Текст книги "Моя жизнь. Лирические мемуары"

Глава двадцать девятая

В порты Италии моё судно захаживало десятки раз. Пожалуй, не оставалось ни одного мало-мальски значимого пирса на Адриатическом, Тирренском, и Ионическом морях, к которому хотя бы раз не причаливал мой сухогруз. Почему? Так уж развита была торговля с этой капстраной? Или всё дело в коротком плече: семь суток туда, семь обратно. Но чем торговали, что возили мы, и что везли (если везли!) – в Союз? Туда – всё больше чёрные и цветные металлы, увы, не являющиеся конечными изделиями; везли обогащённые марганцевые и полиметаллические руды; но чаще – просто металлолом, в виде развороченных тракторов, крупных деталей машин, обломков станков, – словом, сырья с невысокой, как сказали бы теперь, добавленной стоимостью. Обратно – либо ничего (шли в балласте), либо штучный товар, с уже высокой добавленной стоимостью: фасованное оливковое масло, машины, электронику, предметы парфюмерии, быта и досуга.

Да, кстати: в те годы заканчивалось строительство автозавода в Тольятти, а базовой моделью будущих «жигулей» был (следует напомнить) – итальянский «фиат». А, посему, стоянки в портах – Генуя и Венеция затягивались порой до недели: груз состоял из множества ящиков, коробок, и прочих ёмкостей, куда упаковывались предметы оборудования, предназначенного для оснащения Волжского автогиганта. Такой «мелочёвкой» заполнялся один трюм из четырёх, суммарный вес груза был небольшим, и в судовые танки приходилось закачивать забортную воду.

К тому, что можно было извлечь команде из этих длительных стоянок, я ещё вернусь, описывая свои ощущения от посещения Рима, с его «вечностью» и античным флёром. Посещения спонтанного, не сопровождаемого заезженными россказнями гидов и экскурсоводов, посещения, в котором я смотрел на Рим глазами обывателя Страны Советов. Я вернусь и к ощущениям от прогулок по Венеции, по Дворцу дожей, и по прочим местам в Италии, которые и по сегодня не у всех на слуху, но по которым мне посчастливилось побродить. По местам, не слишком знатным, но до мозга костей – самобытно итальянским…

Впрочем, и торговля с остальными странами Европы и Америки не выходила за рамки сырьевой, обратно же чаще всего либо бежали в балласте, либо везли слабообогащённые руды, типа глинозёма, – «земли», как презрительно называли заморские бокситы моряки. В страны Африки возили шихту (смесь углей) для электростанций, зерно, удобрения. Обратно – хлопок, иногда кору пробкового дерева, джут, рис, бобы. Другие суда наверняка ввозили и что-то иное, более ценное и добротное, но моё судно именовалось сухогрузом (насыпным и навальным), и ему, видимо, более подходило возить (чаще всего – туда) лишь перечисленные выше грузы.

Я, может быть, излишне подробно описываю перипетии сбыта и предложения «всего и вся» на глобальном уровне. Торговля, обмен товарами, участие в этом обмене в качестве перевозчика моего судна, казалось бы – какое дело мне, врачу, до подобных экономических коллизий? Но при виде кривых улыбок крановщиков, выгружающих железный хлам из трюмов судна – Страны Советов, даже у меня, человека далёкого от внешнеторговых проблем, внутри просыпалось чувство стыда.

Во-первых, как гражданину, мне было «обидно за державу»: или мы действительно не умеем (кроме, разве что оружия) делать высокотехнологичные вещи, или же, обладая несметными подземными богатствами и сравнительной простотой их извлечения, нам и впрямь удобнее оставаться сырьевым придатком развитых капиталистических стран.

И хотя с тех пор прошло сорок с лишним лет, но, судя по информации, которая сегодня подаётся относительно правдиво, – торговля (мирными товарами) с ведущими странами и странами третьего мира остаётся по-прежнему сырьевой.

А вступление России в ВТО тотчас подтвердило, что наши товары с низкой добавленной стоимостью, и даже товары высокого передела сырья, стоят дёшево, и не слишком конкурентны на большом рынке. Их нужно продавать слишком много, чтобы покрывать внутренние расходы. А при экономическом спаде, и при возникающем перепроизводстве всего и вся, сбыт сырья (либо полуфабрикатов) переходил в проблему: сырьё оседало на складах, его цена падала ниже себестоимости, и продажа полезных ископаемых не окупала даже затрат на их извлечение…

Такие вот невесёлые мысли приходили мне в голову тогда, приходят и сегодня, глядя на то, как медленно и нехотя страну отлучают от сырьевого соска.

Качать легче, чем думать и творить!.. А разучившись думать, не сделаешь вещь, отвечающую запросам двадцать первого века.

И страну, опирающуюся только на жидкое и твёрдое сырьё, ещё долго будут причислять к десятку «развивающихся», несмотря даже на её исключительную военную мощь…

Почему так? Почему, кроме оборонки, остальное мы делать не умеем, либо делаем на коленке, и только топором? Разве нам чего-то недостаёт? Есть же – необъятные земли, пресные воды, великолепные леса, металлы, нефть, газ! Вроде бы сеем, рубим, добываем, производим энергию, и даже обходим в чём-то тех, кто за бугром делает то же самое.

Но по фактуре и надёжности – как у них – не получается…

И нынче класс, которому и впрямь поднадоел пресловутый вал, всё чаще взывает к учёным мужам: образуйте, научите, наконец – заставьте! – но мы желаем делать продукт так и по таким лекалам, чтоб обуревала гордость за наше – свинченное, склеенное, собранное, склёпанное и сваренное – а продукт на большом рынке шёл бы нарасхват.

Но учёные мужи хихикают в кулачок: зачем учить делать продукт, якобы сулящий хорошие деньги, когда проще научить делать деньги… из воздуха.

А тут ещё государство со своими сентенциями: чтобы жить лучше, надо больше работать! Вернее – дольше быть при деле, а уж что ты производишь, и является ли дело – делом, вопрос, по мнению властей – десятый, и к тому же – провокационный. Мол, там – где нужно! – есть у нас и хорошие головы, и ловкие руки, и из цехов, где чародействуют эти руки и головы, выходят изделия аналогов которым в мире нет. И вновь кивают на оборонку…

Что ж, может и вправду мы обречены – на ять варганить только оружейные штуки, как когда-то на ять сотворили – снискавший вселенскую славу – автомат…

Диверсифицировать сырьевую экономику – без людей, знающих как – невозможно, как и невозможно осуществить диверсификацию – без людей, умеющих обращать знание – в практическую явь.

Глава тридцатая

У Апеннинского «сапожка», на западном побережье Тирренского моря есть порт Чивитавеккья. Порт как порт, не хуже и не лучше других. Но он замечателен тем, что от него до столицы Италии, «вечного города» Рима – рукой подать. С чем, и зачем мы туда впервые пожаловали – сегодня и не припомню, но стояли долго, по-видимому, загружали что-то штучное, требующее коносаментного учёта. Кто организовал поездку в столицу – первый ли помощник, либо консульские власти – выяснять, роясь в памяти, не стану – ни к чему. Но автобус был подан к причалу, группа – из свободных от вахт, и от наблюдения за погрузочными работами – составлена, и десяток счастливчиков покатил в «вечный город». На всё про всё группе отводилось светлое время суток. Первый помощник захватил с собой тощую пачку итальянских лир (резерв культфонда), чтобы при случае, как он выразился, купить на всех воду, либо апельсиновый сок. Камбуз сделал бутерброды, выдал положенное к вечернему чаю – печенье. Словом, дорожный быт был организован хоть и наспех, но сносно…

Кто вёл автобус, соблюдая одному ему известный график? Почему водитель чётко подвозил группу поочерёдно туда-то и туда-то – объяснить не могу. А уж, почему маршрут был именно таким – тем паче. Но то, что за отпущенное группе светлое время суток удавалось «обозреть» и Капитолий, и Пантеон, и Колизей, и внутренний город-государство – Ватикан, с его барочной площадью и величественным собором святого Петра, – несомненная заслуга тех, кто и приобщал моряков к знакомству с памятниками античной культуры. Кстати, при поездках в Афины, Париж, Дамаск, Рабат и Каир угадывались – и та же организованность, и тот же порядок. Что давали морякам эти поездки в плане духовном, – сказать, чтоб верилось (и без моих колких домыслов), не могу: не беседовал, не выяснял, не интересовался. Скажем, девятнадцатилетней девчушке, вчера окончившей ПТУ, помощнику повара, отвечающему на судне за хлебопечение, что давало (в плане познания, и повышения производительности своего труда) скоротечное посещение чужой блистательной столицы? Что были для неё все эти ансамбли, колонны, Триумфальные арки, Капитолии и Пантеоны, на которых лежала пыль давно минувших веков? Широко ли раскрывались её глаза, при виде артефактов античности, или всё ей казалось будничным, и зарубок в памяти не оставляло? И вскоре забывалось. Разве что по приходу в Союз ей могло доставить удовольствие сказать подругам или своему парню: «Я была в Риме».

Что были для молодого матроса эти поездки, порой даже не понимающего, зачем его сюда привезли, и зачем предлагают пошататься по Колизею? Давали, разве что отдохновение от монотонных вахт, или от выполнения профилактических работ в машине! Да, он мог бы, сойдя на берег в родных краях, блеснуть эрудицией, и сообщить своей подруге: «Я видел вечный город!». Но подругу, по сходу моряка на берег, наверняка будут интересовать вовсе не россказни о Риме-граде, а нечто более приземлённое: какой подарок парень привёз ей из-за «бугра»?..

Но зачем этому фарсу потакало государство? Зачем приобщало команды судов дальнего плавания к «озору» чужих столиц, и к осмотру древних развалин? Какую цель преследовали сидящие в верхах идеологи, спуская капитанам судов (и первым помощникам) циркуляры, рекомендующие проводить подобные акции? Неуклюжий декор? Попытки показать миру, что «железный занавес» не такой уж и железный, коль скоро морякам (а кроме них тогда доступ к «озору» прелестей «забугорной» жизни имели лишь аккредитованные дипломаты)… дозволялось созерцать чужую, явно не гнилую, капиталистическую жизнь?

Своим, не заорганизованным глазом!

Или то были щедроты «оттепели», которую к тому времени ещё не подвергли окончательному замораживанию?..

Что до меня, я не видел (либо не хотел видеть) в этом фарсе (да и был ли фарс?) идеологической подоплёки. Чужая столица, на которую ты смотришь так, как хочется смотреть, всё лучше той глянцевой картинки, которую ненароком подсовывают тебе назойливые турагентства, натасканные гиды, и вышколенные экскурсоводы.

Я смотрел на Пантеон – на эту величественную ротонду, которую покрывал полусферический купол с центрическим световым отверстием, и проникался глубочайшим пиететом к зодчим древнего греко-римского мира – зодчим, сумевшим сотворить, кажущуюся мне нерукотворной – царственно парящую архитектурную птицу. Поражало тонко найденное равновесие между высотой и диаметром. А ведь время создания ротонды-125 год до нашей эры!.. Римляне (да только ли они!), надо признать, были чертовски умны, и две с половиной тысячи лет назад умели делать вещи, которые не по зубам аборигенам многих государств – и сегодня.

Я смотрел на Капитолий – на один из семи холмов, на которых стоял «вечный город». Прикрыв глаза, воображал бурные заседания сената и народного собрания; упражнения ораторов в цицеронстве; интриги, козни, предательства и убийства. Воображалась вроде бы легитимная (по тем временам) борьба за власть, с её тайнами, остракизмом, подспудностью, и вероломством. И, как бы само собой, воображаемое налагалось на современность, и наложение подтверждало: схваткам за примат и в век двадцатый не чужды всё те же – подкуп и подлог, инсинуации и оговоры. Схватки за примат… Разве в двадцать первом они выглядят иначе? В верхах, в низах, либо на среднем уровне? Увы! Даже нынешний способ прихода во власть через выборы не отвадил «баллотирующихся» от закулисных игр и публичного поношения соперников. Вот только к арсеналу прежних инструментов низвержения конкурентов добавились хитроумные ловушки, подставы, подсиживания, и охаивание претендентов через масс-медиа и компьютерную паутину…

Я смотрел на Колизей – на этот полуразвалившийся туфовый амфитеатр постройки 75–80 годов до нашей эры, на его величественный фасад с тремя ярусами прекрасных аркад.

Сидя на холодных каменных скамьях, всматривался в лежащую в глубине амфитеатра арену. Но то ли тот день был тусклым и холодным, но мне (в тот день) почему-то не мнились – ни гладиаторские бои, ни фигуры римских цезарей, чей большой палец руки, определяя судьбу поверженного бойца, опускался либо вниз, либо поднимался кверху.

Бывает и так: не грело, не впечатляло. Пахло сыростью, и (да не обидятся на меня щепетильные итальянцы) – кошачьей мочой…

Я бродил по городу-государству Ватикан, – бродил там, где позволено было бродить, шлёпая своими «скороходовскими» башмаками по отполированным булыжникам барочной площади святого Петра. Любовался одеянием швейцарских гвардейцев, лениво перекладывающих из руки в руку стилизованные алебарды (день был будним, площадь почти пуста, и протокол исполнения службы парадными гвардейцами не соблюдался). Внезапно (так мне показалось) глазу открылся портал собора святого Петра, величественного Сан-Пьетро, как окрестили его итальянцы. Католическая святыня, сотворённая величайшими мастерами эпохи ренессансного средневековья. Возводя святыню, мастера-титаны (Микеланджело, и следующие за ним), похоже, ставили на «вечность», а, посему, и акт сотворения храма растянулся (с достройками и переделками) – на целую сотню лет. Так гласили справочники, в кои я успел заглянуть. Но, судя по тому, какое впечатление (с переходом в восторг) производит и по сегодня храм – на всяк в него входящего – дело того стоило. Сто лет для создания сверхуникального сакрального шедевра – кроха. Нынешним же зодчим и за бездну лет такое не под силу. И не потому, что мелок их талант, а из-за отсутствия той веры в Бога-Христа, и в его апостолов, которая, вероятно, была присуща гениальным мастерам времён Позднего Возрождения.

Собор, помнится, в день нашего «нашествия» (кажется, в полдень), был пуст, вернее – безлюден. Вошли внутрь. Интерьер католической святыни поразил меня (возможно, только меня) воочию увиденной готикой, совершенством барочного декора, и обрядовой сакраментальностью. Пахло ладаном. Следы недавнего курения, или так чудилось обонянию? Кто-то (не из наших) опустил в прорезь чего-то требуемую монету. Приглушённо зазвучал орган.

Я, атеист, живущий в православной стране, – под полифонию фуг, никем не ведомый, неспешно прогуливался по Ватикановской католической святыне! Глаз видел, ухо слышало. Объективность воспринималась без ретуши и купюр. Впечатляло. Увиденное воочию – всегда острее прочитанного о том же, и порой разительно отличается от глянцевой картинки рекламного буклета…

Римский Олимпийский стадион 17-х игр шестидесятого года.

Спортивное сооружение припоминается убогим: облезлым, полуразрушенным, с китчевыми гипсовыми скульптурами по периметру. Возможно, тому виной, взгляд моей памяти на спортивную реликвию тех лет – сквозь призму лет сегодняшних, – памяти, повидавшей (пусть не воочию, пусть лишь через колерный экран телевизора) великолепно оформленные стадионы всех последующих Олимпиад…

Венеция… Город на островах Адриатической лагуны. Каналы, гондолы и гондольеры. Площадь Сан-Марко, собор, старая базилика, башня с барочными часами, в верхней части которых появляющиеся в должный момент фигурки сообщали зевакам о поступательном беге времени. Дворец дожей, и прочие архитектурные ансамбли ранних и средних веков. Впервые увидев сакральные и полусветские реликвии, – восторгаешься и проникаешься. Затем глаз привыкает, и, гуляя по площади Сан-Марко в пятый либо в десятый раз, ты уже не фиксируешь взгляд на отдельных деталях ансамбля, а созерцаешь объект целиком, как нечто знакомое и примелькавшееся. И длинная память чаще хранит вовсе не впечатления от созерцания артефактов древности, а некие курьёзы и нелепости, связанные с посещением музеев и храмов во вселенски знаменательных городах и столицах. Мне, скажем, припоминается праздное гуляние по Венецианскому Дворцу дожей (ансамбль давно значился музеем). Тот день для Дворца был, как сказали бы у нас, – санитарным: толп галдящих туристов и жужжащих гидов – не было. Но первый помощник (за мизерную сумму культфонда) сумел договориться о проникновении в музей. Нас встретил убогий итальяшка, то ли охранник, то ли смотритель, щуплый, плюгавый, небрежно одетый, но гладко выбритый и пахнущй хорошим парфюмом. Итальяшка, убыстряя шаг, потащил группу по длинным залам Дворца, где красовались: средневековое оружие, доспехи, одежда, и кое-какая бытовая утварь. Остановившись подле стеллажа, где за толстым стеклом, на одной из полок одиноко «возлежало» странное изделие, похожее на нижний предмет бикини из металла, итальянец, указав пальцем на изделие, сложил левый кулак в трубочку, затем всунул туда правый указательный палец, и быстро вынув, развёл руки в стороны, что, видимо, на языке жестов, должно было означать невозможность чего-то интимно-сексуального. Я понял, что речь шла о «поясе верности», – одиозном изобретении смекалистого вассала, которому сеньор жаловал феоду, в обмен на несение в его, сюзереновом войске, конной рыцарской службы; изобретения, призванного охранять то ли честь благоверной рыцаря, то ли честь самого ревнивца, отправляющегося в дальний поход. Зубцы по передней и задней поверхностям предмета в сомкнутом состоянии заходили друг за друга, но для физиологических отправлений (тут уж я рассуждал как врач) щели между зубцами были достаточными. Я обратил внимание на малоразмерность пояса. Впрочем, при беглом взгляде на прочие экспонаты музея, малоразмерность наблюдалась и в одеждах, и в обуви, и в остальных вещах, носимых либо надеваемых когда-то благородными (и не слишком) воинами-феодалами. Блестящие рыцарские доспехи тоже смотрелись не по-богатырски: узкогрудо, щупло, и маломерно. И, глядя на габариты «пояса верности», я приходил к мысли, что девы, как и мужи средневековья, были мелки…

Полукругом стоящая подле стеллажа с изделием, наша небольшая группа состояла из завсегдатаев кают-компании. Третий штурман, высокий, хорошо сложённый симпатяга, из-за спины наклонился ко мне и прошептал: «Глядя на эту штуковину, я вот думаю, док: ну как не быть извращениям, если предмет любви прикрыт, а очень хочется?»…

Да, Венеция для туристов была, прежде всего, городом каналов, по которым скользили стилизованные гондолы, управляемые горланящими шкиперами-гондольерами. Но для нас, моряков торгового флота Страны Советов, Венеция была ещё и городом дешёвых товаров; городом, где по сходной цене предлагались изделия из кружев, из стекла и фарфора, из синтетических тканей и искусственной кожи. В родных краях подобного рода товары значились в ходовых, и после реализации приносили «загранщику» неплохие деньги…

Генуя – крупнейший порт на севере Средиземноморья. Порт, запомнившийся мне не только современной (на тот период) оснащённостью, но и поразивший меня, как сказали бы теперь, великолепно выстроенной рабочей логистикой: математическим расчётом операций, их продуманностью, и внутренней закономерностью.

Во время длительных стоянок в портах (и, в частности – в генуэзском), на борт судна (с позволения капитана и первого помощника) часто поднимались праздно шатающиеся аборигены (так определял их я), именующие себя то тамошними коммунистами, то членами каких-то обществ, то ещё бог знает членами чего.

Случались и те, что на ломаном «эсперанто» заявляли: Союз-де им интересен, и что они не прочь взглянуть на быт и лица русских моряков.

В Генуе (а моё судно бывало в этом порту частенько), на сухогруз почти с каждым приходом наведывался некто – сеньор Антонио. Он коряво и малопонятно лепетал по-русски, и мои беседы с ним многословностью не отличались. Какую цель преследовал сеньор, и почему тяготел именно к нашему судну, а на нём – к моей персоне, я объяснить не могу. Припоминаю лишь, что с помощью словаря, жестов, и чего-то, похожего на помесь «нижегородского с итальянским», удавалось уяснить, что сеньора якобы интересовал совместный бизнес с трансфлотом Союза.

Но о каком бизнесе можно было рассуждать в семидесятых годах? Страна Советов варганила социализм; недра, земли, леса и воды принадлежали государству; а сколько и чего добыть, взрастить, выплавить, срубить, выловить, собрать, продать и ввезти, определял всеуказующий перст пятнадцатирукого Госплана.

Ну да бог с ним, с эфемерным бизнесом сеньора Антонио.

Возможно, он имел какое-то отношение к порту и к его внешнеторговой ипостаси; возможно (что ближе к истине), попросту жаждал элементарного общения с кем бы то ни было, – общения бесхитростного, которого в родной Италии, похоже, ему недоставало. «Помпа» (по его, сеньора, просьбе) отпускал меня и кого-нибудь из командного состава (и никогда матроса!) на долгие прогулки по городу. Сеньор катал нас на своём «фиате» по великолепным платным дорогам, поил в кафешках дешёвым итальянским вином, демонстрировал нам генуэзские романско-готические соборы, и виллы с террасными парками. Зачем именно с нами сеньор занимался подобным просветительством – не знаю. Он ничего не требовал взамен, да и что, собственно, мы могли ему предложить?

Мне думается, сеньор попросту искал общения с людьми, которые отвечали бы ему искренней благодарностью за оказанные прогулочно-туристические услуги; общения с людьми, которые относились бы к нему, прежде всего, как к радушному итальянцу, а не как – «к павлину и макароннику» – кличкам, которыми наделяли жителей Апеннинского сапожка бюргеры Северной Европы.

Сеньор же, возможно, видел в наших глазах не только неподдельный интерес к городу, с которым он нас знакомил, но и откровенный интерес, сочетаемый с респектом, к нему самому, как к итальянцу, гордящемуся генуэзскими шедеврами. И гордость за город, в котором он наверняка родился, и возможность продемонстрировать его красоты, видимо, и были для сеньора той радостью, ради которой он и искал общения с нами.

Ничем другим тягу к контактам с моряками заурядного советского торгового судна объяснить не могу.

И факты подобных спонтанных контактов имели место быть во многих странах, куда захаживал мой сухогруз, и я привёл лишь один, мне запомнившийся, как наиболее… нелицемерный.

Нет-нет, в портах чужих стран мы вовсе не были заперты в железных коробках своих судов: при случае (и территориальной близости) посещали столицы стран прибытия, свободно гуляли (правда – тройками) по прилежащим к порту городам, заглядывали в местные кинотеатры, кафе и забегаловки. При долгих стоянках, шатались по причалу, захаживали в гости на суда под шведскими, французскими, американскими, и прочими флагами; обменивались фильмами, монетами, сувенирами; угощались (если предлагали) колой, пепси, фирменным пивом, и виски.

Приглашали и к себе, но прихода моряков с упомянутых судов под западными флагами на наш сухогруз – не припоминаю.

То ли ихошние моряки не проявляли к нам свойственного мореходам любопытства, то ли попросту не видели для себя каких-либо выгод от хождения по чужим посудинам…

В Касабланке (в Марокканском порту) на борт, помнится, поднялся… поляк. По-русски говорил сносно, как-никак – славянин, и бывал (с его слов) в Союзе. Объяснил, что по контракту работает в местной фирме, оказывая то ли геодезические, то ли топографические услуги. Пригласил в гости: намерен-де с кем-либо из нас пообщаться в непринуждённой обстановке, – с обедом и напитками. В Марокко он проживал с женой и двумя детьми. Жаловался, что с ним в этой стране никто не хочет знаться (американцы, подвизающиеся в подряде, держались особняком; отношения с остальными европейцами были только деловыми; даже детей неохотно принимали в местные школы). Кстати, дети (два мальчика) были забавны, смотрели на нас с неподдельным любопытством, воспитанно вели себя за столом, и пытались на странном русском задавать вопросы. Обращаясь ко мне, называли меня – «пан лекаш». Со мной в гости к поляку пришёл второй механик, кадровый мореход, бегающий в «загранку» добрый десяток лет. Мы пожаловали не с пустыми руками – капитан позволил прихватить с собой кое-что из представительского запаса. Застолье было долгим, обильным, непринуждённым и естественным. Поляк и его семья были в восторге от нашего посещения их обители: видимо, общаясь с нами, они чувствовали себя людьми, с которыми беседуют на равных, а не унижают презрением и неприязнью, как второсортных…

Перед отъездом на судно (на нём которые сутки грузили полуфабрикаты пробкового дерева) поляк прокатил нас вдоль берега океана, указуя на виллы отставных кинозвёзд, полюбивших здешний климат и теплоту пляжей; подвёз к ансамблю королевского гарема (на расстояние позволенное охраной); завернул на местную достопримечательность – кладбище собак, где возвышались аляповатые и, на мой взгляд, безвкусные и излишне помпезные памятники усопшим четвероногим питомцам: болонкам, терьерам, мастиффам, которых и после смерти (улыбаясь, заметил поляк) продолжали обожать их респектабельные хозяева, – стареющие одинокие богачи, отошедшие от дел оскароносные актёры, и профессиональные спортсмены, вышедшие в тираж…