо. Заинька… Дугарев грустно улыбнулся. Скажи кому, что его – здорового мужика, разменявшего уже наполовину свой четвертый десяток, командира корабля, которого все считают немного занудой, кое-кто кличет "дюралюминиевым сухарем" и большинство даже побаивается – что его можно назвать "заинькой"?!

Не поверят, еще и засмеют насмерть. Но Рита звала его так с первых дней знакомства – она сказала, что жена для мужа вторая мать, и спросила, как мама ласкала его в детстве. Вот и вернулось это смешное розовое "Заинька", как символ их общей с Ритой тайны.

– …Заинька, все будет хорошо…

Рита произнесла эти слова уже на прощание – в неуютном больничном холле, невыносимо маленькая и жалкая, хоть и взявшая с собой собственный халат. Свет еле горел, из неплотно закрытых рам отовсюду сквозило, было холодно, пахло лекарствами и еще чем-то – безнадежным, как сама болезнь.

Заинька. Прямо из больницы он отправился в порт, на эту чертову инспекцию, даже домой к Ленке не заехал; сумка с Ритиной одеждой – шапкой, аккуратно свернутым пальто и сапогами в пластиковом пакете – так и осталась лежать на заднем сиденье. Хорошо, что сумел утаить от Риты эту проклятую инспекцию: у нее и без того на душе было тяжело.

А он предчувствовал, что заседание добром не кончится. И точно, развели крючкотворство по таблицам и графикам и доказали-таки, что тогда он теоретически мог посадить машину с первого захода. Теоретически – на все сто процентов. Ну, и конечно, дальше пошло, как по маслу. Обозвали растратчиком: конечно же, из-за ухода на второй круг получился пережог керосина, а сейчас, при нынешних ценах и иссякающем потоке пассажиров, каждый литр на счету…

Хотя получается историческая ерунда: грызться за литр керосина, забыв о том, какие беды – в том числе и чисто финансовые – навлечет на компанию авиационное происшествие или катастрофа?

Дугарев с сердцах ударил кулаком по колену, снова переживая неприятные минуты разбирательства, где приходилось сдерживать себя, говоря лишь необходимые, бесспорные вещи.

Называя его великим перестраховщиком, вспомнили также недавний, оставшийся без разбора и взыскания случай, когда он вернулся с полосы и задержал вылет на два часа, настояв на дополнительной проверке силовой установки. Поскольку уже на разбеге заметил нехорошую вибрацию, появившуюся при выводе второго двигателя на взлетную тягу. Точнее, даже не заметил: приборы не успели ничего показать – а почувствовал иррациональным чутьем летчика, становящегося во время работы частью своей машины. Ощутил, сбросил тягу и зарулил обратно на перрон.

Как они могли не припомнить ему и этого случая? Ведь когда он прервал разбег – не достигнув, к счастью, рубежа и обойдясь без выката с полосы – вернулся на стоянку и неимоверными усилиями заставил техников еще раз проверить правый двигатель, то в нем ничего не нашлось. Все оказалось в норме, в пределах допустимых отклонений. После возвращения из того полета сняли показания самописцев – там не оказалось даже намека на резкую вспышку вибрации. Тогда ему просто заявили, что он страдает навязчивой дефектоманией. Хотя в таком самолете, на котором ему сейчас приходится летать, – тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить в воздухе… – может отказать что угодно и в любой момент.

Про навязчивую дефектоманию повторили и сегодня. И уж всыпали сразу за все. Ругали так, будто ему приходилось возить пассажиров на свежем "Боинге-777", а не на жалком раздрызганном "Ту" 1971 года выпуска…

Показывая заключения регламентного осмотра, утверждали, что все навигационные системы самолета, обеспечивающие посадку – громкий технический термин, который на "Ту-134", не оборудованном курсовым локатором, означал скорчившегося в узком блистере штурмана Юру, – все "навигационные системы" были исправны. И диспетчер посадки точно вывел их к аэродрому по глиссаде и курсу – и совершенно непонятно, зачем он, Дугарев отказался от захода на посадку и самовольно ушел на второй круг.

Конечно, хорошей работы диспетчера и он не отрицал. Но как, какими словами и не фиксированными ни чем показателями можно было убедить комиссию, что уже перед высотой выравнивания видимость показалась Дугареву недостаточной: отделившийся от нижней границы облачности туман осел на землю и застлал полосу, размыл сияющими пятнами ее фиолетовые огни. И он не рискнул нырять в этот туман смаху, ушел на второй круг и совершенно спокойно посадил машину со второго захода, когда был уже внутренне настроен на туман. Формально он воспользовался данным ему командирским правом. Ведь на бумаге сказано ясно: в воздухе командир корабля является единственным и полновластным хозяином борта, несущим ответственность за жизнь людей и имеющим в любой ситуации право окончательного решения. Он сделал свою работу правильно. Но его выругали за проявление своевластия, тыча – как курсанту – хорошей работой диспетчера и посадочным минимумом.

Хорошо хоть удалось заставить себя молчать про эти самые полумертвые фиолетовые огни Пулковской полосы – а как хотелось раскричаться о сомнительной возможности самих полетов с такой полосой, которая даже ясной ночью едва заметна издали. И еще припомнить какой-нибудь американский фильм-катастрофу, в котором взлетно-посадочная полоса всегда доступна, поскольку ярко и точно освещена как по бокам, так и по оси, и поперек в местах стартовых маркеров, и просто в отметках соответствующего расстояния до конца… Промолчал. А то вышло бы еще хуже – еще в чем-нибудь бы обвинили, расстроили бы нервы без всякого толку. Перед полетом, кстати.

Дугарев вздохнул, искоса посмотрел на Владимира Геннадьевича. Облизнув кончик уса, угольно черный в ярком световом пятне, он перевернул страницу, не отрываясь от чтения.

Случай, за который драили его сегодня – отличный пример ситуации, из которой у командира два выхода, и оба на разбор в инспекцию. Поскольку бескомпромиссного решения не имелось в принципе. Если бы пошел на посадку с первого захода, без точной визуальной оценки расстояния из-за тумана – поскольку высотомер около земли врет, как поп на проповеди, – то приближался бы к полосе осторожно, не рискуя быстро снижаться и совершил бы касание дальше последнего маркера, в результате допустил бы выкат. Плохо. Ушел на второй круг, начал снижение загодя – тоже плохо. Куда ни кинь, всюду клин. Вот и вкатили выговор. За все. А раз выговор, значит…

Дугарев болезненно поморщился, представляя себе смысл этого "значит".

Значит, еще год невозможно подать представление на подтверждение первого класса. Еще целый год летать со вторым. Целых триста шестьдесят пять дней – и это еще минимум! – трястись по небесным колдобинам на этой старой колымаге, которая в сравнении даже с российскими самолетами первого класса все равно как гусеничный трактор рядом с лимузином.

Дугарев в сердцах окинул взором кабину, мысленно видя мельчайшие, стертые мраком подробности. В темноте, красиво расцвеченной лампочками, полосками индикаторов и круглыми шкалами, она казалась не такой уж убогой. Но он-то знал, каков самолет на деле.

Он просто физически не любил "Ту-134". Не любил за все – за слабые, чуть живые двигатели, отсутствие современных средств управления и диагностики, и общую дряхлость своего штатного оборудования.

Возможно, когда-то, в начале 70-х годов, этот самолет и был приличным для тогдашнего уровня, но сегодня… Сегодня это была просто груда металлолома, которую вновь и вновь со скрипом гнали в небо.

Старье. Безнадежная, отслужившая свой век и ресурс рухлядь. Приборы, каких давно уже никто нигде не ставит. Допотопные системы. Слева под локтем, например, торчит зубчатое колесо размером с хорошую сковородку. Не что-нибудь, а штурвал управления триммером руля высоты. Нужно переустановить – приходится бросать самолет на второго пилота и крутить, лихорадочно, пока локоть не онемеет. Все на тросах и тягах, хотя теперь рули везде триммируются автоматически. Тросы, конечно, надежнее автоматики. Но почему-то ущерб от ее отказов все-таки меньше, чем от потери времени на привод в действие ручных механизмов. На приборной доске, среди кнопок и циферблатов – вон там, чуть левее второго авиагоризонта – кусок изоленты. Там некогда находилась ручка выпуска посадочного щитка. Щиток оказался малоэффективным, при доработках его убрали, ручку демонтировали, а дырку просто заклеили. Все, как в старом грузовике. И так далее…

То ли дело в новом самолете!

Ну даже не в новом. Хотя бы в "Ту-154". Курсовой локатор есть – уже половина головной боли вон. Бортовой компьютер. Сервомоторы на каждом шагу.

А "Ил-86"… Или "Ту-204", в котором он даже ни разу не бывал… Дугарев тяжко вздохнул, подумав о самолетах первого класса, отодвинувшихся еще на год.

И еще Нина, плюс ко всему, – неожиданно подсказала память. – Тоже мало приятного.

Для него-то, конечно, особой неприятности нет. Но неладно все-таки. Хорошая Нина девушка, да только вторая бортпроводница Вера, пользуясь старшинством, ее совсем под себя загнула: вертит как хочет, а Нина на все и поддается. Вот ведь стервоза хитрая: девку подкараулила, с нею договорилась, сама на глаза явиться побоялась. Веру по возвращении надо будет, конечно, хорошенько вздуть. Неплохо бы ее вообще убрать из экипажа и взять на замену какую-нибудь другую, менее пронырливую. Да только как теперь это сделать: сам ведь нарушил инструкцию, вылетел с неполным составом бортпроводников. Вскроется – ему еще один выговор влепят. Стоило, конечно, в порту задержаться: заявить, потребовать бортпроводницу из резерва, оформить все официально, чтоб потом Верку гнать ко всем чертям – да уже поздно было. Нина все на перроне выпалила, сама ведь тоже чуть не опоздала.

Так что официально ничего не поделаешь, придется в личном порядке разбираться. Но за Нину пора взяться как следует. Внушить ей, что чужие заботы не всегда следует брать на себя. Но как убедить женщину критически относиться к другой женщине? Надо бы с Ритой посоветоваться…

Опять Рита… Нет, невозможно. Эти мысли надо прекращать. – Юра, что там с погодой на трассе? – спросил он, заглушая свои думы.