Текст книги "Моя жизнь. Лирические мемуары"

Глава тридцать первая

Почему я так подробно описываю свои впечатления от посещения портов и столицы Италии? Разве Большие Афины (с Пиреем и пригородами) не поражают? Разве комплекс Акрополя, храм Зевса Олимпийского, и средневековые церкви византийской эпохи не заслуживают благоговения? Разве Египетские пирамиды не возвышаются надо всем и вся? Разве Париж, с его Елисейскими полями, Лувром, Марсовым полем, собором Парижской богоматери, и Эйфелевой башней не называют жемчужиной нынешней Европы? Разве Барселона с её мавританским прошлым и современной корридой менее интересна? Нет, конечно же: заслуживают и интереса, и благоговения, и восхищения!

И я восхищался, я любовался, и испытывал наслаждение от увиденного! Но, увиденное в одной столице сравнивал с увиденным в другой, и – сравнивая созерцаемые архитектурные шедевры – делал, оценивая их схожесть, собственные (в пределах моих исторических познаний) умозаключения.

Без рисовки и самомнительного бахвальства, смею утверждать: по тем временам я был неплохо образован, пусть и имея за спиной (как сказали бы теперь), – всего лишь степень медицинского магистра. И хотя моя образованность была скорее узкоспециальной, нежели гуманитарно-широкой, но и такой «узости» мне хватало, чтобы понять: что я вижу, и что значит тот или иной зодческий артефакт.

Понять – не как исследователю, не как специалисту, которому в смак ощупывать античные реликвии, а как обывателю чужой страны, который из школьного курса кое-что знал о существовании когда-то древней Эллады и о населяющих её эллинах, – но не проникся. Увидав же воочию возведённые эллинскими умельцами монументы, – увидав глазом простым, не наученным – смог оценить шедевры по-своему, и проникнуться к создателям священных реликвий, пусть праздно-обывательским, но искренним почтением…

…Заря нынешней цивилизации, как ни мудри, все же разгоралась на берегах Средиземного моря – европейском и африканском. И разве культура и облик современных стран не вышли из античного Греко-Римского мира, как тот в своё время из Этрурии и Древнего Египта?

И разве Галлия, Англия, Мавритания (впрочем, как и вся Европа, и Ближний Восток) – не бывшие провинции (то бишь – колонии) некогда процветающего Рима? Так что вышеупомянутым осовременившимся странам не стоит иной раз кичиться мнимой самобытностью, и приписывать себе начала, которых у них не было, и быть не могло. Надо помнить, господа, чьи штанишки – вы! носили в раннем детстве, и где кроются корни вашей культуры, образованности, и демократии.

Хотя бы из уважения к великим именам Греко-Римского мира…Первичная мысль, касаемо основ мироустройства, синергизма четырёх земных стихий, антуража и духовных аспектов человеческого бытия, на моё виденье, рождена именно в античные времена.

И, посему, навечно должна принадлежать той цивилизации, что однажды её и офилософила. Да, на том этапе своего становления цивилизация по-своему воплощала её, мысли, буквенную структуру – в цифру, в камень, в металл, и в способы извлечения энергии; и всё же, изначальность мысли, её субстратная суть, очевидны и непререкаемы и по сей день.

Нынче краеугольную мысль, частично либо целиком, постоянно заимствуют (объясняя заимствование – стремлением к совершенству, которому нет предела), тестируют на истинность, сверяют с постулатами естественных законов, и – что-то добавляя, усложняя, и переиначивая на нужный лад – выдают… за свою.

Что ж, так устроен мир, так устроены люди, творящие в нём, – люди (и государства) – ради вселенских, и часто завышенных амбиций – не желающие зреть в корень…

Я побывал почти во всех странах Европы и севера Африки, вернее, в портах этих стран, портах, разбросанных по берегам Средиземного и Северного морей, и даже по побережью Атлантики.

Архитектура, памятники старины в городах и столицах почти всех европейских государств, в кардинальных чертах (на мой взгляд) не отличались оригинальностью; иногда добавлялся местный колорит, да примешивались орнаменты Востока и севера Африки.

В целом же, дыхание древних – Рима и Эллады – ощущалось повсюду, и я позволил себе мысль: без донесения до завоёванных ими же полудиких окраин – плодов своих цивилизаций, север Европы пришёл бы к будущему процветанию на порядок позже!

…Социалисты (либо именующие себя таковыми) как-то неохотно говорят о том, что колонизация афро-азиатских стран, застрявших на ступенях племенных либо родовых укладов, в двадцатом веке (если отбросить политическую составляющую) имела – и, прежде всего, для самих аборигенов – значение, которое трудно переоценить. Да, высасывались ресурсы, изводилась фауна, вырубались леса, эксплуатация населения порой доводилась до чрезмерной, и даже до чудовищной. Но взамен (и довольно затратно!) сооружалась инфраструктура доселе отсутствующих городов; даровались малые технологии и достижения агрокультуры; закладывались основы здравоохранения, образования, и, если хотите – человечности! Цена? Да, цена «даруемых» благ бывала непомерно большой. Но бесплатный сыр – духовный, зрелищный, либо съестной, внешне напоминающий дармовщинку, во все времена помещали – только в мышеловки…

Цивилизация не даётся в придачу к поселению племён на пустующей территории. Цивилизация делается либо самими аборигенами долгими веками, либо привносится извне в относительно короткий срок более продвинутыми сапиенсами.

Цена же, которую платит колонизированная страна (а, вернее – территория) за приобщение к азам цивилизации, хоть и бывает запредельной, но позволяет её полудикому населению – одним прыжком перемахивать через столетия.

Немудрено, что едва вставшие на ноги государства, в конце двадцатого века поспешили заявить о желании – стать независимыми, и обрести суверенность! Но о пуповинах, которыми, числясь колониями, они долгое время были связаны с метрополиями – не забыли. И когда белая раса Европы, запутавшись в социальных, сексуальных, и прочих революциях, к началу двадцать первого века (по причине нежелания делать детей) была близка, если не к вымиранию, то уж точно – к геронтологическому коллапсу, толпы аборигенов из бывших афро-азиатских колоний хлынули в стремительно стареющие метрополии.

Суммарная масса мигрантов росла и за счёт поточного прибытия, и за счёт многодетного воспроизводства, и вскоре составила едва ли ни треть от трёхсот миллионов жителей стагнирующего Старого Света, исподволь (но неотвратимо!) приближаясь к критичскому паритету.

Но белая раса Европы по-прежнему продолжала разделять инстинкт сохранения рода – на фазу зачатия и размножения, к которой относилась со всё возрастающим скепсисом, и – фазу удовольствия, отдавая последней явное предпочтение.

Купающаяся в материальном довольстве титульная Европа, начхав на угрозу вырождения, провозгласила эпикурейство и гедонизм – единственными вещами, к которым в этой, вальяжно-сытой жизни, только и следует стремиться. Чувственное наслаждение при половых контактах возводилось в культ, чрезмерное поклонение которому очень скоро приводило к пресыщенности, и к поиску острых ощущений в противоречащих природе – перверсиях. Тут уж не до семейных ценностей, и не до обязательств перед нацией – иметь требуемый минимум детей. И, кто знает, не ждёт ли, и в самом деле, старушку-Европу (вернее, её белую расу, исповедующую доктрину сибаритства и сексуального гедонизма) – тотальное вырождение в ближайшую сотню лет?..

Так умирал Рим. Так уходили в небытие его последние – хорошо сложённые, белокурые и голубоглазые патриции. Патриции, стремительно теряющие свой стержневой тонус от погружения в бесконечные эпикурейские увеселения, и оставляющие после себя нежизнеспособное потомство, зачатое в пьяных сексуальных оргиях. Рим вымирал, а на освобождающееся пространство варварской ордой покатили аборигены из когда-то покорённых Великой империей окраин, вытесняя остатки титульного демоса, и намереваясь осесть в Вечном городе – навсегда.

И этот исторический марш-бросок, выходцам из дальних и ближних провинций – черноволосым, рыжим, и смуглым – вполне удался. Потому-то их нынешние потомки, обосновавшиеся на Апеннинском «сапожке», так не похожи на белокурых и голубоглазых римских пращуров, от которых якобы они, итальянцы, и ведут свою родословную…

Глава тридцать вторая

Как же «ковали состояния» моряки, суда которых бывали в портах капстран Европы, в портах сран Ближнего Востока и севера Африки? Приоткрою завесу, хотя (если исключить контрабанду) – «состояния» сколачивались открыто и вполне законно.

Стратегия делания денег укладывалась в простую формулу: задешево купить – задорого продать. Тактика ж заключалась в следующем: купи задешево товар там, где он стоит валютные гроши, и продай задорого там, где продажа даст тебе двести (и более) процентов навара.

Скажем, в ювелирной лавке Генуи за тридцать тысяч лир можно было приобрести пару золотых, добротно сделанных вещиц, тянущих на приличное количество грамм. Проба и качество покупаемого золота соответствовали международным стандартам: ювелирная лавка давала сертификат, и терять лицо честного торговца, владелец лавки, конечно же, не желал. А, посему, подсовывание тебе золотоподобной туфты – исключалось. В Союзе каждая вещица (если она отличалась вкусом и изяществом) стоила (по тогдашнему спросу) пятьсот рублей. Если учесть, что тридцать тысяч итальянских лир (по обменному курсу «чековых» рублей тех лет) комсоставу начислялись за месяц «загранки», то обращение (в родных краях) валютного заработка в тысячу советских рублей (по курсу семидесятых годов) – грело и душу, и утяжеляло карман.

Конечно, валюта шла не постоянно: случались и каботажные рейсы, и долгое пребывание в Союзе по другим причинам. Так что потолка в десять тысяч годового дохода (без постоянной «загранки») достичь было трудновато, но половину этой суммы за год плавания (даже с отвлечением на каботаж) удавалось сколотить почти всегда. Но сделки цивилизованного характера мог позволить себе лишь командный состав: от капитана до судового врача. Матросам же и обслуге машины было не до золотых «безделушек»: их валютные начисления определялись на порядок ниже.

Но, при дефиците в Союзе всего и вся, при полном отсутствии на прилавках более или менее модной одежды, модельной обуви, игрушек, и бытовых мелочей, даже матросам, с их валютными крохами, удавалось за год сделать приличные деньги.

Выручали «колониальные» товары, лавки и лавчонки, на вывесках которых грубой кириллицей было начертано:

«Дёшево и сердито. Только для русских моряков».

Я посещал подобные лавки и лавчонки в портах Италии, Греции, Марокко, и Гибралтара. Кроме лавчонок имела место ещё и торговля на уличных развалах, девизом которых было: всё, что видишь – по одной цене. По цене, разумеется, демпинговой. К примеру, обувь на развале сваливалась в общую кучу – безупаковочно и разрозненно. Цена любой пары составляла сто лир (по валютному курсу обменного рубля – десять копеек). Обувь неплохая, брендовая, не контрафактная, но то ли вышедшая из моды, то ли доставшаяся холодному торговцу по случаю банкротства фабрики. В небольшой куче, покрытой прозрачной плёнкой, можно было быстро найти приглянувшийся тебе левый ботинок, но затем долго искать его правую половину. Торговец поиску не мешал, лишь сухо улыбался: товар-то был бросовый, и бесцеремонное копание в груде разнокалиберной обуви, его не трогало. И случались казусы: правый башмак находился в руках твоего же соотечественника, – страдальца, давно и безуспешно ищущего его левую половину…

Да, каждый член команды (от капитана до матроса-уборщика) знал о существовании таможенной декларации, которая дозволяла моряку купить чего-то не более, чего-то столько-то, а чего-то и вовсе самую толику. В декларации значились и предельные метры материи, и число изделий из фарфора, стекла и хрусталя, и число шуб, пальто, плащей и костюмов, которое моряк мог ввезти в Союз (якобы для своих нужд) в течение полного плавательного года. Нормы таможенной декларации членами команды, как правило, блюлись, но, конечно же, встречались и ловкачи, которые ради сомнительного навара пускались во все тяжкие, исповедуя принцип: «авось пронесёт!».

Но для индивида, ввязавшегося в контрабандную авантюру, если доказывалось, что контрабандный товар принадлежал именно ему, «разбор полётов» заканчивался плачевно: списанием на берег, и отъёмом паспорта моряка…

Такими были сравнительно законные способы зарабатывания денег, позволяющие мореходу за два-три года хождения в «загранку» составить относительно неплохое состояние…

Глядя на прошлое из сегодняшнего двадцать первого века, я задаюсь вопросом: не оттуда ли тянуться ростки нынешнего мелкого предпринимательства?

В ларёчно-лихие девяностые, где разрешалось всё, что не запрещено, спекулятивный способ делания денег через пресловутое «купи-продай» ассоциировался уже не с незаконными – скупкой и реализацией товаров и ценностей, а с нарождающимся, и – поощряемом властями – базарным бизнесом…

Глава тридцать третья

Всё на свете имеет свой конец, и моя одиссея не могла продолжаться вечно. Штатное судно уходило в сухой док для очередного планового ремонта. Я полюбил свой сухогруз – морского трудягу, надёжного и послушного. Переходить на другое судно не хотелось. Я сжился с командой, а команда со мной, считая меня (как мне казалось) всё же более необходимой, чем ненужной единицей. На календаре значился 73-й год, моё почти трёхгодичное плавание завершалась. Мне исполнилось 35-ть лет, я был женат, имел десятилетнюю дочь, и суша с каждым днём всё больше манила меня – рисуемой воображением перспективой.

И всё же… щемила грусть, и что-то похожее на ностальгию.

Я успел полюбить море в любой его ипостаси: в штиль, в лёгкое волнение, и даже в шторм. Мне нравилось размеренное течение времени на судне при долгих морских переходах: завтрак, обед, ужин, вечерний чай, вахты, свободное время, просмотр кинофильмов на узкоплёночном аппарате, посиделки в кают-компании с забиванием «козла» и игрою в нарды, и, конечно же, с выслушиванием забавных моряцких баек. Своего рода «приколов», гуляющих от судна к судну по замкнутому кругу.

Приведу запомнившиеся.

Некий капитан почтенного возраста, отдавший службе немало лет, якобы был во всём везуч и удачлив, поскольку обладал таинственным талисманом. В сложных ситуациях, а море преподносило их постоянно, капитан, поднимаясь на мостик, запускал руку во внутренний карман кителя, доставал оттуда мятую, засаленную бумажку, что-то шептал, беззвучно шевеля губами, после чего отдавал команды, которые были настолько правильными, что судно всегда безаварийно выходило из любых неприятностей. Но однажды, явившись на мостик для оценки очередного форс-мажора, и привычно потянувшись к карману, тут же упал замертво. Толпящиеся вокруг штурманы бросились оказывать первую помощь. Тщетно! Капитан умер. И тогда второй помощник, снедаемый не столько личным, сколько профессиональным любопытством, извлёк из внутреннего кармана кителя мёртвого капитана измятую, вдвое сложенную бумажку, прочёл, и как-то странно посмотрел на окружающих. При этом глаза второго помощника (почти всегда добавлял травящий байку рассказчик!) округлялись и вылезали из орбит: на бумажке корявыми буквами было нацарапано:

«нос – перёд, зад – корма»…

Чего больше в этой бесхитростной байке – тонкого юмора, издёвки, либо поучительного назидания?

А, может быть, всего в равной мере?

Как знать, как знать…

И ещё: на судах, район плавания которых ограничивался Средиземным морем, быть медику в штате не полагалось: короткое плечо, малочисленность команды. Обязанности врачевателя возлагались на старшего помощника. У него под рукой имелся ящик с пронумерованными ячейками, в которые помещались лекарства.

Скажем, под номером один значились таблетки с пометкой: «от головы», под номером два: «от глаз», далее: «от носа», «от горла», «от живота», «от поясницы», и так до десятого номера.

Казус заключался в том, что некоторые ячейки со временем оказывались пустыми.

И когда, скажем, матрос обращался к старпому с жалобами на живот, а в ячейке под номером пять ничего не лежало, старпом проявлял смекалку: брал лекарство из четвёртой ячейки, добавлял ещё одно из первой, и, получив в итоге цифру? пять, врачевал матроса от живота.

Как ни странно – помогало…

Глава тридцать четвёртая

Меркантильная цель, ради которой я и подался в судовые медики, была достигнута. Хоть и не заоблачные, но достаточные суммы накоплений позволяли сняться с насиженного места и податься (как и задумывалось) в лучший город Земли – в столицу благословенного Союза.

Города-миллионники меня не занимали. Блистательные столицы, которые я посетил, и пыль дорог которых ещё лежала на моих ботинках, напрочь отбили у меня охоту к стремлению куда-либо, кроме белокаменной.

Я не собирался покорять столицу, полагаясь на свои якобы недюжинные лекарские таланты, я хотел в ней немедля обосноваться, и те блага, которые она, столица, могла мне предложить, я, оставаясь независимым, хотел заполучить тотчас, предлагая взамен честно заработанные, и немалые деньги. И власти, ввиду отсутствия с моей стороны иждивенческих просьб и намёков на получение за «просто так» – социальных коврижек, охотно и без волокит предоставляли мне любые разрешительные бумаги.

Москва нуждалась в медицинских работниках по причине своего бурного роста. Врачей в моей семье было двое (жена значилась педиатром по диплому, но была ленива, и скорёхонько перелицевалась в биохимика), и департамент здравоохранения района, который мне почему-то приглянулся, предоставил нам обоим работу. Исполком выделил комнату в коммуналке, а уж по получении ордера, в наших паспортах немедля воссияли штампы, указующие на постоянную прописку в белокаменной!

Свершилось.

Мечта, которую я вынашивал долгие и трудные десять лет, осуществилась!

И формат столичной «оседлости» был приемлемым…

В скором времени я, не надеясь на социально-государственные квартирные посулы, за собственный (не малый!) кошт купил четырёхкомнатную «обитель» (пустующую из-за высокой цены и неудачной планировки), обзавёлся приличным (по тем временам) домашним скарбом, и, испытывая здоровый зуд в руках и голове, приступил к служению искусству врачевания.

Глава тридцать пятая

К эпохе, а вернее – ко времени строительства социализма (с лицом человеческим, и без такового) в стране, в которой прошла, возможно, лучшая часть моей жизни, я отношусь по-своему: здраво, без брызганья диссидентской слюной, без охаивания огулом всего и вся, и с отделением (исходя из моих воззрений) – зёрен от плевел невежества, злопыхательства, и интеллигентского нонконформизма. Соглашаясь с тем, что становление моей страны, особенно на её ранней заре, складывалось тяжело, я никогда не соглашусь с тем, что в этой тяжести – репрессии и насильственное принуждение к толерантности были главенствующими, и что только они позволяли удерживать «демос» в повиновении.

На мой взгляд, в гражданской войне – за отъём власти у предержащих, и, стало быть, за обретение, взявшими власть, исключительного права: «владеть, присваивать, обязывать и понуждать», – кровавые, зверские, античеловечные преступления в равной мере присущи обеим схлестнувшимся сторонам, поскольку обе в своём противостоянии, по сути, исповедуют один и тот же бескомпромиссный принцип: «либо мы – их, либо они – нас!».

И тут уж не до гуманизма, конвенций, и прочих химер человеколюбия. Вооружённое противостояние (внутри сраны), увы, не может закончиться – ни мирным сосуществованием, ни двоевластием. Либо смерть, либо эмиграция. Третьего не дано. И только установившемуся единоначалию в подъём обеспечить протяжённость каданса будущему государственному устройству…

А, посему, я весьма скептически отношусь к печатным и вербальным разглагольствованиям – о красном терроре, о миллионах невинно? убиенных; о загоне в кухонное подполье живой человеческой мысли; о повальном засилье коммунистической идеологии; и о якобы «навечном» упразднении индивидуального «я», и о его замене на безликое: «мы» и «массы».

Скептически отношусь и к якобы «воцарению в стране кровавого беззакония»: власть все же не опускалась до казней «неугодных» – без суда и следствия.

Да, в каком-то формате всё вышеперечисленное имело место быть, но как частность, как непременные издержки, которых не избежать при разрушении любой – изжившей себя, умирающей формации. И хотя я не претендую на истину в последней инстанции, но лично (и только для себя) утверждаю: Верховная власть, выстраивающая (самобытно, и впервые в мире!) социально ориентированное государство, – выстраивала оное на ощупь, методом проб и ошибок, порой с шараханьем из крайности в крайность.

Отрицать очевидное, либо не замечать в идеологических доктринах элементов утопизма – глупо: данность есть данность, она объективна. Перегибы ж, принуждение к атеизму, и откровенный волюнтаризм, я объясняю отсутствием у властей опыта строительства социально ориентированного, задуманного «народным», государства. Действительно, практики созидания подобной формации ни у самой власти, ни у стоящих у державного руля вождей – не было, и быть не могло.

Теоретические размышления Маркса о возможно скором приходе светлого завтра, где само собой отомрёт неравенство, и люди перестанут делиться на господ и рабов, выглядели всего лишь красивой гипотезой, и не могли стать, как сказали бы теперь, дорожной картой при строительстве государства всеобщего равенства и справедливости.

Само собой расслоение исчезнуть не могло, тем паче по «распоряжению» сверху; и мало верилось в химеру, что тот, кто был вчера – ничем, завтра станет – всем…

Но равенство декларировалось, и о том же напоминали утопические (ласкающие слух!) первые декреты молодой, ещё не сложившейся и израненной Гражданской войной, Республики.

Конечно, наивно полагать, что «упраздняющие» декреты (по молодости – категоричной Верховной власти) тотчас ликвидировали расслоение в обществе, и люди, окщась, тут же воспылали братской и искренней любовью к себе подобным и неподобным. Но из обихода исчезли понятия: «патриций» и «плебей», и им на смену пришло уравнительное слово – товарищ. Слово нивелировало статусность, и, хотя бы в обращениях, от него веяло терпимостью. Да, люди по-прежнему разнились меж собой, но разнились (как и распорядилась природа) – по интеллекту, по таланту, и по прикладным способностям. То есть, разнились по естеству, даруемому Богом. Мошна же и её объём (как правило, сколоченные неправедно) индивида не возвышали и не делали значимостью. И понятна была злоба той части общества, у которой в первые годы становления государства изымали пресловутые сословные привилегии, а «их благородия» пролетарски высмеивали за якобы «наличие» в их жилах патрицианской голубой крови. Люди впервые оценивались иначе, и денежная составляющая в этих оценках не являлась приматом. Да, почести в виде грамот и наград не делали индивида богачом, но делали его заметной фигурой – и в малом коллективе, и на среднем уровне, и во властном наверху.

Пиетет воздавался – исключительно за личные заслуги (в интеллектуальной либо в прикладной сфере), а не проистекал из величины сколоченной мошны и, тем паче – из криминального умения её делать. Респект был естественным, а не купленным за денежные знаки. Хоть иногда, надо признать, почести «назначались» лицу вовсе не за высоту заслуг, а всего лишь… за «классовую принадлежность». Издержки социдеологии? Возможно. Но та же идеология помогала государству держать в подполье и разношёрстное ворьё, и, что весомей! – пройдошно-изворотливых «расхитителей общенародной собственности». Ну что, к примеру, могли позволить себе тогдашние «теневики», фарцовщики, и прочие ловкачи? Разве что кутёж в ресторане, скупку антиквариата, и тайное приобретение предметов художественной старины…

Но когда и в какой стране власть имущие (и имущие, кроме власти, ещё и солидную денежную составляющую, а проще – номенклатурную ренту) безропотно отдавали и свой статус, и свои привилегии?.. Отсюда – кровь, мутные воды хаоса, братоубийственные войны, расшатывание государства изнутри, пятые колонны, компрадорство, и коллаборационизм мирного времени.

Власть, даже если она не всем по нраву, должна уметь себя защищать от нападок и агрессивных происков её явных и тайных противников, как непримиримых, так и заблудших, и одураченных, через бунт требующих – хлеба, зрелищ, и вседозволенности.

И власть, которая не умеет себя защищать, а, следовательно, не способна защитить и ту часть общности, на которую она в данный исторический момент опирается, – ничего не стоит, и обычно недолговечна. И лозунг: «кто не с нами, тот против нас» – был, есть, и остаётся актуальным для любого уклада – частнособственнического, либо социалистического. Плюрализм, компромиссы, выборность – декорации, за которыми прячут истинную сущность государственного устройства.

Власть – всегда диктат! Диктат ли меньшинства, либо большинства, но непременно диктат – жестокий, жёсткий, кровавый и бескровный, нравственный и идеологический, тяготеющий к консерватизму, или же к демократическому либерализму.

Диктат, изнутри подчиняющийся закону отрицания отрицания! – и неизбежно, по истечении отпущенного укладу времени, – переходящий из одних властных рук в другие. И время жизни того или иного уклада – социалистического, либо частнособственнического – зависит вовсе не от прозорливости и талантов вождей, стоящих у руля любого государства, а зависит от поступательно-спирального хода самой жизни, дозревшей, в тот самый – экспоненциальный момент – до перехода на следующую ступень.

История сорока веков тому свидетельство, и, просматривающиеся в этих веках напрасные потуги одиозных диктаторов: задержать запрограммированный бег истории – лишь подтверждают правило…

Что же до конфликтов «демоса» с Верховной властью, то они неизбежны и текуще-перманентны: частные, коллективные, протестные, оппозиционные, и, конечно же, исходящие от «революционного» требования – «дайте порулить!». Конфликты неизбежны, по той причине, что в Верховную власть (несмотря на, казалось бы, жёсткий фильтр предвыборного и «назначенческого» отбора), протискиваются – и самодовольные фанфароны, и малосведущие невежды, и авантюристы, и даже дураки.

И всё же, разрешать собственные конфликты – малые, большие, и перманентно-текущие (на моё разумение) – следует исключительно через внутренний диалог, и никогда – через привлечение третейских судей из-за – претендующего на знание истины, и одержимого вселенским менторством – «демократического забугорья». Утрата суверенности начинается с момента, когда страна, однажды уступив в праве, попадает под вердикт поговорки:

«коготок увяз – всей птичке пропасть!»…

Таким я воспринимаю прошлое моей страны, таким я воспринимаю её настоящее. Так я смотрю на время, в котором жил, так я его оцениваю. И это моё право – иметь свой взгляд на прошлое.

Право простого смертного! – не принадлежащего ни к высокородной элите общества, ни к его нищему дну, – смертного, относящего себя, как и определено укладом – к межклассовой интеллектуальной «прослойке».

Право гражданина, жившего при шести Генеральных секретарях – старого, и при трёх Президентах – нового времени.

Право гражданина, жившего при так и недостроенном (но чем-то любом мне) – социализме.

Право гражданина, проклявшего «эпохальную» перестройку, в один присест развалившую Великую страну.

Право гражданина, выжившего при разгуле лихих девяностых, и доживающего свой век, то ли при олигархическом, то ли при государственном капитализме…