Текст книги "Хрустальная сосна"

15

Наутро трава была покрыта серой, словно пепел, росой. Лучи нехотя поднимавшегося солнца сверкали в ней россыпями настоящих бриллиантов. Как ни странно, после почти бессонной ночи во мне царила удивительная, незнакомая легкость. Я просто не чувствовал своего тела.

Я пробежал к реке, оставляя за собой широкий темный след на траве, поплескался в ледяной струе и мне стало еще легче. Хотелось петь, кричать, прыгать по мокрому лугу… Хотелось жить.

Народ подтягивался к столу. У всех был выжатый вид. Вероятно, «ночь любви», действительно оказалась насыщенней предыдущих. На Тамару мне казалось неловко смотреть после всего, что я слышал и видел в этой вот самой столовой. Секретарша Люда вообще не вышла к завтраку. И на работу мы собрались вчетвером.

Я почти с удовольствием съел подгорелую и несоленую Ольгину кашу, выпил жиденького чаю.

Грузовик тихо подъехал к столовой и остановился без звука, как в немом кино. Шофер из кабины не высовывался. Мы залезли в кузов и поехали на полевой стан.

Все сидели в разных углах, прислонившись к бортам. Катя и Славка обнимались уже без всякой утайки. Я отвернулся, чтобы их не видеть; зрелище Кати принадлежащей моему другу, несмотря на всю иррациональность, больно покалывало сердце. Может быть, я ощущал подсознательную зависть себя, полностью тут одинокого, к им – нашедшим друг друга? Или почему-то еще? Или что я в самом деле, как усмехался Костя, влюбился, сколь глупым ни казалось это явление?

Во всяком случае, мне хотелось, не расплескав с утра, сохранить в себе светлое настроение, пришедшее с первыми лучами солнца. Я встал в полный рост и ухватился за кабину. Так ехать было достаточно опасно. Ветер свистел навстречу, обжигая и выбивая слезы, трепал волосы, пытался сорвать с меня расстегнутый китель. На ухабах пустой кузов подскакивал так, что, казалось, готов оторваться от рамы и вперед грузовика. Иногда я сам отрывался от кабины и летел в воздухе, лишь в самый последний момент успев снова за что-нибудь уцепиться. Душа уходила в пятки и взлетала куда-то высоко, меня переполняло чувство собственной молодости и собственных надежд, несмотря ни на что. И я, кажется, запел…

 
– И по тундре, по шир-рокой дороге,
Где мчится поезд «Вор-ркута-Ленигр-рад»!!!..
 

Ветер вырывал слова и уносил их далеко назад, к самому лагерю.

 
– Мы бежали с тобою от жестокой погони…
 

Боковым зрением я вдруг увидел развевающиеся волосы Вики.

 
– Нас с тобой не застигнет пистолет-автомат!..
 

Балансируя на прыгающем дощатом дне кузова, она подошла ко мне сзади и, не удержавшись, повалилась на меня. Я почувствовал прикосновение чего-то упругого к спине – я сразу понял, что это, и помимо воли, сладкое ожидание чего-то еще вздрогнуло и разлилось по моему телу… Пытаясь не упасть, она обхватила меня – совершенно неожиданно, не понимая себя, я поймал ее руку и удержал в своей. Она обняла меня второй рукой, и я вдруг ощутил ее тонкие сильные пальцы под рубашкой прямо на своей груди…

Желание, давно уже шевелившееся во мне, едва она оказывалась рядом, рванулось и отвердело в один момент, и я чувствовал его силу всякий раз, когда подлетал вместе с кузовом и ударялся самым неподходящим местом о край переднего борта. Мне было больно и почему-то смешно одновременно. Вика прильнула ко мне уже изо всех сил, и теперь мы летели по воздуху уже вместе…

И я вдруг понял, что это – конец. Конец прежнему и разумному Евгению Воронцову. Что завтра наступило. Что сопротивление самому себе бесполезно – и нынешней ночью она станет моей… И плевать я хотел на свою порядочность, на самого себя и собой же выставленные барьеры.

Мне было так хорошо, как никогда.

* * *

Не знаю, что чувствовали другие, но мне казалось, мы вгрызлись в работу, как умирающие от жажды в спелый арбузный ломоть. АВМ гремел, мука сыпалась густым потоком, мы еле успевали таскать мешки. Травы навезли много, завалив ею всю площадку – и по сложившейся привычке мы включили измельчитель, чтоб не кидать охапки далеко.

Измельчитель то ревел натужно, перемалывая траву, то заливался свистом на холостых оборотах, выплюнув кашу и ожидая следующей порции. До обеда оставалось около часа, когда Славка прокричал, что отгрузил сотый мешок. Здорово, подумал я. Значит, за смену дадим штук двести тридцать. Без всякого Аркашки.

Перед самым обедом, когда я стоял у раздатчика и, отмахиваясь от слепней, держал надорванные края полупустого мешка под горловиной, около автобуса появилась Катя. Вероятно, девчонок повели полоть на ближайшее к нам поле, и она не смогла хоть на минутку не проведать своего ненаглядного.

Они с Володей стояли на загрузке. Измельчитель ревел, тугая струя травы била в воздух, зелеными брызгами разлетаясь по сторонам. Я заметил, что много просыпалось на землю: хобот машины был неправильно развернут и бил навесом поверх бункера. Следовало его поправить, но я не мог оторваться от своих мешков, а кричать сквозь грохот агрегата не имело смысла.

Катя дошла до автобуса и, увидев банку с искристой прозрачной водой, принялась пить. Я смотрел на нее и против воли, против своих установок и против здравого смысла ощущал, как все-таки дорога мне она; как люблю я ее маленькую легкую фигурку, и короткую стрижку, и даже очки, делавшие ее личико порой не в меру серьезным.

Напившись она подняла банку над головой и помахала в воздухе, показывая ее Славке. Мне тоже хотелось пить; тяжелый рабочий пот струился по моей груди, а внутри все ссохлось от жары… Но Катя не замечала меня; она видела одного лишь его и спешила только к нему. Шла, улыбаясь, и в руках ее, словно сам по себе, плескался водяной солнечный зайчик, дразня меня…

Она проходила мимо меня, как вдруг за спиной, далеко за бункером, раздался адский грохот, сразу перекрывший и вой дробилки и скрежет барабана. Я обернулся – из хобота измельчителя вместо травяной каши летела длинная полоса искр…

…Доли секунды сделались часами. Я уже знал: что-то случилось, и сейчас – в этот самый момент – произойдет нечто еще более страшное, что оборвет и подломит всю жизнь, скомкает этот солнечный, не дошедший до середины, так радостно начавшийся день. Утренний ветер, мягко прижавшаяся ко мне Викина грудь и свежий запах ее волос – все было так недавно, но уже осталось далеко позади, отрубленное от меня этим ужасным железным скрежетом…Момент растянулся немыслимо, я видел происходящее со стороны, и подспудным, шестым или восьмым чутьем никогда не воевавшего солдата понял все. Вернее, осознал и восстановил иллюзию. Начался обстрел, и Катя неминуемо и совершенно точно попадет под него, и она слишком далеко от меня, чтоб вытолкнуть ее с линии огня…

Это все пронеслось во мне, никак не фиксируясь, а лишь отдавшись в мышцах командами вспыхнувшего подсознания. А я уже длинно летел в прыжке наперерез Кате, делая все возможное, но еще в воздухе чувствуя, что не успеваю… Констатируя бесполезность своей попытки, я успел вытянуть правую руку и заслонить ее лицо…

В тот же миг – или долей секундой раньше? – что-то просвистело надо мной и грянулось где-то об землю, подняв облако пыли.

Взрыва не последовало… Граната?! Схватив Катю в охапку, я бросился на землю, откатываясь вместе с нею в сторону – совершенно автоматически, никогда прежде не пробовав этого делать…

И тут же, возвращая в реальность и одновременно подтверждая, что все не сон, взметнулся голос Славки. Еще какой-то железный гром и леденящий душу вопль:

– Измельчитель выключиииии!!!..

В промежуток между этими событиями что-то касательно ударило меня по руке. Падая, я видел боковым зрением, как отлетела в сторону банка и медленно, как показалось, развалилась на льдистые осколки, потом еще медленнее ударил вверх и неподвижно осыпался фонтан воды.

А я лежал, всем потным, грязным телом навалившись на Катю и двумя руками закрывая ей голову… Как поступил бы на настоящей войне под настоящим обстрелом…

И вдруг все стихло. То есть, конечно, АВМ продолжал скрежетать. Но все-таки стало тихо, потому что больше не было ужасного грохота, и измельчитель свистел, останавливаясь, на холостых оборотах…

– Женя! Женя!!! Что там?! – послышался испуганный голос Славки.

Не сразу выходя из оцепенения, я приподнялся– сначала на локтях, высвобождая Катю.

Она лежала на земле. Вся сжавшись и крепко зажмурившись. И молчала.

– Катя… Катюша, что с тобой ?! – холодея от ужаса, вскрикнул я.

Вскочил, схватил за плечи, без труда поднял ее легкое, вдруг обвисшее тело.

– Ой… – она открыла глаза. – Со мною ничего… Просто испугалась…

– Извини, что я тебя так грубо повалил, – сказал я, чувствуя внезапное, головокружительное облегчение оттого, что она жива и с нею ничего не случилось.

Подбежал Славка, бестолково мельтеша, причитая и размахивая руками. Я не обращал на него внимания – я смотрел на Катю, точно видел впервые.

– А что это… было? – спросила она, глядя на меня снизу вверх голубыми и совершенно беспомощными глазами.

– Не знаю еще. Но что-то было… А очки твои где?! Неужели я их разбил?!

Я нагнулся и увидел Катины очки, отлетевшие далеко в пыль. Обдул стекла, осторожно надел на нее.

– Катя!!! – вскрикнул Славка. – У тебя кровь!!!

– Ты ранена?! – я снова схватил ее за плечи.

– Я?… Вроде нет. А где?

– Вот, – теперь и я увидел кровь на ее виске. – Вот, тут…

Катя потрогала, посмотрела на свои пальцы, потом на меня – и вскрикнула, поднеся ладони к щекам:

– Аааа!.. Женя!!!! Да у тебя вся рука в крови!!!

Я вспомнил об ударе и взглянул на свою правую руку. Поперек трех пальцев: указательного, среднего и безымянного – шел косой разрез, будто я не глядя рубанул по ладони тупым топором. Из рваной раны текла кровь; только сейчас, придя в себя после горячки, я услышал, как остро режет все мое существо внезапная боль.

– Чем это тебя так?!.. – в ужасе спросил Славка.

– Не знаю… – хрипло пробормотал я, чувствуя, как начинает кружиться голова, а к горлу подступает тошнота.

Началась суета. Появился дядя Федя, что-то сдавленно бормотал лишенный присутствием Кати возможности кратко выражать свои мысли.

А я стоял и смотрел отстраненно. Слава богу, все обошлось, ничего страшного не случилось. Мои пораненные пальцы – сущая ерунда; крови было не много, и боль казалась терпимой.

Я еще не мог пережить в себе промелькнувшие секунды. Откуда взялось совершенно нереальное ощущение обстрела, снарядов, линии огня?… Впрочем, однажды я бывал под пулями, хотя… Но все-таки – что же произошло?!..

– …Ножи, мать их так, и этак и через протак… – сдавленно ревел дядя Федя, что-то выискивая в пыли возле автобуса. – Треснули в барабане, чтоб им…

Он поднял тяжелый металлический обломок, облепленный травяной грязью, – который валялся примерно там, где Катя минуту назад пила воду из банки. Потом нашел такой же, чуть поменьше. И наконец подобрал третий, самый большой, килограмма на полтора – он валялся в нескольких метрах от нас. На нем не осталось пятен: кровь, наверное, выступила спустя секунду после удара – но я знал: это именно тот самый осколок… Я представил что прыгнул медленнее, не успел прикрыть Катино лицо… Меня передернуло и голова закружилась еще сильнее.

Мне все стало ясно: в измельчителе разлетелись ножи. Заточенные стальные бруски, что привинчены к бешено вращающемуся барабану…

Катя стояла, молча глядя на мою порубленную руку.

– Этот ваш хитромудрый долбогреб в белой кепке, растак его и этак, – уже не стеснясь, матерился дядя Федя. – Вчера вилы туда захреначил. На них нож, зазубрился, потом треснул. И на холостом ходу кусок оторвался… Бить начало, следом другие пошли…

Он подкинул на ладони кусок металла.

– Как бомбы жахнули, мать их… Убить запросто могло если б по голове кому попало…

– Вилы, фуилы!!! – злобно передразнил его подбежавший Володя. – Не перекладывай, дядя Федя с больной-то головы! При чем тут вилы! Всю вашу троегребаную технику давно пора по ресурсу списать к ешкиной матери. Это еще поразительно, что до сих пор ничего не произошло.

– Ладно, все целы, и то хорошо, – примирительно пробормотал дядя Федя.

Я молча показал ему свою руку. Кровь уже капала на землю. Дядя Федя беззвучно выругался. Славка судорожно сглотнул и в один миг сделался белым, как бумага. Володя скрипнул зубами.

– Надо йодом залить, чтоб заражения не было, – сказала Катя. – И поскорее. Где у вас тут аптечка?

Дядя Федя непонимающе смотрел на нее.

– Аптечка где? – отрывисто переспросил Володя. – Бинты, и все такое?

– В столовой у Клавки было вроде что-то… – нерешительно ответил дядя Федя.

– Пошли! – Катя схватила меня за здоровую руку и потащила за собой.

Перед глазами дрожал туман. Рука саднила. И крови становилось больше; она горячими струйками стекала по пальцам и, казалось, я слышал стук падающих в песок капель. Я поднял ладонь повыше, надеясь остановить кровотечение. Изменив направление, она потекла вниз по запястью, под рукав рубашки, по локтю и ниже… Меня мутило все сильнее, точно я испугался вида собственной крови. Да что же за черт возьми, неужели я мог так раскваситься от несерьезной раны?! Я пытался успокоиться, но перед глазами все слоилось и качалось, а у ушах, вытесняя прочие звуки стоял медленный тягучий звон. Временами начинал меркнуть свет, как в кино перед началом сеанса – не зная ощущения, я догадался, что начинаю терять сознание и лишь усилием воли не давал погрузиться в беззвучную тьму, заставлял себя шагать по одуряюще горячей траве. Спотыкаясь и едва не падая, я шел за Катей, видел перед собой ее маленькую черноволосую головку, и не тронутую загаром шею, и вновь видел, что бы могло быть, если бы… Удушье отступало на миг, подавленное картиной несвершившейся реальности, но тут же возвращалось опять.

В столовой действительно белел на стенке ящик с красным крестом. Но там не оказалось ничего, кроме аккуратно уложенных сине-розовых пачек «Беломора».

– А где медикаменты? – почти крича, спрашивала Катя. – Где бинты хотя бы? Не видите – человек ранен?!

– Медицина… Было все, было когда-то… – пожала плечами горластая тетя Клава. – Не помню, куда делось, наши-то ничем не пользуются, так все проходит. И ты чего орешь? Вон он какой здоровой у тебя! Три к носу – и до свадьбы заживет!

– А медпункт где у вас?! Или даже медпункта нет в вашем проклятом колхозе?!

– Почему нет? Все есть. Фершал есть. Не в этой, правда, деревне. А в дальней. Той, что за железкой. Вот у него вся медицина в порядке имеется.

– Имеются у него, как же… Вот что, – решительно сказала мне Катя. – Сейчас ты отправишься в лагерь. Найди мой рюкзак – у девчонок спроси – там мешочек полиэтиленовый в кармане. И йод, и бинты, и перекиси бутылка…

– Да у меня у самого все есть, – перебил я. – Только как я ребят вдвоем тут брошу?

– Ты что – сдурел?! Посмотри на свою руку! Ты же кровью истечешь!

Ее остановить надо! И обеззаразить!

Мне не надо было смотреть. Я сам чувствовал, как переполнив локтевой сгиб, кровь сползает ниже и затекает уже подмышку…

– Ну ладно… – согласился я. – Пожалуйста, сбегай к агрегату и скажи ребятам, что я не вернусь… А я в самом деле пойду в лагерь…

– Не пойдешь, а поедешь! Сейчас мы машину найдем!

Опять схватив, как маленького, Катя и поволокла меня к гаражу, где стояло несколько машин. Шофера, заранее съехавшиеся на обед, уже стояли в тени кузницы. Лениво болтали, курили, лузгали семечки.

– Товарищи! Довезите, пожалуйста, раненого до лагеря! – обратилась она к ним, глядя из-под косо сидящих, наверное поврежденных-таки падением очков.

Шофера смотрели, кто с удивлением, кто с любопытством, но никто ничего не сказал.

– До лагеря… – повторила она. – Это недалеко, возле парома.

– Сам дойдет, – ответил за всех один, здоровый парень в клетчатой рубахе, расстегнутой до пояса на безволосой, по-бабьи гладкой груди. – Чай, не в ногу ранен-то!

И вся компания беззлобно захохотала, найдя шутку очень удачной.

– Ну пожалуйста, довезите, – продолжала упрашивать Катя. – Рука ранена, не нога… Но ведь обработать скорее надо, а то заражение может начаться! Трава, земля…

– Хилые вы городские… – мужик постарше поморщился, старательно сплевывая прилипшую к нижней губе шелуху. – Ладно, после обеда довезу. По пути будет.

– Мы хилые?! Мы городские?! Которые на ваших раздолбанных агрегатах работаем?! – закричала Катя. – В то время, как вы в тенечке прохлаждаетесь!

– Наплевать на них, Катя, – тихо сказал я. – Сам дойду, я нормально себя чувствую…

– Человек кровью истекает! После обеда! Где ваше начальство! – Катя сжала кулачки, и в ее голосе прорывались слезы. – После обеда отвезут, слыхали такое! Гады вы тут! Гады все и сволочи! Слышите – сво-ло-чи! Бездельники проклятые! Как работать, всегда пожалуйста, а как ранило человека на вашей же технике – так и знать ничего не хотите?!

Шофера прекратили разговор и смотрели на нее с изумлением. Слезы катились градом по Катиному покрасневшему, запыленному лицу.

– Мерзавцы! Сволочи!.. Живете за наш счет! Пьете тут…Всю совесть пропили! Небось и йод из аптечки тоже выпили! Алкаши проклятые!!! Негодяи!!! Знайте, я вам этого не оставлю так!!!

– Председатель… – вставил было кто-то из шоферов.

– Да имела я вашего председателя! Три раза так и этак и поперек гроба в белых тапках!!!

Катю била ужасная истерика. Она выкрикивала чудовищные слова, каких я даже не подозревал в ее употреблении.

– Знайте, я вам этого так не оставлю!! Я вам устрою… Я в газету напишу… И не в здешнюю паршивую газетенку!! В «Правду»! И вы еще пожалеете!!! Гады, гады, гады, сволочи фашистские…

Она замолчала, икая от рыданий.

– Катя, Катюша… – я обнял ее за плечи, не ощущая своей боли и не понимая, что измазываю ее кровью. – Ну их на фиг. Пойдем… Пойдем отсюда…

Трясущаяся Катя повиновалась. В голове моей пульсировал жаркий звон, кровь щекотала тело, мир перед глазами двоился и троился. Трава стегала по ногам, становясь все выше– или это я, не в силах идти, склонялся к земле… Но я все-таки продвигался, таща за собой Катю. Точнее, опираясь на нее, но все-таки шел, сам не зная куда.

Очнулся я лишь на АВМ. И вдруг успокоился: я вернулся к своим. Где я не один, где Славка защитит Катю, где можно спокойно… Из последних сил дойдя до автобуса, я лег на сиденье и закрыл глаза… Мне вдруг сделалось очень хорошо. Горячая кровь билась одновременно и в руке, и в голове, и во всем теле. Я оторвался от своей оболочки и поплыл куда-то над знойным маревом звенящей кузнечиками травы…

– …Женя!!!

Я с трудом и неохотой открыл глаза. Володя осторожно тряс мои плечи.

– Женя, вставай! Дядя Федя сходил за Степаном, он тебя в лагерь на телеге отвезет.

Не вполне соображая, что со мной делается и чего я больше хочу: спокойно лежать здесь на продавленном автобусном сиденье, или трястись на Степановой телеге в лагерь, где можно промыть и забинтовать рану – я встал на ватные ноги. Весь я стал ватным и бесформенным, и просто удивительно, как еще мог стоять без посторонней помощи…

Ни Кати, ни Славки поблизости не было. Володя принес несколько пустых мешков, застелил дно телеги, примостил нечто вроде изголовья, и бережно помог мне туда устроиться.

Мне стало неловко:

– Ну что ты со мной, как с тяжелораненым, ей-богу! Извини, у меня просто перед глазами все поплыло. Наверное, от шока. Или от солнечного удара. А так я вполне здоров. И мне стыдно оставлять вас тут…

– Ладно, ладно, – скупо улыбаясь, пробурчал Володя. – Пока я тут бригадир и распоряжаюсь. Езжай скорее в лагерь и обрабатывай свою руку.

– Еду, Володя, еду… И не волнуйся. Вечером буду здоров. А завтра на работу выйду как обычно!

Последние слова я прокричал уже на ходу.

Телега тряслась и подпрыгивала. Но я не чувствовал ни боли, ни неудобства. Мною охватило какое-то неестественное, лихорадочное возбуждение. Я три раза подробно рассказал сидящему спиной Степану мельчайшие подробности аварии, на что он всякий раз сочувственно кивал, хмыкал и коротко матерился.

Начав в четвертый, я вдруг ощутил страшную усталость и замолчал. И остаток пути лежал на спине, трясясь вместе с телегой, глядя в жаркое синее небо, где, показываясь то слева, то справа, то уходя куда-то из поля моего зрения, плавал пятнистый коршун с раздвоенным хвостом.

Сквозь грохот я слышал умиротворяющий звон кузнечиков. И еще – пульсирующую кровь. Чтоб она не вытекла вся до капли, я приподнял руку над собой, но долго не смог держать на весу. Тогда я опустил ее себе на грудь. И скоро ощутил, как кровь ползет по моему телу, медленно затекает под меня. Но тем не менее, ко мне возвращалось привычное равновесие.

Я вспоминал, как рыдала Катя, пытаясь найти попутную машину до лагеря – и с внезапной, объективной ясностью понимал, что истерика ее была рождена не страхом за меня, а лишь последействием шока. Что в сущности я сам безразличен ей настолько же, как Володя или даже вот этот Степан. Вот если бы ранен был Славка, она бы вцепилась в волосы кому-нибудь из шоферов и заставила немедленно ехать не то что в лагерь, а в районную больницу… Ну и что из того? Я не испытывал ни горечи, ни сожаления. Мне и это было все равно. Добрый Степан привез меня прямо в лагерь, помог выбраться из телеги у столовой и, сочувственно покивав, уехал.

Голова моя кружилась от долгой тряски на спине. Я огляделся. В лагере не виднелось души. Только надсадно звенели кузнечики, которых я почему-то не замечал до сегодняшнего дня.

Нет, все-таки народ не вымер. В столовой я увидел Люду. Которая, почему-то стоя, что-то соскребала у с алюминиевой тарелки. Рядом на скамейке стояла кружка.

Увидев это, я почувствовал, как внутренности мои сжимаются от жажды. Ведь мне хотелось пить еще до того, как все случилось – и с тех пор я так и не добрался до воды…

– Люд, зачерпни мне воды, пожалуйста! – попросил ее я.

Она обратила ко мне бледное и, как мне показалось, заплаканное лицо, посмотрела сквозь меня отрешенно, словно сомнамбула, и снова принялась за кашу. Вероятно, не поняла моего вопроса, или все еще находилась под впечатлением того события, что ночью выгнало Вику из палатки.

Я молча зашел в столовую, здоровой рукой взял кружку и напился. Потом принес из кухни ведро, отлил туда из фляги и вышел из-под навеса.

Полив из кружки, смыл с раненой руки остатки травяной грязи и сгустки крови. И наконец, слегка содрогаясь, рассмотрел свою рану. Как ни странно, она оказалась не такой глубокой: кости остались невредимы и пальцы шевелились во всех суставах. Да и кровоточила в общем не слишком сильно – как и положено нормальной ране на руке. Просто я слишком долго ее не перевязывал, поэтому кровь успела затечь везде, куда можно и нельзя. И правая половина моей рубашки побурела и стала твердой, как панцирь.

Забыв Катины слова насчет перекиси в ее рюкзаке, я залез в свою палатку, достал йод. Корчась от боли, вылил почти всю бутылочку прямо на рану. Потом замотал бинтом. Когда я приехал сюда, кровь из пальцев уже лишь сочилась пузырьками. Сейчас, после того, как я помыл рану, быстро проступило свежее пятно. Я разорвал еще один пакет и намотал его поверх первого, сделав из руки огромную куклу.

Осталось привести в порядок внешний вид. Я расстегнул рубашку. И тотчас услышал чей-то истошный вопль:

– Ааааа!!!!!!..

Я вскинул глаза. Передо мной стояла белая, как мел Люда. Уставившись расширенными от ужаса глазами и прижав руки к ушам, она пронзительно орала на одной ноте, и вдруг замолкла, точно отсоединили батарею – после чего упала в обморок. Я раньше видел такое лишь в фильмах и думал, что это искусственная режиссерская работа. Но сейчас все произошло именно, как в кино. Продолжая глядеть на меня в упор, не опуская рук от ушей и даже не закрывая рта, Люда вдруг обмякла всем телом, потом у нее медленно подогнулись колени и она, точно складываясь, не спеша опустилась на землю перед мной. И лишь в последнюю секунду глаза ее закрылись, как у дорогой куклы, а руки, потеряв жесткость, мягко отлетели в стороны. И вот она трупом лежала у моих ног, и я не знал, что делать: приводить в порядок в себя, или возиться с ней.

Я никогда не сталкивался с подобным и, честно говоря, изрядно испугался и даже забыл свою руку.

– А?!.. Что?! Что такое? Что случилось?!..

На ходу натягивая зеленый лифчик от купальника и не сразу прикрывая лоскутами нужные места, из палатки выкарабкалась сонная Тамара.

– Ек-макарек… – всплеснула она руками. – Что с тобой, Женя?!

– Да вот, руку поранил немножко, – ответил я и виновато кивнул на бездыханное Людино тело. – А вот она увидела и…

– А ну ее на хрен, – спокойно отмахнулась Тамара. – Эта дура только и может, что реветь да в обмороки падать. И еще писькой своей через трусы размахивать…

Взяв у меня кружку, она зачерпнула из ведра и с размаху, широко и без всякого почтения плеснула Люде в лицо радужной струей. Та замычала, хлопнула глазами и сделала попытку перевернуться на бок.

– Оживет, – констатировала Тамара. – А вот с тобой что… Ты смотри-ка…Ёкарный бабай…

Она обошла меня кругом, тронула рубашку, покачала головой.

– Да, не зря Людка коньки откинула… Видуха у тебя как у жертвы кровавого воскресенья… Руку, говоришь, поранил? А почему рубашка вся в уделана?

– Руку, руку… А на рубашку натекло, пока сюда ехал, и вообще…

– Н-да… – Тамара осторожно, но твердо взяла мою перевязанную руку, осмотрела сверху и снизу. – Какое место?

Эта Тамара – серьезная, внимательно и явно понимающая толк в деле – не имело ничего общего с той срамной девкой, которую я видел на этом же месте минувшей ночью…

– Пальцы. Осколком… В общем, долго объяснять.

– Ну-ка пошевели…

Я повиновался. Боль пронзила меня, но кончики пальцев, торчащие из повязки, все-таки пошевелились.

– Ладно. Значит, не страшно, – вынесла заключение она. – А забинтовал хорошо? Обработал нормально? Перекисью помыл, йодом смазал? Может, развяжем, и я все тебе по новой сделаю?

– Хорошо забинтовал, не надо развязывать, – быстро ответил я, почувствовав, как вспотела спина от одной лишь мысли, что руку будут шевелить, мыть и завязывать обратно… – Все как надо сделал. Я же давно приехал…

Тем временем Люда пришла в себя и села на траве, подогнув ноги. Потом бросила на меня опасливый взгляд, вся передернулась, и, с трудом поднявшись, и куда-то ушла.

– Ну если перебинтовывать не надо, то давай тобой самим займемся.

Тебя обмыть надо… То есть, извини, – помыть; это покойников обмывают… А ты еще жив, слава богу, – Тамара улыбнулась своей грубой шутке. – И помирать тебе мы не дадим.

– Зачем меня мыть?

– Ну ты же под рубашкой тоже весь в крови… Давай раздевайся быстро.

– Как это раздевайся? – не понял я. – Совсем, что ли? Зачем?

– Можешь совсем, если хочешь, – усмехнулась она. – Вряд ли я увижу что-то новое… Давай рубашку снимай…

Точными, но аккуратными движениями она помогла стащить рубашку с раненой руки и присвистнула, оглядев меня:

– Ё-мое… Вот это да… Ну, Женя… Я бы тоже, наверное, упала, если бы ты такой в палатку влез…

Я искоса взглянул на себя, и тошнота подступила к горлу. Половина моего тела была залита кровью – местами подсохшей, кое-где еще блестящей сгустками. Кровь алела на руке, на плече, подмышкой, на боку и даже на животе… Я бы никогда не подумал, что пустячная рана может столько дать.

– Так. Иди возьми себе чистую рубашку, эту я сейчас тебе в речке простирну, – не терпящим возражений тоном скомандовала Тамара. – Пока кровь не въелась…

Пока я ходил за рубашкой, шатаясь и не сразу находя нужные вещи, Тамара развила бурную деятельность. Притащила из кухни оцинкованный таз, который использовали для переноски грязной посуды, налила его ко краев, раздобыла относительно чистые тряпки, намылила их и, наклонив меня над тазом, принялась отмывать кровавые следы с моего тела. Увидев, что мне натекло за пояс, она беспрекословно раздела меня догола и стала мыть уже с головы до ног, не заботясь о том, каких моих органов и частей тела касалась при этом своими сильными ловкими руками. И меня это не смущало, поскольку обращалась она со мной как с малым ребенком: видимо, несмотря на любовь к сексу, она ко всем мужчинам относилась именно так. Тем более, не было сил отстаивать свою самостоятельность и мужское достоинство…

За этим и застал нас откуда-то вернувшийся Саша-К.

– Женя, что случилось? – с тревогой спросил он, глядя на меня – забинтованного, окровавленного, и голого безвольно мотающегося в руках могучей Тамары.

– Да ничего особенного, – пробормотал я.

Вымыв наконец, она принялась аккуратно вытирать меня полотенцем.

– Нет, что случилось?

– В принципе ничего особенного. Я руку поранил, потом кровь натекла.

– Руку поранил?! – лицо Саши-К исказила гримаса физического страдания. – Как?

– Да так… Гнали траву через измельчитель, чтоб не перекидывать за сто метров. А у него нож развалился. На ходу, Ну, куски из хобота ударили. Как снаряды.

– И что – прямо по руке? – недоверчиво сощурился Саша-К.

– Да, прямо по руке, – ответил я, избегая подробностей, связанных с Катей. – так вышло, что я оказался на линии… огня. В общем, так.

– Везучий ты, Женя, однако… – вздохнул командир. – И как, сильно?

– Средне… Три пальца наискось.

– А кости?

– Вроде целы. Пальцы шевелятся. Удар был касательный. Если бы по прямой – точно, отрубило бы под корень. А так – только чиркнуло и кожу вспороло… Правда, болит здорово, хоть на вид и неглубоко.

Тамара кончила меня обтирать, и я отошел на сухое место.

– Езжай-ка ты в город! – вдруг сказал Саша-К.

– Вот еще, – обиделся я, отвернувшись и натягивая трусы. – Что я – Аркашка, что ли? А что Тамара меня моет и одевает… Так это просто так…

– Да уж – просто так, ёк-макарек… – проворчала Тамара. – Кровищи на нем было, как на колотом борове.

Развернув лицом к себе, она надела на меня чистую рубашку и стала ее аккуратно застегивать, как будто мне это было не под силу – хотя, впрочем, я вряд ли бы управился с пуговицами, орудуя своей намертво забинтованной рукой.

– Давай-ка все-таки езжай. Сходишь в поликлинику, пусть посмотрят.

– Да я завтра работать буду!!!

– Без правой-то руки?

– Да заживет она, увидишь! Вон, кровь уже остановилась, пятно не расплывается. А что болит – так, наверное, просто кость ушиблена. Ну уж если завтра заболит, тогда уеду.

– И все-таки… лучше бы ты прямо сейчас поехал. Пусть бы тебе хоть противостолбнячную прививку сделали!

– Да какой столбняк?! Мы же не в городе! Что я – в колхозе никогда не ранился?! Здесь чистая природа, никаких микробов… Электричка все равно вечером… Да и вообще – рука не задница, поболит – перестанет…

Я сострил, как мне показалось, очень удачно, по своему адресу и тут же отметил, что в течение нашего разговора Саша-К, забыв свою привычку, не употребил ни одного красочного выражения. И этот факт почему-то потряс и напугал меня гораздо больше, чем ноющие пальцы, туман в глазах и таз с розовой от крови водой, оставшийся после моего мытья. Но я подавил в себе этот секундный страх.