Текст книги "Моя жизнь. Лирические мемуары"

Глава двадцать четвёртая

Я проработал в этом городке ровно десять лет. Уехать не спешил. Я был по-своему счастлив. Надо мной никто не стоял, я делал то, что находил нужным и полезным, и то, что я делал (пишу без позёрства и рисовки) – приносило пользу людям, а мне удовлетворение.

Набеги кураторов (как же без них?) каких-либо неудобств мне не доставляли; больше (и не без основания) верилось, что приезжали они не ко мне, а к морю, и к его дарам.

И, посему, провожая кураторов, на ум неизменно приходила кем-то (кажется Салтыковым-Щедриным) обронённая фраза, гласящая, что самая приятная пыль… пыль отъезжающего восвояси начальства. Через три года работы областное руководство (видимо, учтя, что я был один в трёх ипостасях, многое умел, и, как профессионал, делал свою работу неплохо), присвоило мне врачебную категорию.

Сразу – высшую. Наверное, заслуженно.

А, может быть, просто потому, что руководить роддомом и оперативным гинекологическим отделением, и к тому же быть «главой» акушерско-гинекологической службы района, – негоже лицу без титулов и аттестационных характеристик.

Через пять лет я оперировал всё, что надлежало оперировать хирургу-гинекологу районного масштаба – в плановом и скоропомощном порядке. И планка, по которой мною выполнялась вышеозначенная работа, по тогдашним меркам, была высокой…

К этому времени под моим началом осваивала азы районного родовспоможения пара зелёных (как я когда-то), молодых докторов. Впору было передавать наработанный опыт, и призадуматься о перспективах завтрашнего дня. Мозг заскучал. Я стал ощущать дискомфорт в быту и в работе, и всё чаще впадал в состояние, о котором поэт, раскрывая причину хандры своего героя, сказал:

«…им овладела понемногу охота к перемене мест».

Ямбическое двустишье, но как точно оно характеризует неприкаянность уставшего героя…

Глава двадцать пятая

Куда же хотелось, и были ли для осуществления «хотения» возможности и предпосылки? Уехать в крупный город, без состояния, или (как сказали бы сегодня) – без подушки безопасности, было бы глупо и недальновидно. Капитала же, за десять лет работы в городке, я не составил. Да, я жил относительно безбедно, но безбедность выражалась в доступе к хорошей еде, к бесплатному курортному морю, и к дорогим (подарочным!) напиткам.

По приезду мне сразу же предоставили квартиру, двухкомнатную, в хорошем доме, с набором элементарных удобств. Дом был небольшим, кирпичным, всего на восемь квартир, но в два этажа, и располагался в трёхстах метрах от морского залива. По слухам, в нём прежде проживала местная партийная элита. Да, жильё было неплохим, была настоящая, приносящая удовлетворение, работа, были – узнаваемость на улице, и признательность властей.

Но денежных знаков в том количестве, в котором этому количеству придают атрибут – «состояние», не было…

Пролетарский поэт, помнится, оценивая свой труд в стоимостном эквиваленте, изрёк: «…мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом». Поэт, несмотря на свою гениальность (и востребованность!), оказывается, был беден и даже нищ. «…но кроме свежевымытой сорочки, – писал он далее, – сказать по совести, мне ничего не надо». Ну, прямо-таки – ничегошеньки. Но то ему. Мой же контрдовод таков: если трудишься за так – творчеством и любовью сыт не будешь!

Бытует расхожее мнение, что, мол, деяния врача – сплошное подвижничество, и государственные суммы, назначенные ему за лекарскую деятельность – всего лишь прожиточное вознаграждение. Львиную же долю денежных знаков (столь же расхожая байка!) донесёт, добавит, пожертвует – сердобольное население.

Да, «подношения» имели место.

Но, во-первых, народ в те годы был небогат.

Во-вторых, я никогда не занимался – предваряющим «пользованье» – вымогательством, и предпочитал принимать знаки «благодарности» лишь после того, как лечебный процесс был завершён, и завершён, на мой взгляд, успешно.

И никогда – до.

В-третьих, (изъясняясь словесами поэта) – если и слали что-то на дом, то слали всё те же балыки, икру, бахчевые, садовые и огородные яства. Мне же нужен был – приемлемый расходный кошт – не гигантский, но достаточный, чтобы на новом месте (а таким местом я определял для себя только столицу!) – обрести независимость, хорошее жильё, и свободу выбора: где и к чему приложить голову и руки. Я понимал, что из подношений, заначек, и скопидомства – должного капитала не сделаешь. Но мысль, что кошт (в нужном мне количестве), имея в руках профессию врача, составить можно – сидела во мне всегда.

Добыть, не прибегая – ни к гешефтам, ни к мошенничеству…

Выше я писал: край, где я работал, был морским. По берегам двух морей примостилось множество портов, крупных и средней руки. На их базах функционировали Государственные морские пароходства. (Пар, как движитель, давно канул в Лету, но управленческие пароходства названия менять не стали). Приписанные к сим учреждениям суда бегали в «загранку», посещая страны загнивающего капитализма, полуколонии третьего мира, и страны, дружественного нам, социалистического лагеря.

Команды больших судов, чьим районом плавания был весь Мировой океан, и регистровая вместимость которых тянула на десятки и даже сотни тысяч тонн, штатно насчитывали от тридцати до пятидесяти членов – матросов и командного состава. К последнему причислялся и судовой врач, либо начальник госпиталя, если корабль являлся маткой флотилии. Судовой «док» (так на сленге именовали врача на торговом флоте) был не последним лицом в команде, хотя дел у него, как у профессионала, было немного.

Члены команды проходили через сито медицинских комиссий в поликлиниках и больницах моряков, им выдавались специальные книжки, где в графе – заключение – была пометка: годен к работе в такой-то должности на судах дальнего плавания в тропических и арктических водах. Туда же вносились данные о положенных (и сделанных!) – прививках и вакцинациях. А поскольку моряк в обязательном порядке подлежал переосвидетельствованию через двенадцать месяцев, негодных к работе на судах не было.

Члены команды считались практически здоровыми.

И, посему, основные обязанности судового врача сводились к профилактике. В круг его прерогатив, прежде всего, входили: наблюдение за забором пресной воды, за завозом продуктов в портах Союза, и за закупками снеди за рубежом. Питание команды, оценка качества и калорийности еды, тоже (и всечасно) контролировались «доком».

Плюс ко всему – ежедневное наблюдение за санитарным состоянием корабля. Так что обязанности «дока» в большей мере были «гигиеническими», и в меньшей – лечебными. Не зря же судовой врач подчинялся на берегу не лечебному учреждению, а санэпидстанции порта приписки своего штатного судна.

Конечно, в рейсах могли иметь место бытовые травмы, либо травмы, полученные матросами команды во время выполнения погрузочно-разгрузочных работ; могли иметь место и алиментарные отравления при сходе моряков на берег в иностранных портах. Члены команды могли подцепить эпизоотию, распространённую в тех или иных тропических странах.

Ну, ещё мог заболеть зуб, да воспалиться аппендикс…

Глава двадцать шестая

Но я, кажется, слишком забежал вперёд, описывая должностные обязанности судового врача, которых у меня покуда не было, и которые я намеревался обрести. Не скрою, что-то меня смущало, что-то казалось непреодолимым. Скажем, обладаю ли я хорошим здоровьем, таким, которое позволило бы мне получить доступ к работе на судах дальнего плавания? Перенесу ли я морскую болезнь (штили-то в океанах бывает редко!). И, наконец: была ли моя биография столь чиста, а сам я столь лоялен к советской власти, чтобы надеяться на получение загранпаспорта моряка торгового флота?..

Ближайший крупный порт (и морское пароходство при нём) находились от моего городка в ста километрах. Прибыв туда и побеседовав с главным врачом портовой СЭС, я получил некоторое представление об условиях работы судового эскулапа, и о размере его возможного заработка.

Главврач СЭС – милая женщина лет сорока (в прошлом и сама, в ранге «дока», поболтавшаяся в водах Мирового океана) – поведала мне следующее: судовому врачу платили неплохие деньги в рублях, с учётом стажа и аттестационных категорий. А поскольку служба была непрерывной, без праздничных и выходных дней, ставка удваивалась. Плюс к этому, ему шла валюта «за кордоном» согласно его должности и числу лычек на гражданских погонах.

Да ещё четырёхразовое бесплатное питание, да ещё долгий отпуск после года непрерывного плавания, словом – полный пансион.

В зависимости от класса судна судовому медику выделялся целый отсек на одной из палуб, где были: личная отдельная каюта, госпиталь с койками, закреплёнными в кардановом подвесе, аптека, амбулатория, ванная, и прочие удобства.

Поведанное миловидным главным врачом (чувствовалось, что она прониклась) тронуло меня и честным рассказом о материальной стороне дела, и намёком на романтику путешествий, и предложением – взглянуть на мир своими глазами. Возможно, это и был вариант, который я искал, хотя и понимал, что избрав его – как профессионал, я выпадаю из корпоративной обоймы на пару-тройку лет.

Я заполнил нужные бумаги, написал автобиографическую справку, где, как и требовалось, указал все родственные связи, места работы близких, и адреса их проживания. К анкетным, исповедально-правдивым бумагам, приложил, как и обязывалось, положительную характеристику, заверенную местными партийными органами. Характеристика гласила, что я благонадёжен, и что помыслов – остаться за кордоном, у меня нет. Таможня, как говорится, давала добро. (Любопытно, читают ли эти бумаги те, кому и должно их читать, или же во всём полагаются на характеристику, заверенную в местном партийном секретариате?..). Через месяц загранпаспорт моряка торгового флота СССР мне был выдан, я успешно прошёл медицинскую комиссию, сдал необходимые зачёты, требуемые для получения Учётной книжки повышения квалификации судовых медиков, и, спустя две недели, отправился в первый рейс.

Глава двадцать седьмая

Штатное судно, на которое я был направлен исполнять лекарские и санитарные обязанности, показалось мне неплохим и по фактуре, и по дизайну обводных линий (на других до того момента мне бывать не доводилось). Кажется, оно досталось Союзу по послевоенной контрибуции, и поскольку было построено в Германии (а немцы, чего уж тут! – строить суда умели) выгодно смотрелось на фоне «калош», склёпанных у нас в годах… эдак в тридцатых.

Ко дню передачи (в счёт репараций) судна Союзу его возраст наверняка перешагнул за солидный рубеж.

Конечно, корабль многократно ремонтировался, менял внутреннюю начинку, кое-какие механизмы, отделку и оснащение кают (в некоторых устанавливались кондиционеры и холодильники), но прочный, умело сваренный корпус, оставался прежним, довоенным, и по-немецки выглядел добротно. Более всего мне нравился настил наружных палуб: толстенный дубовый паркет, который – после долгой отциклёвки его поверхности матросами, и обильного ополаскивания забортной водой – сверкал тёплыми красками, и дышал свежестью океана.

Судно по регистру имело неограниченный район плавания, длина его составляла более ста тридцати метров, имело хорошую дизельную машину, делало до восемнадцати узлов в час, и звалось всепогодным сухогрузом. Медицинский отсек находился на средней палубе, и смотрелся вполне (по тем годам) современно.

Команда судна насчитывала сорок пять, иногда сорок восемь членов, и состояла из судоводителей, механиков, электромехаников, матросов палубы и машины, и обслуживающего персонала.

Корабль имел автономную хлебопекарню, механизированный камбуз, и хранилище для месячного запаса основных продуктов.

В состав команды входил и первый помощник капитана, который именовался первым не потому, что по должности был первым после капитана, а потому что он отвечал за дух команды, за благонадёжность и идеологическую подкованность её членов.

На судне первого помощника не любили, называли бездельником и лишним в команде, втайне считая его «глазами и ушами» органов госбезопасности. Напрасно. Его роль на судне была хоть и не столь значимой и заметной, но всё же немаловажной.

Команда – семья, а в семье, как известно, не бывает – без урода.

Характеристики и анкетные данные – бумаги, и через них в душу каждого не заглянешь. И каков бы фильтр органов не был тщательным, в команды всё же просачивались и фарцовщики, и лица, склонные к контрабанде, и спекулянты, тяготеющие к валютным махинациям.

Надо заметить, что в те времена все торговые суда ходили под флагом СССР, и не как бы, а всамделишно именовались частью! его суверенной территории, и, стало быть, обладали определённым иммунитетом в нейтральных водах и в иностранных портах. А, посему, капитан (и вкупе с ним – первый помощник), являясь в море, и на стоянках в чужих портах, послами Союза, обладали правом ареста, наказания, и отлучения от должности провинившегося члена команды, с последующим списанием (по приходу в домашний порт) изгоя на берег.

Были и другие права, которых, ввиду их вторичности, я касаться не буду.

Так вкратце, спустя почти сорок лет вглядываясь в позитивы, оставшиеся в памяти, я подаю и букву, и дух моего штатного торгового судна, на котором, за почти трёхгодичное «хождение за три моря», с его постоянно меняющейся командой, я посетил страны.

Грузы, что возил сухогруз, были навалочными, мягкими, твёрдыми, насыпными, неразделёнными, разнорудными, металлоломными, и штучными. От вида груза зависело пребывание судна по времени в портах разгрузки.

При долгих стоянках (если груз был штучным) – в таких портах как Пирей, Чивитавеккья, Руан, Александрия, Антверпен, Триполи, Касабланка – практиковалось поездки в близлежащие от этих портов столицы: Афины, Рим, Париж, Каир, Брюссель, Амстердам, Дамаск, Рабат.

И роль первого помощника была в таких случаях первостепенной: он ведал так называемым культфондом – небольшой суммой валюты, отпускаемой государством на команду для платного приобщения её членов к духовным реликвиям посещаемых столиц, то бишь – к музеям, архитектурным ансамблям, и историческим спортивным сооружениям.

Вне столиц, в обычных портах, при сходе на берег «сообществ» (из трёх человек), старшему группы валюта выдавалась на руки. Что можно было за эти крохи? – сходить в кино, купить одну на всех колу, пепси, либо каждому – по мороженному.

Но, если учесть, что «хождение» в портовых городах было относительно свободным, а выбор фильмов произвольным, не трудно догадаться – какие полузапретные? кинотеатры (с демонстрируемыми в них «духовно-вредоносными» кинолентами) посещались «вольноотпущенными» тройками, порой щедро доплачивающими за билеты уже собственные валютные средства.

Знал ли о подобных «крамолах» первый помощник? Думаю, знал. И не только о них. Но молчал, или делал вид, что не замечает.

«Политсмотрящий» понимал, что подобные «вольности» вполне могли иметь место и на его судне, но, как факт, «помпу» (так его величали на сухогрузе) прецеденты с посещением членами команды заморских «злачных» мест – заботили мало.

Куда больше его волновали другие вещи: холодное и огнестрельное оружие, наркотики, и тайный ввоз в Союз незадекларированной валюты. И до дрожи в коленках его терзали сомнения: надёжно ли спрятаны (если они есть) запретные вещи, и смогут ли их обнаружить в родном порту – пограничная и таможенная службы.

«Помпа» трезво отдавал себе отчёт: от того, на что потянут (если найдут!) обнаруженные вещи, и будет зависеть и его дальнейшая карьерная судьба.

Глава двадцать восьмая

Конечным пунктом первого рейса значился один из портов Италии, кажется – Бари. Везли сталь, скатанную в многотонные округлые бухты. Сталь выглядела солидно – свеже-блестящей, добротной, толстопрокатной, видимо, предназначенной для изготовления особых нефтегазовых труб.

Уходя в первый рейс, я, помнится, полюбопытствовал, что везём, и для какой цели. Позже интересовался лишь куда идём, дабы иметь хотя бы смутное представление об эпидемической обстановке в стране, в которую сухогрузу и наряжалось доставить упрятанный в его трюмные ёмкости груз.

И уже в рейсе начальник радиостанции в плановом порядке вручал мне циркуляр санэпидстанции порта приписки, – циркуляр, документально подтверждающий (либо отрицающий) мои предположения об эпидобстановке в означенной стране прибытия, после чего директивные предписания служебного циркуляра становились обязательными для исполнения…

Старший помощник (а это было время его вахты), по внутреннему телефону басом пророкотал: «Босфор будем проходить ранним утром. Советую взглянуть на пролив своим, покуда незамылившимся глазам. Первое впечатление часто бывает особенным, и остаётся в памяти навсегда. Потом, видя пролив в десятый либо в сотый раз, многое будет казаться скучным. Но в первый раз – трогает. Сужу по себе. Так что – не проспи».

…Старший помощник, с которым я проплавал полный год (потом, за какие-то неизвестные мне грехи, его списали на берег), был с первых дней знакомства ко мне добр и внимателен. К тому же, по части санитарии, закупок продуктов, и содержания камбуза, – на судне я напрямую подчинялся ему.

Отношения были не столько дружескими, сколько ровными: я знал, кто он, он понимал, кто я, и зачем я нужен команде…

Босфор – пролив, разделяющий Европу и Азию. Заглянув до этого в лоции штурманов, я узнал, что длина этого узкого водного пространства меж двумя материками, – около тридцати километров, ширина не более двух, а глубина на фарватере составляет всего-то двадцать метров. Но пролив позволял выйти из Чёрного моря в Средиземное, и далее – в океан. За безусловное право прохода Российская империя, а затем и Союз, заплатили в своё время немалую цену. Но пролив того стоил. Суда, запертые в Чёрном море, как в консервной банке, статуса судов торгового флота океанского размаха обрести бы никогда не смогли…

В тот день, взяв лоцмана, судно не спеша входило в пролив. Я не стал подниматься на мостик, и, перемещаясь по наружной палубе с левого борта на правый, всматривался поочерёдно то в европейскую, то в азиатскую части Стамбула. Над проливом в то раннее утро висела розоватая, туманная дымка, не очень густая, и там, где просматривались разрывы, взору открывались странные бесформенные восточные постройки, каскадом сползающие к обрезу воды. По обеим сторонам торчали минареты, шпилями своих башенок упирающиеся в высокое небо. Тогда мне даже чудилось, будто я слышу крики муэдзинов, зовущих мусульман на утреннюю молитву. Неожиданно, когда судно преодолело добрую половину пролива, из тумана выплыл вантовый автомобильный мост. Его седло в нижней своей части огромной дугой нависало над Босфором, а опирающиеся на берега высоченные стальные мачты своими верхушками тонули где-то в заоблачном мареве. Мост-красавец, мне показавшийся тогда если не чудом, то уж точно редкостной, удивительной диковинкой, поразившей меня совершенством инженерной мысли. Теперь под Босфором прокопали туннель (глубина-то пролива не более двадцати метров), по которому бегают поезда из Азии в Европу, и обратно. То-то будет завтра…

Есенин писал: «…и хотя я не был на Босфоре, я тебе придумаю о нём». Мне придумывать ничего не надо: Босфор я созерцал и ранним утром, и в полдень, и в ночное время. Пролив для обзора не приедался – у пролива были очевидные берега, на которых всякий раз глаз ловил, прежде не замечаемые, «истанбульские» достопримечательности.

Дарданеллы, Ла-Манш, и Па-де-Кале видимых берегов не имели, и смотрелись обычной морской водой, иногда спокойной, но чаще терзаемой штормовыми ветрами. Гибралтарский – берега имел, но далёкие, и разглядеть их можно было либо в локатор, либо в хороший бинокль…

В водах океанов и морей, вдали от суши, бесконечный бег судна днём казался скучным: белый бурун за кормой, монотонный рокот машины, вышедшей на ходовой режим, – режим, который из суток в сутки принуждал гребной вал делать положенное количество оборотов. И этот счёт оборотов позволял судну бежать неделями с максимальной скоростью.

Иногда сухогруз сопровождали дельфины, высоко выпрыгивая перед носом корабля, будто играя с ним в обгонялки, иногда, на параллельном курсе, всплывала огромная морская черепаха.

Ночью, при чистом небе и яркой луне, хорошо смотрелись звёзды – крупные, и как-то по-особому мерцающие.

Иногда в ночи судно летело по штилевой ряби, обрамлённое по бортам флюоресцирующим, светящимся планктоном.

И было много чего ещё, что поначалу выхватывалось свежим глазом из водного однообразия как нечто неожиданное и занятное, а затем (и довольно скоро) воспринималось как обыденность…