Текст книги "Воображая город: Введение в теорию концептуализации"

Город без правил

…иногда пациент отпихивает свой стул и отбрасывает щелчком горящий бычок через половину комнаты с выражением отвращения на лице. Если не по своим намерениям, то по своим результатам эти «злоумышленные» оскорбления представляют собой жесты презрения.

И. Гофман

Вернемся ненадолго к этнометодологической концептуализации города (схема 14, с. 164). В исследовании Либермана мы видели когорты пешеходов, велосипедистов и автомобилистов, вовлеченных в производство локальной упорядоченности городской жизни. Они практикуют город, как практикуют занятия йогой или фитнесом. Этнометоды не находятся с практиками в тех же отношениях, что грамматика языка – с его прагматикой. Они – плоть от плоти самих практических действий.

Но практики правилосообразны. Это – важнейшее завоевание витгенштейнианской революции. У языка есть нормы, у речи – правила. Прагматический «город-речь» может обойтись без норм, но и в этом случае городская жизнь – не бои без правил. Даже тогда, когда мы говорим о «беспределе городских окраин», мы не имеем в виду реальное отсутствие правил поведения: напротив, на городских окраинах они куда более жесткие и обязательные для исполнения, чем нормативные регуляции и установления. Правила не обладают принудительной силой по отношению к практикам, но обеспечивают им воспроизводимость. Витгенштейн пишет:

Правило выступает здесь как дорожный указатель. Разве последний не оставляет никаких сомнений относительно пути, который я должен избрать? Разве он указывает, когда я прохожу мимо него, в каком направлении мне идти по дороге ли, тропинкой или прямо через поле? А где обозначено, в каком смысле нужно следовать ему: в направлении ли его стрелки или же (например) в противоположном? …Итак, можно говорить, что дорожный знак все-таки не оставляет места сомнению. Или вернее: он иногда оставляет место сомнению, а иногда нет [Витгенштейн 1994].

То место, которое у этнометодологов на первой орбите занимают «этнометоды», т. е. естественные способы упорядочивания повседневных практик, у других социологов-витгенштейнианцев занимают «правила». Питер Уинч пишет:

Любое осмысленное поведение должно быть социальным, поскольку оно может быть осмысленным только в том случае, если оно управляется правилами, а правила предполагают социальное окружение [Уинч 1996: 87].

По мысли Уинча, социальным является поведение школьника, выучившего ряд натуральных чисел и, в целях тренировки, записывающего их на листе – оно социально, потому что ребенок может продолжить этот ряд, то есть он «знает как» [Райл 2000] его продолжить. Социально поведение человека, вкладывающего между страниц книги листок бумаги, чтобы вернуться к чтению с того места, на котором он остановился. Это действие правилосообразно и сообразность с правилом превращает лист бумаги в «закладку», а само действие – в социальную практику «закладывания страниц». Социально действие пешехода – он «знает как» переходить Кинкейд ситуативно правильно, даже если нарушает правила дорожного движения. В то же время ни одно из трех описанных действий не является социальным, скажем, в веберовском определении. Ни мальчик, самозабвенно выписывающий ряд чисел на листе бумаги, ни читатель, закладывающий страницу книги, ни водитель, прибавляющий газ на переходе, скорее всего, не совершают субъективно осмысленных поступков. Их движения вообще могут быть слабо отрефлексированными. Однако эти действия являются правилосообразными практическими актами.

То же и с концептуализацией города. Как только мы вывели на первую орбиту правила, практики и самих практикующих город людей, нам придется ответить на вопрос – где именно они локализованы? Как связаны когорты пешеходов, практики перехода улицы, правила поведения на дороге и сам перекресток Кинкейд и 13‐й? Где в нашем концепт-графе место книжного магазина, банка, аптеки, входа на кампус? Для догматичного этнометодолога они не могут являться исходными предпосылками и условиями возможности городских практик. Они производятся (а точнее, вводятся в игру, анимируются, обретают жизнь) исключительно в самих локальных согласованных действиях – как часть локального порядка повседневной жизни. То есть конкретным физическим «местам» нет места на первой орбите – они суть атрибуты когорт и практик. Но мы уже и так «изменили» этнометодологической концептуализации, заместив «этнометоды» «правилами». Отсюда один шаг до возвращения на первую орбиту «мест»: конкретных физических локалов, в которых осуществляются действия городских «исполнителей».

Ведь правила не практикуются в безвоздушном пространстве, они связаны с местами, зонами, ареалами, регионами. Собственно, границы действия правил – и есть границы места (этот тезис Энтони Гидденс пытается обосновать со ссылкой на Ирвинга Гофмана [Гидденс: 2003]). Более того, правила – это то, что увязывает места и практики в более или менее консистентное единство. А. Ф. Филиппов подчеркивает:

Повседневная рутина именно такова: действия определенного типа соотносятся с определенными регионами. А регионы мы знаем как таковые лишь потому, что с ними соотносятся определенного типа действия. Мы говорим о действиях в квартире, но саму квартиру мы называем квартирой только потому, что составленные в некотором порядке бетонные блоки связаны (сейчас, в прошлом, в будущем) с определенными действиями. И эти действия могли бы показаться нам бессмысленными (неуместными), если бы совершались вне и помимо этих бетонных (деревянных, кирпичных, саманных и проч.) стен… Если бы магазин не появился на местности, «жизненные траектории» жителей окружающих домов не пересекались бы в данном месте, которое становится тем, что оно есть только потому, что деятельность одних связана с продажей, других – с куплей, и это – типичная деятельность по правилам в такого рода местах (или, если угодно, локалах) [Филиппов 2002: 61].

Схема 15. Витгенштейновская реконцептуализация

Итак, наша концептуализация города медленно, но необратимо мутирует. Сначала мы заместили гарфинкелевские «этнометоды» витгенштейновскими «правилами», перейдя границу между позициями радикальных (этнометодологи) и умеренных (витгенштейнианцы) теоретиков практик. Затем наделили «правила» собственной онтологией, отказавшись растворять их в действиях «здесь и сейчас» (еще один шаг от этнометодологии). На следующем ходе мы вернули на первую орбиту места, высвободив их из-под диктата суверенных практик. А дальше нам необходимо объяснить: что именно обеспечивает связь правил и практик? Как понять, что я действую «не по правилам»? Чем гарантирована применимость правила к каждому следующему действию?

В 1976 году философ Сол Аарон Крипке прочитал в канадском городе Лондоне свою знаменитую лекцию, позднее вошедшую в книгу «Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке» [Крипке 1999]. Вся лекция (которой было суждено изменить направление теоретического поиска сразу в нескольких социологических областях), по сути, сводилась к интерпретации нескольких параграфов «Философских исследований» Л. Витгенштейна. В частности, знаменитого параграфа 201:

Наш парадокс был таким: ни один образ действий не мог бы определяться каким-то правилом, поскольку любой образ действий можно привести в соответствие с этим правилом. Ответом служило: если все можно привести в соответствие с данным правилом, то все может быть приведено и в противоречие с этим правилом. Поэтому тут не было бы ни соответствия, ни противоречия [Витгенштейн 1994].

Допустим, я перехожу дорогу по нерегулируемому перекрестку в незнакомом мне городе. Я никогда не переходил раньше эту конкретную улицу по этому конкретному переходу. И тем не менее я знаю, как переходят дрогу – я следую правилу, опробованному мною неоднократно на других перекрестках. Через секунду меня почти сбивает машина. Я не понимаю причины происшедшего, и мой местный знакомый объясняет: на машине были спецсигналы, оборудованные ими автомобили в этом конкретном городе могут не пропускать пешеходов на нерегулируемых перекрестках (даже если сигналы выключены). Я должен внести коррективы в известное мне правило: «убедиться, что на машине нет спецсигналов => действовать по обычному сценарию».

«Скептический парадокс», как формулирует его Крипке, сводится к следующему: число конкретных практик, в которых мы применяли то или иное правило в прошлом, ограничено, и нет никаких гарантий, что описываемое этим правилом множество случаев дает возможность экстраполировать его на новые «кейсы». Нужно ли передавать в маршрутке «за проезд» при посадке или при выходе? Нужно ли подходить к водителю самому (через весь салон) или можно передать по рукам? Считается, что эти правила зависят от конкретного населенного пункта и типа маршрутного такси. Но даже если и то, и другое нам хорошо известно, мы ведь никогда до этого не ездили в данной конкретной маршрутке, с этими конкретными пассажирами и этим конкретным водителем в этот конкретный день. Может быть, именно сегодня общее правило не сработает и следует усомниться в том, как мы действуем? Использовать иную схему?

Первая импликация тезиса Крипке для городских исследований такова: город нельзя свести к совокупности правил и практик, потому что между правилом и практикой нет однозначного и необходимого соответствия. На замечание А. Ф. Филиппова «здесь действуют так», «мы знаем это место как Х, потому что в нем действуют Х-образным способом» скептик-крипкианец бы ответил: это здесь раньше так действовали, нет никакой гарантии, что в данном конкретном случае от нас требуется применить то же самое, ранее применявшееся правило. А если практики не прибиты к правилам, и любые действия могут быть поставлены в соответствие любым правилам, значит «все дозволено» – крипкианский скептицизм оборачивается эпистемическим анархизмом.

И в тот момент, когда фигура скептика – безжалостно устраняющего необходимую связь между «правилом» и «практикой», обнаруживающего контингентность (если не случайность) их соотношения, – окончательно испортила настроение исследователям-витгенштейнианцам, Крипке достал из рукава проверенное временем теоретическое решение – понятие сообщества:

Ситуация будет сильно отличаться, если мы разрешим себе рассматривать нашего наблюдаемого во взаимодействии с широким сообществом. Другие люди тогда будут обладать условиями оправданности для корректировки правила, которому следует субъект. Рассмотрим пример с маленьким ребенком, обучающимся правилу сложения. Очевидно, что его учитель не будет принимать буквально любой ответ своего ученика. Напротив, ребенок должен удовлетворить различным условиям, если учитель хочет привить ему овладение понятием сложения [Крипке 1999: 156].

Теперь для «нормальной» поездки на маршрутке недостаточно самой маршрутки, пассажиров, рутинных практик передачи денег за проезд, и свода негласных правил «как передавать деньги за проезд». Нужен водитель, который выступит в роли «гейткипера», легитимного представителя транспортного сообщества, обладающего эксклюзивным правом кричать «За проезд передаем!» и ожидать подчинения. Так же и с моим неудачным переходом дороги. Нужен представитель местного сообщества, чтобы подвести мою практику перехода дороги под правила, принятые в соответствующем городе.

Когда сообщество принимает некое частное условие, оно принимает его контрапозитивную форму: неудачу индивида в определенных ответах сообщество рассматривает как дающую ему право предположить, что индивид не следует правилу. С другой стороны, если индивид проходит достаточное количество тестов, то сообщество принимает его как следующего правилу, давая ему санкцию на то, что он в состоянии принимать участие в определенных взаимодействиях [там же: 158].

Несколько лет назад мы проводили исследование в Краснодарском крае. В городе Краснодаре существует удивительное единодушие между пешеходами и водителями по поводу нерегулируемых переходов. Пешеходы точно знают, что водитель остановится только в случае, если пешеход не станет сбавлять скорость на переходе и фактически бросится ему под колеса. Неуверенный в себе пешеход не имеет шансов пересечь ни один нерегулируемый краснодарский перекресток. (С точки зрения негласных правил дорожного движения Краснодарский край – это отечественный Непал.) Но при въезде в Новороссийск картина меняется. «Они же тут все отдыхающие, – с раздражением пояснил наш водитель, притормаживая перед двумя полураздетыми людьми, прогулочным шагом пересекающими дорогу по нерегулируемому переходу. – Не знают, как у нас принято».

Схема 16. Город Крипке

Задумаемся на минуту, что именно скептическое решение Сола Крипке означает для исследований города? Если Крипке прав, становится, например, невозможна гофмановская концептуализация общественного пространства, рассмотренная в первой главе. У Гофмана есть базовое допущение, что правило гражданского невнимания – требование не пялиться на незнакомых людей в парках, на улицах и в лифтах – связано с практикой непосредственно, без всякого принуждения со стороны анонимного сообщества «гейткиперов». Нам не нужен полицейский, чтобы вести себя в парке, как в парке. Нам не нужны психиатры (с исследований которых Гофман начинает свой анализ поведения в публичных местах) и санитары, которые незамедлительно увозят всех, кто ведет себя в общественном месте «не по правилам». Вполне достаточно самих правил этикета. И только поэтому у Гофмана возможно общественное пространство без сообщества. Но приходит Крипке и говорит: концепты практик и правил уже с необходимостью предполагают некоторое сообщество «гейткиперов» и «экспертов» – в противном случае неясно, как правила и практики связаны друг с другом. А значит, теперь концептуализация города выглядит принципиально иначе.

Когорты практикующих исполнителей городской жизни распадаются на «игроков» и «судей». Сообщество следит за тем, правильно ли вы действуете в том или ином месте. Сол Крипке наносит сокрушительный удар по этнометодологии города: вы можете детально описать практики и этнометоды разных когорт во дворе своего дома, но без сообщества бабушек – подлинных хранителей «правил места» – двор адекватно представить не удастся.

Нет практик без правил, нет правил без сообществ.

Изящным философским жестом Сол Крипке вернул (вместе с фигурой сообщества) политическое измерение в витгенштейнианскую философию. Плоть от плоти ее – теория практик в городских исследованиях – теперь должна как-то отнестись к этой инновации. Например, пересмотреть категорию общественного пространства, исходя из властной асимметрии между «исполнителями» и «сообществами», «игроками» и «судьями».

В исследовании петербуржского антрополога Ильи Утехина показана трансформация Марсова поля в 1990‐е годы: горожане перетащили лавки поближе к Вечному огню, обустроив вокруг него пространство для пикника. Ритуальный огонь стал костром, гранитный постамент – столом.

В советские времена на Марсовом поле круглосуточно дежурила милиция, царила торжественность. Вокруг сакрального центра мемориала нельзя было вообразить себе ничего подобного… Сидение на скамейке у Вечного огня сразу снижает градус сакрального: оказывается, здесь можно не только стоять, но и сидеть. Более того, тут, оказывается, позволительно не только проникаться возвышенными мыслями, но делать, в сущности, что угодно – все, что люди делают во время приятной прогулки в парке. Сидя на скамейке, можно, например, выпивать и закусывать. А у огня это делать еще веселее. Ходят слухи, что по ночам публика не гнушается жарить на Вечном огне сосиски [Утехин 2012: 21].

Итак, есть место, есть когорты «исполнителей», есть наблюдаемые практики. Очевидно, есть и правила: что можно, а чего нельзя делать у Вечного огня. Можно ли тут сидеть или только стоять? Если есть лавочки – значит, можно сидеть. Но лавочки сюда перетащили сами «исполнители». И никакое сообщество не сделало им замечания. Почему? Потому, отвечает Утехин, что сообщество репрезентировано нарядом полиции и, если его нет, исполнители вполне могут устроить на Марсовом поле барбекю:

Отсутствие поста полиции и камер наблюдения показывает, что теперешняя власть отдает режим использования некогда сакрального пространства на усмотрение пользователей – практически в тех же пределах, что и любое другое пространство публичного парка. Доступ к мемориалу и формы поведения посетителей не контролируются, в сущности, никем, за исключением других пользователей, и в этом отношении зона памятника не отличается от остальных частей Марсова поля: в летние месяцы там теперь садятся и ложатся на траву, хотя еще не так давно практически повсеместно были установлены таблички «Ходить по газонам запрещено» [там же: 23].

Режим использования места становится ключевым концептом анализа. Режим места не синонимичен правилам. Скорее это атрибутивный концепт второй орбиты, схватывающий триединство сообщества (кто следит? кто выдает санкцию на действие?), правил (какие действия санкционированы? какие табуированы?) и практик (какие действия реально совершаются?).

Утехин продолжает:

В 1990‐е был короткий период, когда в Петербурге осмелевшая публика вдруг стала усаживаться прямо на траву повсюду, вплоть до сквера у Казанского собора, выходящего на Невский проспект. Довольно скоро строгость распорядка там была восстановлена. Сегодня, как показывает практика, сесть с пивом на траву где-нибудь в Летнем саду тоже чревато разговором с полицией и составлением протокола. Можно объяснить это тем обстоятельством, что Летний сад имеет статус музея, тогда как Марсово поле из мемориального кладбища, актуального для государственной идеологии, превратилось в обычный сквер, где посередине стоит просто «какой-то памятник». Никакой сакральности и связанных с ней ограничений тут больше не просматривается… Обратим внимание на то, как фотографируются у памятника люди, – как если бы памятника вообще не было рядом. Они не включают памятник в кадр, снимают только друг друга, не слишком заботясь о фоне [там же: 26].

Скептический парадокс, который Крипке приписывает Витгенштейну (хотя, скорее, это его собственное творчество), означает для исследователей города следующее: вы не можете понять социальную логику конкретного городского ареала, если не можете идентифицировать пять ключевых переменных:

– Кто действует?

– Как действует?

– Где действует?

– Каким правилам подчиняется?

– Кто следит за их соблюдением?

Сказать, что решение Крипке вызвало бурю негодования среди аналитических философов – ничего не сказать. Его интерпретацию Витгенштейна стали презрительно именовать «Крипкенштейном», а всех, кто последовал за Крипке – «скептицистами». Однако теперь появилась важная теоретическая задача (далеко не только в исследованиях города [Вахштайн 2017]) – как парировать крипкианский выпад? Оксфордские витгенштейнианцы Г. Бейкер и П. Хакер раздраженно замечают:

Удивительно, prima facie, что эта новая форма скептицизма должна привлекать столько внимания, не говоря уже о том, чтобы казаться глубокой. Установленное без обиняков предположение, что я не могу быть уверен, что теперь подразумеваю под «плюс» или под «красный» то же, что я подразумевал под ними вчера, не кажется ни правдоподобным, ни особо интересным… В свете той легкости, с которой мы можем выяснить правила, скажем, шахматной игры или правила дорожного движения, или определить, что должно выполняться в соответствии с правилами, предположение, что то, что считается следованием данному правилу, в принципе непрозрачно, кажется странным, а не убедительным [Бейкер, Хакер 2008: 79].

Серьезно? Я три раза пересдавал на права и тридцать лет играю в шахматы, но ни то, ни другое в моей картине мира не связано с «легкостью». Мне кажется, слова «легкость», «правила дорожного движения» и «правила шахматной игры» в принципе не должны стоять в одном предложении. В первый раз, когда я сдавал на права, экзаменатор попросил остановить машину на мосту. Правило «не останавливайся на мосту» и правило «не спорь с экзаменатором» вступили в конфликт. Я затормозил и был отправлен на пересдачу. Как выяснилось, я должен был включить «аварийку» (то есть прибегнуть к правилу «сделай вид, что у тебя техническая проблема», которое является легитимным способом нарушения правила «не останавливайся там, где запрещено»), но не сделал этого – и был заслуженно уличен в некомпетентности «гейткипером».

И потом, если утверждение Крипке – странно и неинтересно, зачем писать целую книгу (под названием «Скептицизм, правила и язык»), чтобы ответить на одну его лекцию? Нет, оксфордские витгенштейнианцы не зря почувствовали угрозу, исходящую от крипкианского хода мысли. Обращение к сообществу как всепроникающему «социальному контексту» применения правил – удивительно влиятельная фигура мысли. Еще до Крипке к ней прибегает Питер Уинч – главный «переводчик» Витгенштейна на язык социологов. Уинч подчеркивает:

Витгенштейн настаивает на том, что, во-первых, должно быть в принципе возможным для других людей понять правило и судить, правильно ли ему следуют; во-вторых, что не имеет смысла предполагать, что кто-то способен утвердить чисто личный стандарт поведения, если он никогда не имел опыта человеческого общества с его социально утвержденными правилами [Уинч 1996: 24].

А потому скептицизм – крайне привлекательная стратегия мышления для вполне традиционных социологов, привыкших оперировать такими концептами как «сообщество», «социальный контекст», «авторитет» и «общественное одобрение». Из трансляции скептического аргумента в социологическую концептуализацию родились Эдинбургская «сильная программа» социологии знания Д. Блура и Петербуржская программа исследований правоприменения В. Волкова.

Что могут предложить в ответ оксфордские витгенштейнианцы? Для начала – показать, что практики и правила связаны друг с другом непосредственно, некоторым «внутренним отношением», то есть без всякого социального контекста или сообщества. Сам вопрос, поставленный Крипке, предполагает, что

существуют две независимые переменные – правило и его приложение. Они находятся в определенном отношении, а именно в таком, что последнее согласуется с первым. И выдвинутая проблема заключалась в том, что же предопределяет это отношение? Почему как раз эти, а не какие-нибудь другие действия соответствуют правилу? Каким образом объект, подобный правилу, может предопределять бесконечную совокупность действий, которые ему соответствуют? [Бейкер, Хакер 2008: 130].

А значит, мы не можем спрашивать: «Как правило „не курить в парке Коломенское“ связано с тем, что большинство людей не курит (открыто) в парке Коломенское?» Для Бейкера и Хакера

вопрос «Каким образом правило определяет это как свое применение?» имеет не больше смысла, чем: «Как эта сторона монеты определяет другую сторону как себе противоположную?» [там же: 131].

Потому что:

Следование правилу – это Praxis, регулярная деятельность. Понимание (направляемого правилом) выражения проявляется, в конечном счете, в его применении в действии. Ибо овладение техникой использования выражения в соответствии с правилом – это мастерство или способность [там же].

Этот ход – получивший название «антискептицистского аргумента» – позволяет окончательно устранить «сообщество» из концептуальной схемы города (и не только города). И действительно, зачем бы нам тогда понадобился «поворот к практике», если все опять заканчивается указанием на сообщество как на универсальную причину всех вещей? (Хотя теперь сообщество выступает не в роли производителя солидарности, а в образе «гейткипера», связывающего правила и практики.) Зачем вообще тогда нужна была «витгенштейновская революция», если мы вернулись к Дюркгейму? Зачем детально описывать практики поведения людей в публичных местах, если мы в итоге мы все свели к «советской власти», «нарядам полиции», «нормам и санкциям»?

Теперь (и только теперь) мы начинаем понимать логику зелотов-этнометодологов. Они – самые последовательные антискептицисты в социологии. (Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать сокрушительную критику Майклом Линчем работ Дэвида Блура [Линч 2013].) Тот, кто не готов оставить «сообщества» и устанавливаемые ими «правила» в городах исхода, не допускается в Этномето-сити. Именно в этом и состоит смысл решительного отказа от «правил» и их замены на «этнометоды» (то есть на антискептицистски понятые правила). Правила – это не скрытый источник и не детерминанта практик. Правило – это как практики. На перекрестке Кинкейд и 13‐й не стоят полицейские и регулировщики, бабушки не оказывают силового воздействия на тех, кто придвигает лавочки поближе к Вечному огню на Марсовом поле. Если вы не можете мыслить город как самоупорядочивающееся практическое единство – не нужно соваться в Этномето-сити со своими сообществами, властью и неверно понятым Витгенштейном. Для вас всегда открыты двери Бурдьёполиса.