Текст книги "Зарубки на сердце"

Стало смеркаться, когда проехали Каблуковы. А Митиных повезли уже в глубоких сумерках. К Дунаевым пришел грозный полицай, который прогнал меня от Яснецовых, сказал:

– Вас повезут завтра утром. Чтобы были готовы! И не вздумайте в лес уходить! Деревня окружена, посты усилены. Расстрел на месте.

За речкой, в Большом краю, вспыхнул пожар, потом другой, третий. Загорелись дома и в Малом краю. Вскоре весь правый берег полыхал огнем. В Ивановке дома не поджигали. Вероятно, до завтра оставили. Мы обрадовались отсрочке, особенно мама и Тоня.

– Видимо, подвела их оборачиваемость подвод. Значит, и у немцев не всегда все продумано да просчитано, – размышлял крестный.

Он стал украдкой собирать в вещмешок самое необходимое. Тетя Сима заметила это, сказала бабушке Дуне, и вместе они завыли, накинулись на крестного:

– Что ж ты, окаянный, бежать от нас вздумал?! В лес захотел?! А нас на кого оставляешь, ты подумал?! Ведь пропадем мы без тебя, совсем пропадем! Да и немцы за тебя нас расстреляют или живьем сожгут!

– Хватит, хватит вам выть, глупые бабы! Что же мне, за юбки ваши прятаться? – отвечал им крестный.

Но женщины не унимались. Где укором, где лаской, где безудержным плачем все-таки заставили крестного побожиться, что никуда он не уйдет, останется с ними до конца.

Оля, мама, бабушка и я вышли на улицу возле дома посмотреть на пожары. Горело больше двадцати домов на том берегу. Бушующее пламя местами сливалось воедино. Языки пламени и столбы искр взвивались в черное беззвездное небо. Ветер даже сюда, через речку доносил запах гари. Где-то в смертельной тоске выла брошенная собака, раздирая мне душу.

– Жутко, как в аду, – сказала мама.

– Что в аду! – ответила Оля. – Говорят, что немцы на этом свете загоняют жителей в сарай или в дом, запирают и поджигают. Живьем горят люди! Вот ужас-то!

– А какие муки нам предстоят на чужбине, даже подумать страшно. Вот бы сейчас тихо умереть и не мучиться!

– А что? – подхватила Оля. – У нас есть сильная отрава для крыс. Говорят, что умрешь без боли, как будто уснешь.

– Надо в ведре с теплой водой развести. Потом выпить по полстакана, – добавила бабушка.

– А как же Михаил? – засомневалась мама.

– Михаил все равно в лес уйдет, нас не послушает, – заверила бабушка.

Меня никто не спрашивал, хочу ли я отравиться. Впрочем, я не понимал серьезности намерения взрослых, был в таком же помрачнении рассудка, как и они все.

Пошли в дом. Бабушка поставила на плиту небольшое ведерко – греть воду. Сказала тете Симе о принятом решении. Та ответила:

– Я, мамаша, как все.

Мама зажгла лампадку. Все опустились на колени, стали шептать «Отче наш» и другие молитвы. Потом мама поднялась, подошла к лежащей на кровати Тоне, дала ей в руки маленькую иконку:

– Молись, доченька. Читай «Отче наш», как учила бабушка Фима. Скоро мы все умрем. Это будет не больно.

Руки и голос у мамы дрожали, ее слезы капали сестре на подушку. Я еще подумал: «Вот и стакан с отравой для Тони будет так же дрожать в ее руках. Такой же дрожащий стакан и мне подаст мама». Вдруг меня словно током ударило. Я четко представил, как выпью отраву, засну – и уже нет меня. Совсем-совсем нет меня! И никогда не будет!!! Вот ужас-то!!! Показалось, что волосы шевельнулись на голове! Я хотел вскочить с колен – ноги не слушались. Хотел закричать – голос пропал. Как в детстве, когда я до трех лет был немой. Только глаза таращил на маму и Тоню.

В этот момент в комнате появился крестный. Тетя Сима все ему рассказала.

– Вы что, сдурели все?!! Общее помешательство?!! – накинулся он на молившихся. – За что же казнить себя вздумали?!!

– А и правда рехнулись! – обрадовалась бабушка.

За нею и Оля, и мама словно сбросили с себя наваждение.

– Дуры, дуры мы набитые, а я – дурнее всех, – сказала мама, обнимая меня. – Ведь можно с собой взять отраву и выпить, когда совсем будет невмоготу.

Шок, оцепенение у меня сразу прошли, так что взрослые и не заметили этого.

Успокоились. Сели ужинать при керосиновой лампе. Гнетущее гробовое молчание. Никто не хотел разговаривать. Вероятно, устали от переживаний, дневной суеты, перебранки и ожидания смерти. За окном бушевали пожары, и такое же смятение оставалось в душе.

Спали тревожно. Часто просыпались, вздыхали, ворочались. Не сон, а собачья дремота какая-то. Перед рассветом поднялись, сели завтракать. Сон не принес облегчения. Ели без аппетита, но старались насытиться про запас. Мама и я стали надевать на Тоню теплую одежду. Она стонала от боли, слезы градом катились по впалым щекам. Уже подогнали подводу. Крестный, Оля, бабушка и я носили вещи, кидали на фуру. Мама стала готовить местечко для Тони. Поверх вещей она положила подушки под спину и голову, чтобы тряская дорога поменьше причиняла дочери боль. На руках вынесла Тоню, уложила, сама села рядом. Несмотря на большую повозку, семерым на вещах было тесно, да еще немец-конвойный. Но как-то пристроились. Бабушка перекрестила дом, тихо прочитала молитву. Все. Поехали. Мама и бабушка заплакали.

Переехали мост через нашу речку. Поднялись на пригорок, на развилку между Большим и Малым краями деревни. Страшная картина открылась нам. И справа и слева зияли голые черные печи да беспорядочные кучи головешек. Некоторые еще дымились. Едкий запах гари слабый ветер не мог разогнать. Я подумал: «Прощай, Реполка! Прощай, дом! Завтра от тебя тоже останутся одни головешки».

Привезли нас в Извару, на известковый завод. Выгрузили на открытую площадку, огражденную колючей проволокой в один ряд. Стояли два часовых с автоматами. Там уже было много людей из разных деревень. У каждой семьи – свой костер возле кучи вещей. Грелись, варили пищу из своих продуктов. Стояли две бочки с водой для питья и пищи. В дальнем углу – фанерный щит, за которым было отхожее место – общая уборная. То есть все удобства.

Развели и мы свой костер, благо дров здесь было много завезено. Расстелили клеенку, на нее сложили вещи, чтобы не намокли от земли. Особенно было трудно ночью, так как спальных мест на тюках всем не хватало. Крестный, Оля, мама и бабушка спали по очереди: двое спят – двое греются у костра. Нам еще повезло с погодой. Было облачно, но без дождя или снега. И без заморозков при слабом ветре.

Только на третьи сутки подогнали к заводу состав из товарных вагонов – телятников. В наш вагон загнали пять семей общей численностью в двадцать человек. По краям разместили вещи, а в центре стояли люди. Было очень тесно. Тоню уложили на вещи, на самый верх. В тот день резко похолодало, пошел мокрый снег. Из-за этого у нее еще больше обострился приступ ревматизма. Она так сильно и громко стонала, что у нас сердца разрывались от жалости. И нечем помочь – даже компрессы и грелки здесь не поставишь.

Проехали Волосово без остановки. Повезли нас в Эстонию.

ЧАСТЬ 3.
ЛАГЕРЯ

ГЛАВА 10.
КРЕНГОЛЬМСКАЯ МАНУФАКТУРА

Привезли нас в Нарву. Лагерь разместили в заброшенном цехе фабрики «Кренгольмская мануфактура» – на правом, русском берегу реки Наровы. Здание было огромное, гулкое, пустое и темное, с четырехэтажными нарами. Нам досталось место на третьем этаже нар. Забирались туда с вещами по подвесной лесенке. Больную Тоню поднимать по лесенке и ухаживать за ней там было невозможно.

На земляном полу около нар был длинный общий стол, а с торца стола – широкая скамейка. На ней лежала тяжелобольная старушка. Пока мы поднимали свои вещи на третий этаж и размышляли, как быть с моей сестрой, старушка умерла. Ее унесли, а Тоне освободилось место на этой скамейке. Как говорится, и не было бы счастья, да несчастье помогло.

Приступ ревматизма у сестры все усиливался. Ломота в суставах и мышцах становилась нестерпимой. Она страшно стонала, часто переходила на крик и ночью и днем. Некоторые люди ругались на маму: зачем она позволяет больной так кричать, не давая им спать? Мама металась и плакала, не в силах дочери помочь. Я тоже переживал и думал, что так будет вечно. Но мама как-то упросила охранника позвать врача. Пришел пожилой немец – врач. Он проявил человечность. Осмотрел, покачал головой. Сказал по-русски:

– У меня в Германии дочь такого же возраста. Постараюсь помочь вам.

Он дал таблетки, выписал направление в немецкий госпиталь и велел каждый день носить туда больную. Мама заворачивала в одеяло восьмилетнюю Тоню, как грудную, и на руках много раз носила ее в госпиталь, который находился в километре от лагеря. Это тоже сродни подвигу было.

В госпитале все суставы и мышцы сестры смазывали какой-то мазью. Она пошла на поправку. Заново стала учиться ходить.

По лагерю прошел слух, что будут отправлять трудоспособные семьи на торфоразработки. Жить придется в фанерных домиках, продуваемых ветром. А впереди зима. Никакая буржуйка (железная переносная печка) не спасет от холода, сырости и болезней. Для Тони с ее ревматизмом это было бы смерти подобно. Мама тяжело переживала новую напасть. Мы с Дунаевыми жили одной семьей. У нас было пятеро взрослых и только двое детей. Так что нам очень даже реально грозили фанерные домики. Утром приказали всем построиться семьями на площадке перед цехом. Каждая семья стояла отдельной кучкой, образовав большой полукруг.

Два немца – фельдфебель с журналом в руках и солдат с автоматом на брюхе – начали с краю обходить семьи. Фельдфебель делал пометки в журнале, а солдат был ко всему равнодушен. Мама плакала, обнимая Тоню. Это заметила репольская бойкая женщина Клавдия Карпина.

– Ты чего ревешь раньше времени? – обратилась она к маме.

– Так ведь пошлют в лес, а у Тони ревматизм в острой форме. Пропадем там.

– Не дрейфь! Сейчас придумаем что-нибудь.

Клавдия ушла. Несколько минут спустя она вернулась в сопровождении трех чужих детей-малолеток. Грязных, оборванных, прыщавых.

– Пусть стоят они с вами, пока немец осмотрит и в журнале отметит, – говорила Клавдия. – А Оля пусть со мной уйдет на это время.

Мама, вероятно, знала, чьи это дети. Да это было неважно. Когда подошли немцы, то брезгливо сморщились. «Фу, шайзе!» – выругался фельдфебель, вычеркнул нас из списка и дальше пошел.

Потом Клавдия хвасталась маме:

– Я еще две семьи спасла от леса, подставляя тех же ребятишек. Немцы настолько презирают русских, что мы все им кажемся на одно лицо. Они умеют только пересчитывать нас, как овец.

ГЛАВА 11.
ИВАНГОРОДСКАЯ КРЕПОСТЬ

В конце ноября нас перевели в Ивангородскую крепость. Она стояла на берегу реки Наровы, у самого спуска к мосту. Вход охраняли два немца с автоматами. Внутри толстых крепостных стен была огромная площадь, на которой разбросаны разные постройки. Нам отвели двухэтажное деревянное здание. На первом этаже были столовая, кухня и вспомогательные помещения. На втором этаже размещены двухъярусные деревянные нары из нескольких секций. Сначала было освещение карбидными лампами, потом подвели электричество. Мне было непонятно, как отапливалось помещение, но было довольно тепло – спали в нижнем белье. Кормили нас прилично, от голода не страдали.

Два раза стариков и детей водили через мост в город Нарву, в православную церковь. Там было очень красиво, все в золоте. Распятый Христос на кресте вызвал жалость и любопытство. Я подробно рассматривал шляпки гвоздей на руках и ногах, подтеки крови. Бабушка несколько раз поворачивала мою голову от распятия к священнику. Мне впервые пришлось простоять всю долгую службу. Я очень мучился. Ужасно устали ноги, кружилась голова. Но по русскому обычаю нельзя было присесть во время службы – надо стоять несколько часов, до конца. Бабушка Дуня видела мои муки, сама тоже устала, но говорила мне: «Терпи-терпи, Бог терпел и нам велел». Я вспомнил любимую бабушку Фиму. «Она бы не позволила так мне мучиться, вывела бы меня из церкви хоть на несколько минут», – подумал я. Наконец началось причастие. И здесь пришлось очередь отстоять. Но хоть какое-то движение и надежда на скорое окончание мук.

Когда в другой раз отпустили нас в церковь, то я уговорил бабушку войти внутрь только с середины службы.

Прихожане этой церкви из Ивангорода и Нарвы приходили к нам в крепость, приносили в подарок поношенную одежду и обувь, иконки, молитвенники. Они называли нас беженцами. Это меня возмущало.

– Какие мы беженцы?! От кого и за кем бежали?! – пытался я объяснить одной набожной женщине. – Что же, по-вашему, и дома свои мы сами сожгли?! Узники, заключенные немцами, вот кто мы!

– Узников не отпустили бы в церковь, – ответила женщина.

А бабушка заметила:

– Что в лоб, что по лбу – все равно больно.

Нашими соседями на втором ярусе нар были Митины. Нас разделял только метровый зазор между секциями. Нюра спала с краю просвета. Она была на год моложе меня. Сероглазая, краснощекая, с пышными светлыми волосами. Улыбчивая, всегда чистенькая, с приятным грудным голосом. Я старался проснуться первым, чтобы украдкой наблюдать, как она встает, откинув одеяло, надевает платье через голову и обязательно посмотрит в мою сторону. Может быть, и я был ей интересен?

В общем, я влюбился. Старался оказывать ей всяческие знаки внимания. Я нашел обрывок веревки во дворе и в просвете между секциями нар сделал качели. Так первой покачаться я предложил ей. А когда сам стал качаться, веревка вдруг оборвалась, я ударился головой об угол. Образовалась большая шишка. Тогда Нюра намочила свой носовой платок и приложила к шишке на моей голове. Я был на верху блаженства. Только разговаривать у нас никак не получалось. Оба стеснялись друг друга.

Но финал был весьма прозаичным. Как-то мы с группой ребятишек стали играть в жмурки вблизи нар. Когда мне завязали глаза и все стали разбегаться, я раскинул руки, стал их ловить. Мне повезло. Случайно я схватился рукой за Нюрино плечо. Она попыталась вырваться – тогда я двумя руками ухватил ее за талию. И вдруг услышал резкий, грубый, совсем не девчоночий голос:

«Отстань, дурак! Отцепись!» Я отпустил ее. Сдернул повязку с глаз. Все! Пошел к себе на нары. Ее грубость поразила меня. Любовь и симпатию к ней как ветром сдуло.

По утрам взрослых уводили на работу на лесопильный завод. Он находился через шоссейную дорогу, напротив крепости. Нас, ребятишек, свободно пропускали через крепостные ворота, и мы часто бегали на завод. Видели, как работают наши родители. Возят на тележках свежие пахучие доски, сортируют и складируют их. Убирают в сторону горбыли и мусор. Я любил подходить к реке – смотреть, как огромная зубастая цепь из воды цепляет бревно, наклонно поднимает и подает его к пилораме. А пилорама содержит десяток вертикально движущихся пил, которые разрезают бревно на доски. Еще любил прокатиться на тележке поверх новеньких досок. Хорошо работать на таком заводе, думал я.

Из нашей семьи на заводе работали крестный, мама и Оля. Работали наравне с вольнонаемными, по десять часов. (Тетя Сима не могла работать. У нее не сгибалась в коленке правая нога и болела рука от какой-то неизлечимой болезни.) Двое охранников с автоматами были на заводе для порядка, ни во что не вмешивались. В воротах крепости рабочих пересчитывали утром и вечером.

В середине декабря эстонскому руководству завода каким-то образом удалось договориться с немецким руководством концлагеря. Рабочим завода разрешили прописываться в Нарве на свободной жилплощади с правом покинуть крепость. Это было какое-то чудо! Крестный через знакомых подыскал в Нарве свободную комнату.

Нас там прописали, и мы перебрались на волю.

Когда покидали крепость, я подумал: «Это был хороший концлагерь, лучше, чем Кренгольмская мануфактура. Но на свободе еще лучше».

ГЛАВА 12.
ГЛОТОК СВОБОДЫ

В начале января 1944 года мы поселились на последнем этаже пятиэтажного дома. Комната продолговатая, с торцевым окном. В квартире жила соседка Анна с маленьким сыном. Ее, как старожилку, мы считали хозяйкой. Она была русской эстонкой, то есть была русская, но давно жила в Нарве. Хорошо говорила по-эстонски. Очень приветливая, доброжелательная. Крестный, мама и Оля продолжали работать на том же лесопильном заводе. На январь им выдали рабочие карточки, а остальным – иждивенческие. Когда впервые получили продукты по карточкам, то устроили семейный праздник. Хлеб был плоский, овальной формы, с мягкими корочками. Он был с тмином, очень вкусный, и есть можно досыта.

Наши работнички приносили новости с завода. Первая новость – в крепости появился тиф. Рабочих из крепости перестали водить на завод и отменили право на прописку в Нарве. Только несколько семей, включая нас, успели воспользоваться этим правом и выбраться на волю. Бабушка Маша и Дуся не успели, остались в крепости.

Вторая новость – немцы начали драпать. На шоссе много разных машин и повозок месят грязь со снегом. Участились налеты наших бомбовозов на станцию, мост и другие объекты. Со стен крепости немецкие зенитки лупили по самолетам.

Соседка Анна говорила, что ходят слухи о неизбежном приближении советских войск. Она предложила нам с бабушкой пойти посмотреть ее гнездышко в Шведской крепости, растянувшейся по левому берегу Наровы. Внутри стен этой крепости было устроено бомбоубежище с длиннющими нарами в два яруса. Каждая семья имела свое место на нарах, с соответствующей табличкой. Даже кувшин для воды, металлическая посуда и чайник стояли у каждой таблички. Ну и конечно же, освещение, водопровод, центральное отопление, канализация – все было предусмотрено для безопасного и длительного пребывания людей. «Вот это культура! – восхищалась бабушка. – Вот какая забота о людях!» На обратном пути Анна сказала бабушке:

– Многие зажиточные эстонцы скоро побегут из Нарвы – их места в бомбоубежище освободятся, и вы тогда сможете оформить себе местечко здесь.

– Да-да, спасибо. Я обязательно расскажу Михаилу, – ответила бабушка.

В самом конце января загрохотали пушки. Наши войска заняли правый берег реки, только крепость немцы еще удерживали. По слухам, узников они успели угнать в Германию, а тифозный барак сожгли вместе с больными людьми. Началась осада Нарвы. Пушки палили с двух берегов.

Соседка Анна ушла в Шведскую крепость на закрепленное за ней место. Крестный не стал хлопотать о выделении такого же места для нашей семьи, как советовала Анна.

– В такое смутное время мне лучше не высовываться. Не то дадут крепко по носу, – пояснил он.

Мы стали прятаться в подвале нашего дома. Там человек тридцать собралось. Не было ни электричества, ни воды, ни какой печки. Сидели с керосиновой лампой. Спали, сидя на скамейках, или прямо на полу, прижимаясь друг к другу. Пищу готовить поднимались в квартиры. Там же растапливали снег, пока он был чистый, не закопченный от разрывов снарядов и бомб. Позже мама и Оля были вынуждены ходить на реку. Крестный не ходил за водой, чтоб не высовываться. Шли они под обстрелом советских пушек и пулеметов, которые стреляли по немцам, но могли попасть и в Олю или маму. Да и немцы могли пристрелить их в любой момент, посчитав их сигнальщиками.

Поэтому я с трепетом провожал взглядом Олю и маму, когда шли они за водой. И с замиранием сердца ждал возвращения. Мысленно упрашивал Бога: «Господи, спаси мою маму и Олю! Ну, пожалуйста, спаси, Господи! Что тебе стоит?!» Молитву «Отче наш» я знал наизусть еще от бабушки Фимы, но в ней же нет ни слова о маме!

Однажды сестры пришли с реки зареванные, без воды. Лица чумазые, в копоти. Одежда забрызгана грязным снегом.

– Свят, свят, свят! – крестилась бабушка, встретив их на входе в подвал. – Что стряслось-то?

Я бросился к маме. Она одной рукой прижала меня к себе, другой рукой показала свое пустое ведро с огромной дырой от осколка.

– Вот такая дыра могла быть у меня в животе! – говорила она сквозь слезы. – Десять сантиметров до смерти! Вблизи разорвался снаряд. Осколок выбил ведро с водой из руки, отбросил его на несколько метров!

Подошли к нам другие люди из подвала, стали слушать подробности. Но я дальше не слушал. Потеснее прижался к маме и тихо шептал: «Слава тебе, Господи! Спасибо, что услышал меня, спас мою маму и Олю!»

Кроме воды надо было еще добывать продукты. Работу наши работнички потеряли – завод оказался за линией фронта. На февраль нам карточки не выдали, запасов никаких не осталось. Снова перед нами замаячил голод. Здесь в лес не пойдешь, мох и кору не добудешь. Мы решили поискать счастья в покинутых квартирах богатых эстонцев, убежавших от фронта. Но там все было растащено до нас и двери были не заперты. И все же в одной квартире нашли сплошь покрытую плесенью буханку хлеба и две плитки столярного клея. «Обрежем плесень сверху, а под нею чистый хлеб должен быть», – соображала мама, опуская хлеб в сумку. В другой квартире нашли только старый ремень да рваные кожаные шлепанцы. «На студень», – заметил крестный. Зато в третьей квартире нам сказочно повезло. Крестный в темном углу кухни обнаружил бочонок, укрытый грязной половой тряпкой, почему его и не заметили до нас. А бочонок оказался до краев наполнен свиными, уже очищенными, солеными потрохами! Радость наша была бы меньше, даже если бы мы нашли золото!

Крестный подобрал веревку, приспособил ее так, чтобы удобно было нести бочонок. Я нашел моток шпагата и перочинный нож из четырех предметов, но с расколотой рукояткой. На полу среди битой посуды валялось больше десятка поздравительных рождественских открыток. Они поражали своей красотой: мальчики все в коротких штанишках на лямочках, девочки – в розовых платьицах, панталончиках и с бантами на голове. А вокруг – ангелы и амурчики со стрелами. Я собрал открытки для Тони.

Мама заметила птичью клетку, закрепленную на стене. В ней лежал на боку полуживой снегирь. Видимо, хозяева очень торопились, раз не выпустили его на волю. Мама сняла клетку, вынула снегиря. Он еле дышал. Я нашел битое блюдце, капнул туда водички. Снегирь попробовал воду клювом, встал на лапки и начал пить. Я вывернул свои карманы, нашел несколько крошек хлеба, высыпал перед птицей. Снегирь с трудом, но все же склевал крошки.

– Его надо подержать дома с недельку, пока окрепнет. Потом выпустим на волю, – сказала мама.

Я положил снегиря за пазуху, в потайной карман пальто, застегнутого только снизу, чтоб не помять птичку. Но когда шли домой мимо кустов, снегирь сам выскочил из кармана и вспорхнул на куст. Мы даже обрадовались. Значит, найдет рябинку, поклюет ягоды и будет жить.