Текст книги "Зарубки на сердце"

Баланда была очень жидкая, похожая на замутненную мукой воду. Изредка попадались картофельные очистки и гнилые кусочки картошки. Была она ничуть не лучше похлебки из коры осины, что нам приходилось есть голодной зимой 1941 года. И очень мало давали – меньше чем пол-литра на человека. Наш старый лозунг «Раз куси – три хлебни» и здесь пригодился.

Мы рассказали бабушке про то, что видели, пока гуляли. Про пленных за колючей оградой, про виселицу, про уборную, открытую всем ветрам и морозам. И про странную женщину.

– Видимо, хорошая женщина и совсем одинокая, – посочувствовала бабушка. – Пойду сама посмотрю на нее. Может быть, разговорю ее как-нибудь.

Мы с Тоней тоже пошли. Женщина сидела в той же позе на скамеечке у печки. Рядом со вчерашней порцией стояла свежая – в другой мисочке, с опущенной в баланду ложкой. Наверное, за ней кто-то присматривал. Чуть в сторонке лежала на земле охапка соломы. На ней, видимо, ночью спала эта старушка.

– Здравствуйте, – обратилась бабушка.

Женщина чуть повернула голову, окинула бабушку взглядом и снова уставилась в холодную печку.

– Можно к вам присесть на скамейку? – продолжала бабушка.

В ответ – ноль внимания. Даже не шелохнулась.

– Тебя как звать-то? – участливо спросила бабушка, присаживаясь рядом с ней.

От обращения на «ты» в ней что-то сработало. Она поверила в бабушкину доброту.

– Элиза, – тихо сказала она.

– Какое красивое имя! – восхитилась бабушка, хотя знала, что это обыкновенная Елизавета.

– Послушай, Элиза, твоего сыночка Петей зовут?

Женщина сначала кивнула, потом подняла на бабушку удивленный взгляд – откуда, мол, знает она. Бабушка нежно обняла старушку и доверительно стала ей говорить:

– Твой Петенька очень сердится, что ты не съедаешь баланду. Так отощаешь от голода, что помрешь, или увезут тебя в другой барак, для больных. Как тогда Петя найдет тебя?

– Да-да. Об этом я не подумала, – согласилась Элиза и потянулась за первой миской. – Соломы сюда принесла, чтобы ночью спать. У печки он всегда найдет меня. А на нарах ему не найти будет.

Бабушка терпеливо сидела и ждала, пока Элиза съест обе порции. Мы с сестрой стояли в сторонке.

– Вот и умница. А Петенька помнит тебя и скоро приедет, – закончила бабушка.

Элиза благодарно ей улыбнулась и помахала рукой на прощание. «Как бабушка умеет расположить к себе чужую душу!» – с одобрением подумал я.

***

На другой день я был на площади – искал кусочки проволоки, гвоздики для своих поделок. Через ворота въехал блестящий новенький мотоцикл с коляской. Из нее вышел щеголеватый немецкий офицер в начищенных сапогах и с плеткой в руках. Он и солдат-водитель пошли в другой барак, оставив мотоцикл без присмотра. Мы, несколько любопытных детей и женщин, глазели на красивую машину издали, опасаясь подходить близко. Одна озорная девчонка лет четырнадцати вдруг сказала:

– Сейчас будет весело, – и убежала в барак. Там она пошутила над беззащитной женщиной: – Собирайтесь домой скорее! За вами мотоцикл приехал – ваш сын прислал.

Старушку словно подменили. Откуда только взялись и сила, и ловкость! Через пару минут она увязала в платок свои пожитки, с узелком вышла из барака, уверенно пошла к мотоциклу и забралась в коляску.

– Что вы делаете?!! – в ужасе закричала одна из наблюдавших женщин. – Вылезайте скорее из коляски! Ведь немцы убьют вас!!!

Но старушка не послушалась. Она была счастлива.

В этот момент вернулись офицер и солдат. Офицер просто озверел, увидев старуху в коляске. Он в бешенстве стал хлестать ее по лицу плеткой и выкрикивать немецкие ругательства. Шляпка отлетела далеко и упала в снег. Старушка сначала заслоняла лицо руками. Но вскоре руки упали, голова запрокинулась и только дергалась под ударами плетки. Наконец до офицера дошло, что женщина уже мертва и он хлещет плеткой труп. Он приказал солдату убрать ее. Рослый солдат взял старушку за шиворот, вытащил ее из коляски и, как дохлую кошку, брезгливо швырнул на снег…

Меня тошнило, кружилась голова. Сцена бесчеловечной жестокости еще долго вставала перед моими глазами. Хорошо еще, что не видели этого бабушка и Тоня. Ведь пережить мой рассказ об этой жестокости легче, чем видеть своими глазами. Так легкомыслие и озорство девочки обернулись трагедией.

К вечеру старушку увезла похоронная команда, а шляпка ее и узелок с пожитками еще много дней валялись на снегу. И место на скамеечке у холодной печки больше никто не занимал.

Из картона от белой коробки, принесенной с пустыря, я стал делать игрушку – гимнаста на турнике. Голод-ной зимой 1941 года такую игрушку мне сделала Дуся, а я запомнил. Вырезал отдельно руки, ноги и туловище гимнаста с симпатичной головкой.

Присоединил все шарнирно к туловищу кусочками проволоки. Получился человечек с болтающимися руками и ногами. Стойки турника я сделал из двух дощечек от ломаного ящика с поперечной дощечкой ближе к основанию. На верху стоек и на ладошках рук я сделал по два отверстия, через них продел скрещенную суровую нитку. Гимнаст повис на руках. Но стоило нажать на стойки ниже поперечной дощечки, как натягивалась скрещенная нитка и заставляла гимнаста взлетать в воздух вверх ногами. Тоне очень понравилась эта забавная игрушка. Она почти не расставалась с ловким гимнастом.

Выше нас на нарах жила женщина с девочкой Таей пяти лет. Девочка была очень капризная, не хотела есть хлеб и баланду. Часто плакала. А женщину (старшую сестру или тетю) называла почему-то Ко-конина. Например: «Ко-конина, у меня сопельки, надо вытереть». Или: «Ко-конина, в носочке дырочка появилась». О какой конине речь, мне было непонятно, и поэтому раздражало. Но спрашивать я не любил – хотел сам догадаться. Оказалось все проще простого. Тая слово «кока» (то есть крестная) произносила слитно с именем Нина, а мне все слышалось «ко-конина». Вот дурной-то! В наших краях крестных коками не называют, поэтому трудно было мне догадаться.

Так вот, эта капризная Тая увидела гимнаста у Тони и сразу захотела такого же. Ее тетя, то есть кока Нина, упросила меня сделать гимнаста для своей крестницы. Я сделал и получил в награду ее поношенные ботинки тридцать седьмого размера (мои-то ботинки совсем развалились). Это был мой первый в жизни заработок.

Мой крестный тоже похвалил гимнаста, попросил сделать и для него. Я удивился:

– Тебе-то зачем? Тете Симе дарить или новорожденному?

– Ты почти угадал, – ответил он. – Только я сначала обменяю твоего гимнаста на что-нибудь стоящее.

На работе крестного использовали по плотницкой части – он ремонтировал мост через речку Вяйке. Там был хороший учетчик, из русских эстонцев, с пятилетней внучкой. Для нее-то и предназначался гимнаст. А взамен учетчик дал крестному литровую банку квашеной капусты и три соленых огурца. Конечно, все это было отдано тете Симе, ждущей наследника.

У входа в барак стояли две бочки с кранами для воды. Там почти всегда толпился народ. Однажды я с пятилитровым бидоном стоял в очереди за водой. Вдруг рядом с моей тенью легла более длинная тень, кто-то тронул меня за плечо и спросил:

– Ты последний?

Я кивнул головой, оглянулся. Стоял долговязый мальчишка старше меня. Узколицый, с острым носом, с зеленоватыми глазами. А главное – «рыжий, рыжий, конопатый, кто бил дедушку лопатой», как мы дразнили его в детстве в Сиверской.

– Борька, да ты ли это?!! – воскликнул я.

– Витька!!! Какими судьбами здесь? Как я рад тебя видеть!

Мы обнялись, как старые друзья или братья.

– Сколько же лет мы не виделись? – спросил Борька.

– Да с июля 1940 года, когда чуть не подрались из-за Люси.

– Не из-за Люси, а из-за твоей бабушки Фимы. Я ее тогда както некрасиво назвал. Кстати, она вылечила мамину ногу, за что мама и я вспоминаем ее с благодарностью.

– Нет теперь бабушки Фимы. Летом 1943 года она умерла. А в октябре фашисты сожгли деревню и всех жителей загнали в концлагеря.

– Вот оно как! Значит, и тебе досталось от этих выродков! Ты давно здесь?

– Уже восьмой день пошел. А ты давно?

– Я уже два месяца здесь. Старожилом стал. Все здесь знаю, – с грустью ответил Борис.

Подошла наша очередь. Мы набрали воды.

– Давай отнесем и снова встретимся здесь. Поговорим не торопясь, – предложил я.

Так и сделали. Встретились. Нашли скамейку у стенки барака.

– Ну, рассказывай, – сказал я.

– О чем рассказывать-то?

– Обо всем по порядку. Как встретил войну, как жил, как здесь оказался.

– Тогда слушай, если терпения хватит, – ответил Борис. – В мае 1941 года я закончил первый класс Сиверской школы. Мама отвезла меня отдыхать на Псковщину – к тете Фросе, папиной сестре. Она жила одна в доме, без мужа вырастила сына, которого призвали в армию еще в 1940 году. Мама моя только-только успела выехать домой, как началась война. А через две недели пришли немцы. 9 июля они уже взяли Псков. Начались грабежи. Немцы отбирали коров, поросят, ловили кур. У женщин срывали серьги, браслеты, кольца. Словно были они в Европе голодные, нищие. О культуре как будто и не слыхали. Вешали евреев, коммунистов, партизан.

Борис перевел дыхание. Достал носовой платок, вытер нос, продолжал:

– Западнее города Опочки обширные пространства заняты болотами. Среди болот есть лесистые острова, на которых и обустроились партизаны. Немецкие, эстонские, латвийские карательные отряды в болото не лезли – все по сухим деревням рыскали да ловили партизан и связных партизанских. Дом тети Фроси стоял в деревне, которая тянулась по берегу клюквенного болота.

Шапка-ушанка с завязанными на макушке ушами съехала Борьке на лоб. Видимо, великовата была. Он поправил ее, окинул меня оценивающим взглядом и вдруг спросил:

– Кстати, ты язык-то умеешь держать за зубами?

– Конечно, Боря, не беспокойся. Война многому научила.

– Тетя Фрося была связной у партизан. Ну и я с ней, конечно. У нас даже почтовый ящик свой был. На небольшом островке под старой корягой вместительная ямка была. Туда даже продукты клали, принесенные из деревни. Мхом, ветками, листьями закидаем – никто не разглядит. А собаки, даже если придут сюда, ничего не учуют, так как кругом все хлюпает.

Борис замолчал. Откинулся на скамейке, уперся затылком в стену барака. Закрыл глаза. Можно было подумать, что он задремал. Но нет, просто он мысленно видел свою деревню, те роковые события.

– В ноябре 1943 года, – стал рассказывать Борис, – мы с тетей отправили почту, возвращались домой. Недалеко от края болота стали собирать клюкву для маскировки. Метров за двести от нас, тоже с корзинкой, шел в деревню подросток лет четырнадцати. Вдруг с берега стали стрелять в него. Мальчишка нырнул в заросли багульника и больше не встал. Видимо, ранили или убили. Несколько карателей стали искать. Не нашли. А мы хорошо запомнили место его падения. Каратели нас тоже заметили, но не придрались, даже не обыскали. Видимо, знали, что мы из ближайшего дома и давно собираем ягоды у края болота. Борис опять поправил шапку и продолжал:

– Так бы и обошлось для нас. Но не могли же мы оставить в беде мальчишку! В сумерках мы с тетей пошли искать. Он был ранен в бедро, пуля раздробила сустав. Тете пришлось тащить его на своей спине. «Тебя как звать-то?» – спросила она. «Зачем это вам? Коли убьют, так хоть родственников не тронут», – ответил он.

– Тетя Фрося обработала рану, – продолжал Борис. – Дала нижнее белье сына и спрятала его в хлеву, в сене для козы. Окровавленное белье и бинты тетя положила в большой чугун кипятить. Наутро была облава, эстонские каратели пошли по домам искать раненого. У нас они все обыскали: и дом, и чердак, и подпол, и хлев – все впустую. Уже собрались уходить. И вдруг белобрысый эстонец, самый вредный и опытный из карателей, заметил огромный чугун на плите. «Это на двоих такой чугун? – удивился он. – Надо проверить». Он откинул крышку, подцепил деревянной вилкой белье с остатками крови, бинты. «Это что за варево, такую-то мать?! – выругался он по-русски. – Говори, партизанская стерва, где прячешь раненого?!» – «Он ушел в свою деревню», – все еще пыталась спасти мальчишку тетя Фрося. – «Обыскать все заново!» – приказал белобрысый своим. Через пять минут приволокли раненого. Когда стали прокалывать сено штыками, задели его. Он простонал и выдал себя. Пригнали лошадь, покидали в телегу всех нас со связанными руками. Дом тут же подожгли. «Больше он вам не понадобится», – еще посмеялся эстонец.

Борис опять достал носовой платок, вытер холодный пот со лба. Было тяжело вспоминать.

– Привезли нас в гестапо, – продолжал Борис. – Там раненого мальчишку отделили от нас. Вероятнее всего, расстреляли или повесили. Ведь от него пахло костром, а в подкладке ватника был зашит комсомольский билет. Меня и тетю поместили в общую камеру, где было человек десять. Сырое подвальное помещение, крохотное окошко с решеткой. Пол земляной, холодный. На нем несколько кучек протухшей соломы для спанья. Кормежка – еще хуже, чем здесь. И каждый день допросы, избиения, пытки. Тете Фросе печенку отбили и легкие. Кровь горлом шла. Она и сейчас еще кровью кашляет. Все лежит, ничего делать не может. Меня тоже били нещадно. Вон, зубов почти не осталось, – он открыл разбитый рот, – нечем хлеб разжевать. Размачивать приходится. Иголки под ногти загоняли, но я быстро терял сознание от болевого шока. Потом долгое время было мучительно больно. Пальцы в слесарных тисках раздавливали, – он показал три изуродованных пальца на левой руке. – До сих пор так болят, что ночью спать невозможно. Все добивались, чтобы мы показали на карте болот проходы к партизанам. «Да как же можем мы показать чего не знаем? Никогда не были у партизан, – говорили мы одно и то же. – И мальчишка раненый сам дополз до нашего дома, в болоте мы никого не искали». Через неделю пыток в гестапо направили меня и тетю Фросю в этот концлагерь. Здесь тоже тошно и голодно, но по сравнению с гестапо все же можно хоть как-то жить.

Шапка снова сползла на Борькин лоб.

– Вот вредная! – сказал Борис. – Да только на нее и ругаться нельзя. Принадлежит она хорошему человеку, сыну тети Фроси. На ней даже вмятинка, след от звездочки, сохранилась. Надо свято надеяться, что удастся когда-нибудь вернуть ее живому хозяину.

Я был глубоко взволнован Борькиным подвигом. Встал и обнял его, не скрывая мокрых глаз своих от сочувствия. Хотел сказать что-нибудь умное, бодрое, а пролепетал чуть слышно самое банальное: «Ты мне будешь примером».

Герасима Ивановича, нашего старосту, арестовали. Ходил слух, что он укрывал еврейскую девочку – где-то под нарамипрятал. Кормил из своего пайка. Очень жаль его. Хороший был человек. При нем был порядок на раздаче баланды и хлеба. По алфавиту он называл фамилию и состав семьи. А раздатчик, обычно один из пленных, наливал соответствующее количество порций на всех членов семьи. Ни драк, ни давки, ни споров в очереди не возникало.

Теперь же вместо старосты начальником барака поставили злющую эстонку Хильду. Она потребовала, чтобы каждый живой человек сам вставал в очередь за баландой и чаем. А если ты больной, не можешь стоять, то жди, когда остатки баланды пленный разнесет прямо на нары под ее неусыпным контролем. Если больной лежит без сознания, значит, есть ему незачем, ничего не получит. Если что-то не так, кто-нибудь недоволен, то при ней всегда плетка за поясом. А споры и недовольные были почти всегда, поэтому плетка работала без выходных.

Борис возненавидел Хильду с первых дней.

– Ты понимаешь, – говорил он мне, – из-за этой гадины тетя Фрося часто не получает даже баланды. Мне ее порцию не выдает, а на нары приносит в самую последнюю очередь, из остатка, которого часто не хватает. Раз вы из гестапо, то жить не должны, считает Хильда. Финский нож по ней плачет, – закончил Боря.

Мне стало жутковато от его слов:

– Что ты говоришь, Боря?! Ты же мальчик еще!

– Я был мальчиком до гестапо. Там сломали мне тело и душу. Но в правой руке есть еще сила для мести.

Я не знал, как реагировать на его настроение. Борис заметил мое смущение, сказал примирительно:

– Не дрейфь! Я не бегу за ножом. Главное, не дать всяким гадам уйти от расплаты, когда наши придут.

***

С Борисом мы теперь виделись каждый день. Иногда сидели на нашей скамейке у стенки барака, вспоминали Сиверскую, или я рассказывал о своих злоключениях. Иногда ходили на пустырь в надежде найти что-нибудь дельное. Однажды он показал на пристройку вблизи ворот и спросил:

– Ты знаешь, что там, в этой пристройке?

– Откуда мне знать? – удивился я.

– Это кухня. Там готовят нам баланду и хлеб. Хочешь там побывать?

– Так нас и пустят! Разевай рот шире!

– Со мной пустят.

– Ты что же, начальник какой?

– Блат есть. Земляк мой там служит, – сказал Борис вполне серьезно. – Он родом из села Рождествено, совсем рядом с Сиверской.

У входа перед нами встал эстонец.

– Мы к Сердюкову, – пояснил Борис.

Эстонец посторонился, давая дорогу. Навстречу вышел пленный в потертой гимнастерке и солдатских штанах. Упитанный, сероглазый, со вздернутым носом.

– Ой, землячок мой пришел! – обрадовался он. – Проходите сюда, – показал он на закуток, где были маленький столик и две табуретки. – Сейчас я соберу для вас что-нибудь.

Мы уселись за стол. Я огляделся. Маленькая комнатка, метров пять квадратных, окошко с железной решеткой, стены оклеены немецкими (а может быть, эстонскими) газетами. Дощатый пол, хлипкий, скрипучий. Слева от окна – топчан и портрет Гитлера над ним в простенькой рамке.

Вернулся Сердюков. Принес сковороду с жареной картошкой со шкварками, две ложки и два куска настоящего хлеба. «Ешьте», – сказал, присаживаясь на топчан. Я захлебнулся от аромата горячей картошки, даже голова закружилась. Борька понял меня. Сунул мне кусок хлеба в руку, ложку – в другую, тронул за плечо:

– Успокойся. Давай наворачивай.

Я торопливо, как будто у меня отнимают, стал забрасывать в рот картошку, как в паровозную топку, и глотать ее не разжевывая. Борька опять тронул меня за плечо:

– Разжевывай медленно, пока зубы целы. Растягивай наслаждение.

Какой чудесный друг у меня! Жаль, что в Сиверской этого я не знал. А с топчана во все глаза смотрел на нас русский солдат. Столько сострадания было в его взгляде! Мне показалось, что он едва сдерживает желание обнять, приласкать нас. Но что-то мешало ему. Может быть, портрет на стене?

– Боря, как твоя тетя Фрося? Не становится лучше ей?

– Нет, дядя Вася. Все хуже становится. Кашель кровавый душит, руки-ноги холодеют. И сердце бьется все тише и реже.

Солдат достал из кармана пергаментный пакетик:

– Здесь свежий творожок удалось достать. Может быть, это она проглотит?

– Спасибо, дядя Вася. Вы для нее как святой.

– Ну, ну! Не забывайся! – вдруг одернул его солдат.

Мы доели картошку. Я стал хлебом вылизывать сковородку.

– А где туалет у вас? – спросил Боря.

– Пойдем, проведу, – ответил солдат.

Я приподнялся, хотел с ними идти. Но Боря ладошкой вниз показал: «Сиди!» Я остался долизывать. Догадался, что им надо поговорить наедине. Через пять минут они вернулись. Дядя Вася проводил нас мимо эстонца.

– Смотри, никому ни слова о картошке, о кухне, – сказал Борис по дороге.

– Почему? – удивился я.

– Значит, глуп еще, раз не понимаешь.

– Ты предупредил – теперь могила.

– То-то же! Пойдем, я познакомлю тебя с тетей Фросей.

***

Я у Борькиных нар еще ни разу не был. Оказалось, что он живет в самом конце от входа в барак, на первом этаже сдвоенных нар. Тетя Фрося, высохшая до костей, лежала в косынке, ватнике и ботах с шерстяными носками. Открытые неморгающие глаза. Рядом лежало кашлем окровавленное полотенце. Борис потрогал ее бледные щеки и руки – они были холодные. Сердце не билось. Борис не заплакал. Видимо, он уже разучился плакать. Он молча наклонился, закрыл ее глаза, положил свою голову на грудь, обнял тетю Фросю за плечи и так постоял несколько минут. Тихо, как бы сам себе прошептал: «Я отомщу!»

Я стоял в оцепенении. Шел познакомиться с живой тетей, а оказался у мертвой. Но еще больше было мне неприятно, когда Борис деловито стал раздевать свою тетю. Сначала снял с головы шерстяную косынку – рассыпались красивые темные волосы. Потом стал снимать с нее ватник. Приподнял за спину левой рукой до положения полусидя, поочередно вытащил руки из рукавов, а потом выдернул и ватник из-под нее.

– Зачем ты ее раздеваешь? – поморщился я.

– У нас нет одеяла. Раньше ночью мы прижимались и согревали друг друга. Теперь ее ватник даст мне тепло, – он взял белое полотенце с пятнами крови, обмотал им стойку нар.

– А это зачем? – удивился я.

– Это сигнал для похоронной команды, что на нарах есть покойник, надо убрать, – пояснил Борис. – Теперь давай помянем душу ее творожком с кухни, который был ей предназначен.

Борис достал из кармана пергаментный пакетик. Развернул его, перочинным ножом разделил творожок на две части.

– Боря, можно я половинку своей доли отнесу сестренке? – спросил я с надеждой.

– Нет, Витя, нельзя. Начнутся расспросы, откуда взял. Нам не надо расспросов.

У Бориса откуда-то появились две чайные ложки. Мы молча съели творожок. Встали около тети Фроси. Борис вдруг перекрестился сам и перекрестил покойницу.

– Господи, прими ее в царство Божие. Она хороший человек. В годы войны заменила мне маму, – просил он у Бога.

***

Я вернулся домой, то есть к своим нарам, уже в сумерках. Все приготовили кружки, собрались идти в очередь за чаем.

– Ты где пропадал так долго? – с тревогой спросила бабушка. – Мама твоя заболела тифом, увезли ее в какой-то тифозный барак. Она так хотела проститься с тобой! Может, и не увидитесь больше.

– Типун тебе на язык, мама! Что ты каркаешь раньше времени? – одернула ее Оля. – Может быть, и поправится, Бог даст.

Меня словно холодной водой окатили. Только что с Борькиной тетей прощался, а здесь уже своя беда поджидала. Я раньше слышал, что тиф – очень опасная болезнь, многие от нее умирают. Значит, и в нашем бараке появился этот безглазый, безносый брат смерти по имени тиф.

Потянулись дни и недели в томительной безвестности и тревоге.

На другой день я рассказал Борису о тифе, о маме.

– Надо жить, надо терпеть. Может быть, наши немцев и дальше погонят, до нас дойдут.

– Я что подумал, Боря… Может быть, на нас беды посыпались потому, что мы у предателя картошку ели?

Борис привстал со скамейки, окинул меня оценивающим взглядом и назидательно сказал:

– Пускай все думают, что дядя Вася – предатель. Это даже хорошо. Только я и еще кому надо знаем, что ему можно верить. Этот разговор выкинь начисто из головы, если не хочешь познакомиться с иголками под ногтями. И хватит об этом, – продолжил Борис. – Сегодня после ужина я познакомлю тебя с учителем истории, который рассказывает всем желающим о различных приключениях путешественников и рыцарей. Так что приходи к печке, я встречу тебя.