Текст книги "Моя жизнь. Лирические мемуары"

Глава двенадцатая

Ни мать, ни отец серьёзно меня никогда не наказывали: то ли я не давал повода, то ли воспитание строилось на чём-то другом.

На чём? Полагаю, прежде всего, на принципе: вскорми, и пусть будет, что будет. Был бы здоров, и имел бы охоту к учёбе.

Сюсюканий и всяких там лобызаний в пухлые щёчки – не помню.

Не помню и изобилия игрушек; не помню сладостей (кроме мороженного); не помню и особых поощрений за хорошие отметки.

Не помню на себе… и другой одежды, кроме той, что покупалась в лавках ширпотреба.

Но помню книги, пластинки, диафильмы – единственно доступные, в те годы, домашние источники информации. Тогда они значили для меня больше, чем все гаджеты, имеющиеся у меня сегодня. И ещё была – улица!..

Вот так и растили меня мои, давно уже упокоившиеся предки.

Да, не было показной строгости, не было назиданий и многословных увещеваний, – но и вседозволенность была под негласным запретом.

И выросло из меня то, что выросло.

Смею надеяться – не сорняк…

Глава тринадцатая

Отец, перенявший от деда, то бишь – своего родителя, хорошую наследственность, прожил долгую жизнь, скончался в возрасте 95-ти лет в своей постели; умер тихо, спокойно, в окружении дочерей и падчериц, и своей второй, моложавой и молодящейся, не слишком огорчённой его возрастной кончиной, супруги.

К началу войны (той самой, что мы зовём Великой Отечественной) отец учился в Москве в Высшей школе профсоюзного движения, и к 41-му году успел окончить два или три курса. Тогда же, и оттуда был мобилизован; на фронте командовал артиллерийским подразделением, то ли батальонным, то ли полковым, провёл всю войну в линейных, передовых частях, но за всю компанию не получил ни одного ранения, ни даже царапины, хотя, судя по боевым наградам, воевал прилично, и весть о победе застала его в Берлине. Вот только уходил отец на фронт лейтенантом, а вернулся всего лишь старшим, что довольно странно при тогдашних, особенно в первые месяцы войны, потерях офицеров, в силу чего лейтенант через пару-тройку мясорубочных недель становился майором.

Меня, гордящегося его военными заслугами, волновал этот вопрос, но спросить отца, почему? – никогда не решался.

Впервые же отца я увидел, когда мне исполнилось семь лет (то был год возвращения его из действующей армии в 45-м), и расстался с ним (практически), когда мне исполнилось шестнадцать, и я отправился познавать азы науки об устройстве человеческого тела, и об его, этого тела, хворях. Так что тесное общение с отцом уложится, пожалуй, в семь-восемь послевоенных лет. Отец вяло интересовался моими успехами в школе, редко заглядывал в ученический дневник, водил меня в общественные бани, иногда в кино, покупал кое-какие настольные игры, познакомил с шахматами (в которых неплохо разбирался), но не привлекал к спорту, хотя сам играл в футбол, и имел до старости завидную физическую форму. Надо учесть, что отрочество моё пришлось на годы послевоенной разрухи, и требовать в то время от отца чего-либо большего, чем простого назидательного участия, было бы, наверное, несправедливо. Потому-то на всю жизнь мне запомнились его слова, когда, пристально глядя на меня, он вдруг произнёс: «Руки – плети, шея тонкая, сидит на узких плечах, ноги слабые и худые, – тяжёлый труд не потянешь. Начинай думать о голове. Хлипкое тело вряд ли прокормит. Но если будет голова – будет и пища».

Редакция этой тирады, конечно же, нынешняя, но суть этой фразы, изречённой отцом шестьдесят с лишним лет назад, и сегодня поражает меня своей прозорливостью. Он никогда не обращался ко мне, говоря: сын, или называя по имени, – обходился местоимениями – ты, тебе… Но мне тогда казалось не важным, как и на каком языке отец общается со мной, – важно, что он у меня был.

У сверстников, у многих – не было. Послевоенная безотцовщина сиротской бедой прокатилась по каждой второй семье…

Отец был членом ВКП(б) с довоенных времён. Был ли батюшка коммунистом – из тех, кого, согласно происхождению, причисляли к «настоящим», или всего-то был «рядовым» членом партии, – партии, членство в которой позволяло продвигаться по служебной лестнице, – утверждать не могу. Но, судя по незначительным постам, которые занимал отец на протяжении почти восьмидесяти лет, в этом членстве, как мне кажется, всё же было больше сознательной веры, чем, скажем, приспособленчества или иных конъюнктурных соображений.

В сорок пятом, то ли за боевые заслуги, то ли за это самое членство, то ли за обладание почти завершённым высшим образованием, отца направили, как изъяснялись тогда, – «поднимать» крупное пригородное хозяйство.

Я был мал, только что пошёл в первый класс, но кое-что из этой короткой эпопеи пребывания отца в должности «красного директора», в моей памяти всё же сохранилось, хотя и в виде обрывочных, одиночных картинок. Надо заметить, что в первые послевоенные годы, вернувшиеся из действующей армии офицеры, продолжали носить военную форму: брюки-галифе, китель (с орденами, либо с орденскими планками), без погон, но со свежеподшитым подворотничком; венчали же сей гардероб (часто порядком затасканный) – начищенные до блеска хромовые сапоги…

Отец, конца 45-го, и запомнился мне одетым в такую же офицерскую полупарадную форму, с тремя навинченными на китель орденами; запомнился молодцеватым, чисто выбритым, и пахнущим дешёвым трофейным одеколоном.

Я, тогда семилетний, частенько видел отца объезжающим свои «директорские владения» верхом на ухоженной лошадке… с карабином за спиной: шёл 46-й год, хозяйство восстанавливали отбывающие повинность пленные немцы. Да и бандитизм был той щукой, которая созидающим гражданам дремать не позволяла.

Ещё обрывочно сохранились в памяти какие-то фаэтоны, поездки в гости, разгульная жизнь…

В конце 45-го, после четырёх лет фронтовых лишений, после осмысления, что остался жив, что вернулся здоровым, и вроде бы без явных признаков ущербности, – солдату, офицеру, и генералу, конечно же, хотелось взять по максимуму от скудных щедрот послевоенного времени. Разумеется, за так, или по спецпрейскуранту. И брали по максимуму (но в пределах своих статусов), – и герой-солдат, вернувшийся в родную деревню, и офицер-орденоносец, получивший в награду руководящую должность, и генерал, купающийся в лучах своей полководческой славы.

И в этой погоне за благоденствием, «богу» всегда отдавалось – богово, кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево. Брали правдами и неправдами, открыто и тайно, келейно и напоказ. Падали и поднимались, лишались должностей и партийных индульгенций, признавали ошибки, вымаливали прощение, и, усевшись в новые кресла, вновь принимались за добывание благ и житейских коврижек.

Угар послевоенного времени, в котором победители жаждали: «всего и сейчас!».

И гибли, и ломались, и уходили в небытие…

Отец, в те первые, эйфоричные, послевоенные годы, тоже (в доступном ему масштабе) – хотел «всего и сейчас». Угар захлестнул его, если не с головой, то по ноздри. В моей памяти обрывочно, но сохранились – и пикники, и «загулы на природе», и сцены джигитовки отца на лошади, и поездки в город на ленд-лизовском студебекере, на сеансы тогдашнего, «важнейшего из всех искусств», – кино. Отец любил повертеть руль тяжёлой машины, но чаще, по причине «нехорошего» состояния, всё же доверял руль «штатному» водителю.

(И, кажется, водителем был пленный немец)…

Что уж там произошло, в каких грехах уличили отца, но только в скором времени он был освобождён от «красного директорства», и, кажется, поднимался вопрос об исключении его из партии. Но всё обошлось. Членство в партии, тогда ещё – партии большевиков, было сохранено. Учли, я думаю, военные заслуги, молодость, а «моральное разложение» списали на максимализм победителя.

Потом были бесконечные переезды, мелкие и средние руководящие должности, увлечение строительством, ранг освобождённого секретаря местной партийной ячейки (довольно крупной), и прочие перемещения по карьерной лестнице, – служащего «разночинной» руки.

Я рос, и с приближением пубертата, учился смотреть на жизнь взрослеющими глазами. Мать занималась годовалой сестрой, отец, пропадающий на службе, лишь изредка замечал меня.

Помнится, застав меня за чтением «Аэлиты» и «Гиперболоида инженера Гарина» А. Толстого (а мне уже было четырнадцать), отец вдруг сказал: «Я начинаю свой день с чтения передовицы в газете «Правда»; не мешало бы и тебе приобщиться к подобному занятию, а не увлекаться беллетристикой, где между строк?., нельзя ничего прочесть». Каково?.. А ведь запомнилось!

Вот и думай после этого – был ли отец коммунистом по убеждению или по конъюнктурным соображениям. Мне кажется, ему (да только ли ему!) удавалось сочетать в своём кредо и веру в постулаты социализма, и атеизм конъюнктурщика.

И, поди разбери, что в этом противоречивом кредо на самом деле было – истинной верой, а что – приспособленчеством и конформизмом…

Глава четырнадцатая

«Мы все учились понемногу, чему-нибудь, и как-нибудь»… Фраза великого поэта, начертанная почти двести лет назад, мня, нынешнего, поражает и верностью подачи, и простотой смысла. Чему-нибудь учат и в наши дни. Учат обязательно, и с малолетства. Безвозмездно, и за плату. Подолгу, и не очень. Основательно, и как-нибудь. Принуждая, либо уповая на здоровую пытливость и врождённую тягу индивида к познанию.

Но не каждое дитя Господь целует в маковку. Большинству голышей достаются лобызания пониже. И сколь бы не твердили, что все дети от рождения талантливы, я стою на своём – это не так. Не все, и не во всём. Рождённый ползать – летать не сможет. И без разницы – чему его научат. И – как. Можно натаскать особь на образованность и на манеры. Можно вышколить по заданному образцу. Наконец, можно обучить талантливому ползанью!

Но научить… летать без крыльев – нельзя…

…Человек когда-то назвал себя «разумным!». И обзавёлся знаниями, которые позволяли ему так себя величать. Придумал числа от единицы до девяти, наловчившись их сочетать, складывать, вычитать, умножать и делить; записывать простой и десятичной дробью; извлекать корень, и возводить в степень; делать их отрицательными, и пририсовывая нули, приближать к бесконечности.

Придумал азбуку, и, складывая буквы в слова, приступил к объяснению предметов и явлений, да так, что их соль становилась понятной всему сообществу прямоходящих.

Человек узнал, что звезда, которую он называл Солнцем, есть жёлтый карлик, и что этот карлик обеспечивает его дому свет и тепло.

Что он, разумный, живёт – на планете, и что планета круглая, и третья – от своей звезды.

Что на планете, которую он нарёк Землёй, есть четыре океана, семь континентов, есть кислородная атмосфера, есть холод и жара, дождь и снег, восходы и закаты, и жизнь – необъяснимая и удивительная.

Что обращается планета вокруг звезды за 365-ть дней, и что наклон её оси обеспечивает смену времён года.

Что её недра содержат определённое и постоянное число естественных элементов, и что все они необходимы для зарождения, поддержания, и эволюции жизни.

Что наша Галактика зовётся Млечный Путь, и что в этой Галактике, он, человек, возможно, единственное разумное существо.

И, наконец – что Всё! – во Вселенной управляется четырьмя силами: двумя – на макроуровне, и двумя – на квантовом.

Хотя, если всерьёз, мы и по сей день не знаем, что, на самом деле – есть квант, гравитация, электричество, и магнетизм…

* * *

Знание, давно и прочно вошедшее в базу. Знание, к которому неоантроп шёл сорок тысяч лет! Обязан ли его, Знания, константный минимум (в должном объёме) иметь современный индивид, вступающий в своё совершеннолетие?

Обязан! – ибо без базы, какой же ты «разумный»?

Не имея в мозгах хотя бы стандартного объёма знания, нельзя быть «хомо сапиенсом».

Нельзя – и всё тут!

Как ни фасонься, и не выдавай себя за персону «разумную», из всех признаков, присущих «сапиенсу», заметным будет только… прямохождение. Только-то. И индивиду дня сегодняшнего, не сумевшему (либо не пожелавшему) освоить базу – кроме клейма: «никчемушный» ничего более заполучить по жизни – не светит.

Глубина, качество, и детализация знания – дело второе.

Сии тонкости постижения действительности доступны не всем.

Да и нужны «заумные», сугубо научные изыски, лишь творцам, генерирующим глобально-значимые идеи.

Не зря ж церковники твердят: смертный, в стремлении к Абсолюту Знания, вторгается на территорию Бога!

Человек, даже если он – семи пядей во лбу, всего знать не может. И никто всего не знает. Образованность – не всезнайство! Индивид может быть начитан, нахватан, и обучен цицеронству, но если ай-кью выдаёт ему оценку, близкую к формальному – «натаскан!», – за всю сознательную жизнь он вряд ли осчастливит нас хотя бы одной, мало-мальски стоящей, собственной! мыслью.

По мне, отталкивающим «шармом» в лике современного индивида может быть только… его невежество! Нынешний невежда, даже в «мажоре» и в гламурных «прибамбасах», смотрится одиозно, и весьма неприятен в общении.

В книге «Суть дела», касаясь очевидной (для меня) проблемы «недорослизации» современного индивида, я пишу:

«Любить его за то, что он рождён, как я, земною женщиной, и – тем причислен к людям?.. Уволь, господь! Да, он со мною схож, но, судя по всему – лишь внешней оболочкой. Произносить слова, ходить на двух ногах – не значит быть и величаться «хомо». Людьми нас делает – не речевая прыть, и не приверженность к прямохожденью…».

…На мир, в котором живёшь, весь век можно взирать исключительно потребительским глазом, и никогда не задумываться, что значит та или иная вещь, и как она устроена.

Можно, глядя в ночное небо, восторгаться его неописуемой красотой, слагать звучные стихи, и высокопарно называть свод – небесами, но никогда не захотеть узнать, что же там, за гранью этого неба, и не живёт ли там Бог…

Глава пятнадцатая

Я сравниваю себя, когда-то семнадцатилетнего, и нынешнего индивида, вступающего в совершеннолетие: что нужно было мне тогда, шестьдесят лет назад, а ему сегодня, в году 2013? Надобно ль ему, нынешнему, знать (как мне тогда), кто он есть, и чего стоит? И жаждет ли он (как я тогда) домыслить, почему именно здесь родился, и хороша ли его малая родина? И, наконец, задаёт ли он себе простой, и вместе с тем сакраментальный вопрос: что же ему – вначале по малому, а затем и по большому счёту – хотелось бы (по сленгу нынешней поросли) словить в этой жизни?..

У среднестатистической единицы (а, стало быть – у большинства особей) – жизненная программа почти всегда скромна и непритязательна: освоить письмо и чтение (в прикладном варианте); уметь считать до нужного числа; встретить подругу (или друга); жениться (или выйти замуж); продлить (если есть желание) род, произведя на свет одного, либо двух голышей; что-то делать на положенное ему государством (либо работодателем) «жалованье»; лет эдак к сорока обрести кое-какой имущественный скарб; и, дотянув до старости, переселиться на загородный клочок земли.

Усреднённое благополучие? Стезя филистера, рядового обывателя, современного мещанина? Возможно… Возможно, моё «эссе»: о жизненной программе и житейской участи нынешнего большинства – содержит элементы гротеска и нарочитости.

Но разве не факт, что подобной дорогой идут девять десятых сограждан любого государства. Любого! Поскольку каждое, мало-мальски значимое государство, решая свои суверенные задачи, как раз и опирается на среднестатистическую «массу», являющуюся его, значимого государства – созидающим костяком.

Но большая семья разношёрстна, разнолика, и – не без уродов.

В миллионном сообществе, кроме среднестатистического большинства, что-то умеющего (и порой умеющего неплохо!), присутствует и паразитирующая рать, к коей я отношу – проныр, выжиг, ловчил, мошенников, ханыг, и прохиндеев всех мастей и любого иерархического статуса.

Балласт, не несущий в себе даже намёка на созидающие начала.

К несчастью, век балласта не всегда короток. И паразитирующие – гораздо чаще (и в отменном здравии) добираются до заслуженного отдыха, обретая, наряду с созидающими, сомнительное право на возрастной пенсион…

Человечество расплодилось до количественной цифры в семь миллиардов душ. И каждая душа жаждет соответствовать облику нынешнего «хомо сапиенса». Вернее, рождается с таким правом.

Но от жажды до её утоления путь долгий, и не всегда прямой.

Половина «жаждущих» едва дотаскивается до середины дороги, другая половина то и дело забредает в тупик, и лишь небольшая часть от этой половины дотягивает до цели.

Вот только счастливчики, доковылявшие до заветной ленточки, чаще всего утоляют жажду – будучи уже полными развалинами…

Такова (в моём виденье) действительность, и её правила, по которым играло, играет, и, возможно, будет играть мировое сообщество в ближайшую тысячу лет. Меня всегда занимал вопрос, кто (по моему разумению) должен стоять на самом верху, и делать мировую погоду? И, из сонма «помазанных», я, прежде всего, выделял сотню-другую охватно мыслящих мужей, – политиков, руки которых лежат на глобальных рычагах управления хрупким вселенским равновесием.

Во-вторых, я отдавал должное когорте «яйцеголовых» – истинных, не записных, и не фальшивых, мыслящих фундаментально, и дарующих люду, алчущему хай-тековского потребительского комфорта – суперсовершенные технологии.

И, наконец, в третьих, к сему списку я причислял дюжину-другую творческих голов, стряпающих на своих кухнях первозданную духовную пищу, которую затем, компилируя и извращая, конечно же, растащат по мировому общепиту…

Так, или примерно так, я классифицировал (в своих раздумьях) мировые верховные места, на которых должны восседать (и восседали в моём воображении) – первые лица! Каждое – в своей епархии. Иногда по праву, иногда – нет… Но первых мест немного.

Под этим солнцем всё больше – мест десятых, сотых, тысячных, и миллионных. И надо лишь определиться, где твоё, и не занимаешь ли ты – чужое! И не впадать в пессимум, не рефлексировать, и не увлекаться беспочвенной маниловщиной! И если, положим, нет в тебе ни творческой жилки, ни прочих-иных высоких талантов, – сокрушаться и проклинать природу, отказавшую тебе в уникальных способностях – не стоит. Стань – исполнителем! Хорошим, и соответствующим требованиям века.

И для тебя, якобы бесталанного, будет неплохой участью: образцовым профи влиться в ряды миллионов искуснейших умельцев, – прикладников, сообща раскручивающих гигантский маховик человеческого бытия…

На моё виденье, жизнь сложившегося индивида устроена просто: доля времени, от перманентно чередующихся суток, отдаётся труду, стоимость которого, в той или иной степени, удовлетворяет потребности основных инстинктов; остальные доли жизненного времени отдаются исключительно обслуживанию духа, – духа, черпающего энергию для своего совершенствования (из стоимости того же труда) – даже во сне.

Но чтобы уклад работал, мировой социум, на моё разумение, должен выглядеть следующим образом (пишу я в своей книге «Суть дела»):

«Проценту, от общины в семь мильярдов, по силам накормить людскую рать; по силам, трети от числа живущих, в достатке выдавать орудия труда. Стезя же остальных… наладить сервис, для – сеющих зерно, для – плавящих металл; поскольку и они – кариатиды рынка, желают зрелищ и духовных благ».

Глава шестнадцатая

Моя школа пришлась на послевоенные годы. Её первая, вторая, и третья ступени. На годы карточек, хронического недоедания, и убогого быта, в котором единственным информационным благом была тарелка-репродуктор. На годы телогреек, и валенок с калошами; летних кепи-шестиклинок, и бесформенных зимних ушанок; парусиновых туфель, и резиновых сапог. На годы отсутствия самих школ, как таковых. На годы размещения учебных классов во времянках, в полуразрушенных и плохо отапливаемых помещениях. На годы нехватки всего и вся: линованной бумаги, учебников, наглядных пособий, и самих учителей (чаще всего в школах второй и третьей ступени).

И всё же, эти неласковые годы, в которые и начиналось моё познание правил, законов, и форм действительности, были по-своему занятны, и не лишены спартанского романтизма. В уголках моей длинной памяти и по сей день зримо хранятся: и чернильница-непроливайка, и перьевая ручка, и сумка через плечо, сшитая из старых отцовских штанов, и писк тогдашнего нищего ширпотреба – клеёнчатый, с ремешками-застёжками – портфель.

С неподдельной грустью припоминается… и раздельное обучение мальчиков и девочек, и последующее затем – совместное.

И с особой ностальгией (школьные завтраки и обеды в те, послевоенные тощие годы, были понятием абстрактным), – припоминаются ломтики чёрного хлеба в кармане, сдобренные (в лучшем случае) каплей подсолнечного масла, и посыпанные солью.

Ломтики, жадно съедаемые всухомятку на большой перемене…

Все десять лет (тогда ровно столько требовалось отбыть в полной средней школе, дабы получить заветный аттестат), я учился охотно, без понуждений и менторских понуканий.

На первый взгляд, глагол «отбыть» здесь вроде бы неуместен. Но надо признать, что часть моих школьных сверстников тех лет сию образовательную повинность действительно отбывала. Полученный (после посильного десятилетнего отбывания) аттестат, конечно же, был всего лишь формальной бумагой, удостоверяющей факт окончания полной средней школы. И вряд ли выданный документ, с водяными знаками и гербовой печатью, определял уровень базовых знаний «аттестованного». Выходной аттестат, с красующимися в нём попредметными отметками: «посредственно», и никогда: «хорошо», – красноречиво свидетельствовал, что «средней образованности» предъявитель подобного сертификата, мягко говоря – не достиг. Но бумага давала возможность обрести кое-какую профессию, и избежать (при желании) участи пополнения собой армии безлико-никчёмных, низовых исполнителей.

Я же учился всерьёз потому, что было интересно. Сладость познания – особая сладость. И гормон радости дарует мозг не тогда, когда ты узнаёшь – что есть число, буква, предмет, или явление, а лишь когда приходит разумение – почему это так, а не иначе.

Трудное, и не всегда скорое овладение пониманием: «почему?» – приносит и интеллектуальный кайф, и порождает уважение к самому себе. Но овладение пониманием – занятие не из лёгких, и требует недюжинного терпения. И плод познания бывает сладок, лишь когда ты его срываешь дозревшим, а не надкусываешь зелёным, заполученным тобой через натаскивание либо механическое заучивание.

Поверхностная осведомлённость знанием быть не может. Плохо обученный индивид, даже берясь за простую задачу, находит правильное решение только после того, как перепробует все неверные варианты. Метод «авосьного тыка», при решении собственных житейских проблем, люб, прежде всего, дремучей бездари, которой в забаву попадать пальцем в небо.

Но к этому же методу прибегают и никчёмности, и любители дармовщинок, так и не освоившие базу, а, посему, вынужденные уповать лишь на счастливый жребий, который непременно (по их же разумению) – должен однажды выпасть именно им.

Нынче вот спорят, надобны ли младшему школьнику – чистописание и каллиграфия, а старшему – астрономия, логика и психология. Ломают копья вокруг дилеммы, где нужно ставить подвижное ударение, и к какому роду отнести новоиспечённый неологизм.

Мышиная возня, игры «мужей», облачённых в академические мантии. Каждый вновь пришедший министр образования (и подсюсюкивающая ему рать приспешников), почему-то считают, что именно они призваны оздоровить якобы хворающий школьный организм. Но их указующее крючкотворство оставляет лишь грубые шрамы на совершенном теле базового образования.

Разве суть знания в частностях?

Разве интерактивные доски, столы, и повальная компьютеризация избавляют ученика от необходимости мыслить, и от умения делать разумные умозаключения?

И разве естественные законы школа вправе толковать двояко только потому, что кое-кто из плеяды «учёных мужей», ревизующих учебники, позволил себе усомниться… в априорной сути природных явлений?

Фундаментальная база истинного знания, отшлифованная столетьями, в своей изначальной, первозданной основе должна оставаться незыблемой. Надо только уметь подать базу так, чтобы классическая мелодия знания узнавалась бы в дирижёрской подаче – по её первым стержневым нотам.

И не столь уж важно – подаётся ли мелодия хрестоматийного знания в авангардистской, в конструктивистской, хай-тековской, либо в метафизической аранжировке…

Мне почему-то верится, что покуда вокруг Солнца вертится шарик по имени Земля, натуральных чисел будет ровно столько, сколько необходимо для счёта. И букв в алфавите, как гласных, так и согласных, количественно тоже будет ровно столько, сколько необходимо для удобного чтения и внятного изложения мысли на бумаге. И на тело, погружённое в жидкость, будет действовать всё та же выталкивающая сила. И квадрат гипотенузы будет неизменно равняться сумме квадратов катетов. И сумма всех углов любого треугольника всегда будет слагаться из градусов двух прямых. И число «пи» всё так же будет стремиться к бесконечному периоду.

И ампер будет ампером, ом – омом, а вольт – вольтом.

И формула воды будет всё той же.

И сказанное однажды Ньютоном, Коперником, Менделеевым и Эйнштейном, – останется становым и неколебимым на ближайшие века и тысячелетия, поскольку верность ими сказанного подтверждается работой естественных законов.

Краеугольные камни, заложенные в субстрат мирового знания, на то и краеугольные, что ревизионистские попытки околонаучной братии – искрошить, расшатать их, либо поменять местами – от Адама и по сей день, заканчиваются крахом и аргументированным (и весьма ядовитым!) осмеянием псевдонаучных мудрствований ревизионистов.

И уличение бузотёров от науки в постыдном демагогическом невежестве всегда было (и будет) делом чести истинных хранителей краеугольных эталонов вселенского мироустройства.

Зачем изобретать велосипед… знаний, якобы подобающий только этому народу? Разве таблица умножения нуждается в национальных одеждах, а правило буравчика в расовом окрасе?..