Текст книги "Моя жизнь. Лирические мемуары"

Глава семнадцатая

Я напрягаю память, и из её дальних уголков выплывает школа тех лет. Прежде всего – начальная: букварь, знакомство с четырьмя арифметическими действиями, освоение письма и чтения. Затем обычная, более чем средняя, без языковых, математических, и прочих уклонов, нисколько непохожая на нынешние лицеи, гимназии, и закрытые частные пансионы. Не знаю как сейчас, но тогда, уже в начальной школе, среди нас, детей, наблюдалось расслоение. Нет, не социальное – расслоение по способностям, по умению быстро (но не бездумно!) схватывать информацию, и по половому буквоедству. Девчонки отличались прилежанием, усидчивостью, и завидным (но малопродуктивным) усердием. Слуховая память, по-видимому, у них была более развита, и менее – зрительная. Механическое запоминание давалось им легко, но анализ и осмысление – с трудом.

Мальчишки отличались непоседливостью, врождённой ленью и склонностью к заумному фантазированию. Но те, в ком рано просыпалась тяга к познанию, учились охотно, и эту привычку, как своеобразную страсть, затем проносили через всю сознательную жизнь.

Уже тогда, рядом с тусклыми, пустыми, и ко всему равнодушными глазами большинства, я замечал жадно горящие глаза, научающегося мыслить – меньшинства. К такой, озабоченной любопытством, но, надо признать – малочисленной кучке мальчишек, в те школьные годы, видимо, я относил и себя…

Класс первый тех послевоенных лет, в котором поначалу насчитывалось 25–30 учеников, к десятому худел до 15–18. Тому были причины: уходили после 7-го, начиная работать, – нужен был кормилец в семье. Родители девчонок и вовсе считали, что полное среднее образование барышням послевоенных лет – ни к чему.

Продолжающие образовательный марафон делились на несколько групп: на преуспевающих – на «хорошо» и «отлично», на едва тянущих – на «удовлетворительно», и – на желающих (но не ясно, для какой цели?) всего-то получить «сертификат» об окончании средней школы. Последним не было дела ни до трёх законов механики, ни до географического устройства мира, ни, тем паче, до истории своей страны. Писали (и это оставалось их ахиллесовой пятой навсегда) с грубыми ошибками; синтаксис был для них – тайной за семью замками. Словарный запас не выходил за пределы быта. Изъяснялись короткими фразами, поскольку даже примитивным умением – согласованно строить сложносочинённые и сложноподчинённые предложения – не владели. Речь, как правило, была засорена жаргонизмами. Ударения в расчёт не принимались. И, конечно же, аттестуемые «по факту пребывания» – путались в заглавном и строчном написании терминов, аббревиатур, и названий. Число же подобных «аттестантов» в те времена доходило – до половины выпуска…

Таков мой взгляд на содержание, структуру, и внутренний мир образовательной школы первых десяти послевоенных лет, и на нас – тогдашних октябрят, пионеров, и четырнадцатилетних комсомольцев.

…Кстати, германцы на оккупированных территориях школы не запрещали, и даже принуждали старшеклассников продолжить образование, не препятствуя преподаванию в сих поднадзорных учебных заведениях математических и естествоведческих дисциплин. Подвергалась ли школьная программа идеологической чистке, и вносились ли в неё национал-социалистские коррективы – не знаю. Девушек продолжить образование не принуждали, исповедуя догмат «третьесортности» слабого пола.

Какую завтрашнюю цель преследовали оккупационные власти? Полагаю, строители тысячелетнего Третьего рейха, намереваясь надолго осесть на славянских землях, понимали, что для будущих экономических нужд, для восстановления (на немецкий манер!) на завоёванных землях разрушенных хозяйств, – им, принципалам, непременно понадобятся приспешники… и мелкие управленцы из числа местных славян. Возможно, понимали и то, что немецкий способ возрождения хозяйств потребует от подручных низового уровня – определённой, и довольно высокой образованности.

Колхозная же голытьба, имеющая за душой всего лишь школу первой ступени, казалась им рабски-убогой, и для приспешничества (в их понимании) была непригодна.

Вот и позволяли старшеклассникам продолжить образование, держа в головах задумку – вылепить из юнцов не только будущих клевретов, но и грамотных управленцев «унтерского» звена.

И по окончании войны эти годы учёбы старшеклассникам зачитывались как успешные, и аттестат советского образца выдавался (кажется, после досдачи экзамена по Конституции СССР)…

Глава восемнадцатая

Образованность нынешней молодой женщины на сегодня (мне кажется) сводится (по разумению самой двадцатилетней претендентки на успех) к усвоению полезной информации, – той, что якобы будет способствовать выработке, несомненно правильных, корпоративно-поведенческих рефлексов.

Столь узко-однобокая «образованность» позволяет претендентке сделать карьеру фирм-секретарши, мини-клерка, менеджера средней руки, либо администратора частного клуба. Хотя, чего уж там, – даже подобную карьеру нынешней молодой женщине чаще всё же делает её работодатель, мало интересующийся интеллектом соискательницы, и более чем – озабоченный её сексапильными прелестями.

Женское образование и образованность… В наши дни обрести академическое образование – не проблема. Даже для женщин. И выходные баллы у представительниц слабого пола могут быть превосходными, и перспективы радужными.

Но вот незадача: женщины, даже получившие самое совершенное образование, подвизаясь в науке, почему-то никогда не добиваются вселенских успехов. И в книге хранителей Мирового Знания, в графах: титаны, уникумы, и корифеи – фамилии женщин не значатся, поскольку вклад слабого пола в мировую науку, как правило, невелик и малоценен, и при кажущейся его, вклада, весомости и самобытности, – почти всегда оказывается вторичным.

Возможно, я плохо осведомлён, но не припомню имени ни одной женщины, причисленной мировым сообществом к звёздам первой величины – в какой-либо из областей фундаментального знания. Мне кажется, ни одна женщина за всю историю человечества не была названа Примой ни в одной из важнейших научных сфер. И, кажется, ни одна женщина, за ту же историю, не сделала ни одного потрясающего открытия, – ни одного, позволяющего признать «новую истину» уникально-значимой на все времена. Тем паче – в глобальном масштабе. И пусть упрекнут меня в предвзятости и некомпетентности, но я всё же посмею заключить: в науке (и прежде всего там, где, конечно же, ведутся первопроходческие изыскания), – женщина, даже блестяще образованная, всегда будет пребывать на вторых ролях.

Всё-таки Бог сотворил женщину из ребра Адама, а не из части его извилистого мозга.

…Эмансипированная женщина в наши дни может быть крупным политиком, министром, главой государства, ВИП-особой континентального масштаба, и ещё много-много кем. Но посты и должности – вещи преходящие. О заслугах женщин, побывавших в подобных рангах-статусах (как, впрочем, и о заслугах мужчин), забывают тотчас после смещения, низложения, выхода в тираж, либо после прижизненного развенчания сих ВИП-персон, ещё вчера так горячо и всенародно обожаемых. Слава политиков любого пола, руководящих мужей, и государственных назначенцев недолговечна, и зависит от подвохов конъюнктуры, теневых обстоятельств, и капризов толпы.

Подвизаясь в науке, женщине по силам выказать идею, на первый взгляд, вроде бы – стоящую и заслуживающую внимания. Но мысль в идее, к сожалению, никогда не бывает первичной. Иногда женщина «творит» в паре со своим гениальным супругом, но даже в такой связке (сошлюсь на исторический пример), – Кюри остаётся Кюри, а Склодовская – Склодовской…

…Немец очерчивает жизненное пространство женщины кругом кухни, церкви, и ребёнка. Убого, но рационально, и по-немецки прагматично. Пребывая в этом треугольном круге, нынешней женщине (рассуждает немец) достаточно уметь – читать, писать, да ловко (век-то постиндустриальный) обращаться с домашними гаджетами. Церковь (лютеранская кирха) нынче мало влияет на семейный очаг. Кухня напичкана механизмами, а, посему, стряпня занимает мизер времени. Остаётся ребёнок, которому женщина вроде бы должна посвятить всю себя свободную.

Так-то оно так, но что (вдобавок к школе) может дать ребёнку женщина, привязанная к домашнему очагу, и явно не страдающая высокой образованностью?

Нет, немецкий вариант – не панацея…

Так нужно ли современной женщине современное образование? Думаю – да, хотя бы для того, чтобы иметь возможность привить собственным детям навыки поведения, сообразующиеся с воспитанностью и элементами духовности. Не спорю – формат образования вовсе не гарантирует наличия у «дипломантки» высокой духовности и истых качеств человечности.

Тем более, если диплом выдан второсортным вузом, либо выстрадан долгим заочным корпеньем, либо вообще куплен по случаю.

И всё же, это лучше чем ничего…

Глава девятнадцатая

Итак, в 55-м году я окончил полную среднюю школу. То был первый полноценный послевоенный выпуск – от первого по десятый класс. Но возраст окончивших школу (полную среднюю) был разным – случались и переростки, и великовозрастные оболтусы, умудряющиеся пребывать в некоторых классах по два года.

Мне исполнилось шестнадцать. Вопрос о продолжении мною образования в семье даже не обсуждался. Родители молча, и без каких-либо сожалений, согласились, что другой альтернативы для меня нет, поскольку к перспективе – немедля начать трудовую деятельность – я не проявлял ни малейшего интереса.

В аттестате красовались отметки: «хорошо» и «отлично». Последние преобладали. Не рисуясь, и не чванясь, заверяю: отметки были настоящими и отображали истинный уровень моих знаний.

Я действительно мыслил и знал на тот балл, который (записанный числом и прописью – в те годы так требовалось) был начертан тушью подле каждого, вошедшего в сертификат предмета.

Нет, аттестат не тянул на золотую либо серебряную медаль, и мои познания не были исчерпывающими. Но я разумел то, что счёл (для себя) нужным разуметь, и к чему лежала моя шестнадцатилетняя душа.

…Нынче вот ломают копья вокруг ЕГЭ, и вокруг проблемы оценки знаний выпускника полной средней школы. Я уверен: в будущем (возможно, недалёком) выпускник будет держать экзамен перед искусственным интеллектом. Несомненно, интеллект будет сработан талантливыми и разумными головами. Программа, заложенная в нём, окажется совершенной. Мне думается, интеллектуальный компьютер, экзаменуя выпускника, будет предлагать ему несколько вариантов заданий и вопросов: от усложнённых, до упрощённых, и до тех, что и вовсе покажутся – пареной репой. Не назойливо, без подвохов и каверз, и опираясь на возросший (к тому времени) объём школьного курса. Выбор же варианта останется за самим выпускником. Слышу насмешливый скепсис: мол, возликуют бездари, неучи, и посредственности. Но каждому знать предмет на высший балл – невозможно. Да и ненужно.

К тому же, интеллектуальная машина (начинка-то совершенная!) сумеет объективно оценить и сложность, и заведомую простоту выбранного варианта, и прочие хитрости, и выдаст экзаменуемому сертификат, где выставленный балл до долей будет соответствовать его ай-кью на момент окончания школы. Так-то…

Почему из множества вузов первого порядка мне более приглянулся медицинский, – сказать не могу. В роду, ни в каком поколении – медиков не было. Я сдал входные экзамены, набрав ровно столько оценочных баллов, сколько нужно было для преодоления конкурса. Баллы не были максимальными, но достаточными, чтобы обойти конкурентов. Готовясь к поступлению, я не знакомился с программой, не искал обходных путей, и не прибегал к помощи репетиторов. Шёл с багажом, который имел. И преуспел. Знать багаж был хорош, и всерьёз я учился не зря, раз сумел добиться, чего хотел. А мы порой (при неудаче) сетуем на статус школы, на её оснащённость, и даже на «никчемушность?» её учителей, забывая о том, что успех, и правильное овладение Базой Знания зависит, прежде всего, от того, куда Бог поцеловал тебя при рождении: в маковку, либо в несколько нижележащие места.

А посему, и в веке нынешнем дети – всё те же, и всё так же делятся: на одарённых, крепких середняков, и на… гораздых освоить азы счёта и примитив письма.

Глава двадцатая

Медицинский факультет своеобразен, и коренным образом отличается от инженерных, гуманитарных, и творческих. Курс в медвузе (его первый семестр) тогда (да, наверное, и сейчас) начинался с изучения латыни. Латынь и медицина – связка давняя, и уходит корнями в античность. Рецептура, произношение опосредованных терминов, написание шифрованных заключений, требовали (и требуют) латинской транскрипции. Для начинающих – в будущем. Покамест же первокурсники, осваивая этот мёртвый язык, изощрялись в его коверканье, и в трактовке (на свой манер) некоторых изречений и крылатых фраз, которые, видимо, казались им не столько мудрыми, сколько забавными. Щеголяли придумками, как-то: «fortuna non penis in manibus non tenis», что, видимо, в переводе означало: судьба не член, в руках не удержишь.

Может быть и так, но зачем эту «сермягу» одевать в латынь?

Заигрывая с барышнями, изрекали: «bis dat, qui cito dat», полагая, (и порой – не беспочвенно), что вдвойне даёт та, что даёт скоро. И с хитрецой, и лукавинкой в глазах, добавляли: «Сагре diem» – лови мгновение. И как бы нехотя, – (намекая на свой богатый внутренний мир?) – по случаю и без, позёрски произносили: «Omnia mea mecum porto» – всё моё ношу с собой!

На старших курсах имели хождение перевёртыши типа: «Divide et impera», где в переводе глагол «разделяй» заменялся глаголом «разрезай», а, посему, вместо прежнего: «разделяй и властвуй», выходило: «разрезай и властвуй».

Цинично? Но цинизм в медицине – штука привычная…

И, наконец, с томным видом произносили: «Memento mori» – помни о смерти; возможно, понимая изречение, как пожелание брать от жизни – всё и сейчас. И почему-то выражение (весьма далёкое от медицины): «Vox populi – vox dei», что означало: «глас народа – глас божий», переводили как: «глас лекаря – глас божий, и его рукою – водит Бог!».

Но латынь, от которой веяло античностью, пробуждала в некоторых головах и тягу к сочинительству, и к «зарифмовыванию» (для удобств запоминания) некоторых анатомических терминов.

Вот только несколько, оставшихся в памяти, примеров.

Пишу в строку: «Как на lamina kribroza (решётчатой пластинке) поселился krista qale (петушиный гребень), впереди foramen cekum (слепое отверстие), сзади os sfenoidale (основная кость)».

И таких «поделок», способствующих запоминанию в латинской транскрипции названий костей человеческого скелета, мышц, органов, отделов мозга, вен и артерий – было немало.

Иногда тянуло на лирику (влияние всё той же античности), и выходило следующее: «Он был сложён, как Аполлон, она стройна была, как зонд желобоватый, и каждый день он, словно тень, к ней приходил, напыщенный и франтоватый. Он говорил, что выводил не раз наружу anus prefer naturalis (противоестественный задний проход), а коль больной был с прободной, то ожидает его eksitus letalis» (смертельный исход).

Наверняка были и другие варианты подобной лирики, – «куплеты» добавлялись, укорачивались и удлинялись, видоизменялись пришедшими на смену, но латынь неизменно вкраплялась в фольклорную «лирику», как бы подчёркивая, что автор сих «шедевров» имеет отношение к врачеванию.

Что до приведённых выше куплетов, меня оченно смешит и забавляет один из числа запомнившихся. И по сей день я не могу понять, как тогдашний двадцатилетний юноша, ещё не ведающий, что есть половое бессилие и отсутствие либидо, мог на досуге сочинить следующее: «В аорте гул, задержан стул, давленье крови поднялося до предела; ваш томный взгляд и пышный зад – не гонит кровь уже в пещеристое тело».

Что ж, студенты-медики структурно были сделаны из того же белково-нуклеинового субстрата, что и все люди; и секс, и неудачи в нём – им не были в диковинку, и воспринимались как сбой в работе врождённого полового инстинкта.

Кроме вышеупомянутой латыни первый семестр курса знаменовался повторением некоторых положений физики, касающихся разделов оптики, ультра и инфразвука, высоких частот, радиоактивности, и прочая. Казалось бы – зачем? Но уже тогда, в лета многотрудные, пятидесятые, был сделан (и имелся в вузе) электронный микроскоп, совершенствовались физиотерапия и радиология.

Значит, без понимания – откуда всё пошло, было нельзя.

К тому же выяснялось, что, по меньшей мере, пятеро из десятка первокурсников об упомянутых разделах физики (да только ли о них?) не имели ни малейшего представления. И хотя у остальной (знающей) пятёрки (из десятка) тут же возникал вопрос: как – столь дремучая братия сумела преодолеть конкурсный барьер – «образовывать» их почему-то продолжали.

И становилось ясно, каких «эскулапов» (из числа «волшебно» пристроенных в альма-матер – чад «высокородных» папаш и мамаш) получит общество… на выходе.

И получало: чинуш, усаживающихся в руководящие здравоохранительные кресла, главврачей-самодуров, и касту практикующих лепил – «врачевателей», плюющих на клятву, и ради хруста «лаве», гораздых переступить через непререкаемую заповедь:

«Не навреди!».

Сгущаю краски? Нисколько. За 40 лет нахождения внутри здравоохранительной кухни с подобной шушерой от медицины я сталкивался не однажды, и вправе иметь о ней частное, пусть и кажущееся предвзятым, мнение…

Затем следовало восстановление в памяти основ неорганической и органической химии (школьного курса), которые плавно перетекали в основы биохимии, в коллоидную химию, в качественный и количественный анализ, и далее – в фармакологию, фармакопею, фармацию, и фармакогнозию.

И, наконец, шло долгое изучение нормальной анатомии, которая на старших (двух-трёх) курсах распадалась на паталогическую, топографическую, и судебную. В полной мере это касалось и обеих физиологий.

Для практических занятий по анатомии, группы составлялись из не более дюжины студентов, – иначе было нельзя. Десяток восемнадцатилетних парней и девушек сидели (и стояли, если того требовало усвоение материала) плечом к плечу перед скелетом человека из папье-маше, перед отдельными (натуральными) человеческими костями, и перед трупом безымянной особи, пропитанной формалином, с обнажёнными мышцами, внутренними органами, и с выделенными, и взятыми на крючки, артериями и венами. Признаюсь, поначалу бывало не совсем по себе при виде разложенных на прозекторских столах частей человеческих тел, выделенных органов, и изготовленных из них учебных препаратов.

Порой (и не только поначалу) возникало ощущение, будто рассматриваешь себя изнутри, и, конечно же, думаешь: а всё ли правильно у тебя самого.

Выше я уже писал, что в группы для практических занятий входило не более десятка студентов, и состояли группы из примерно равного числа юношей и девушек, к тому же сверстников по возрасту. Была ли реакция юных полов, обречённых на обязательное созерцание (в течение двух первых семестров) трупов, издающих – стойкий резкий удушливый запах, и, соответственно, на учебное созерцание отдельных (в обычной жизни – интимных) частей человеческого тела, – была ли реакция юных полов… неадекватной и безобразной? Скажем, когда на прозекторском цинковом столе лежали отпрепарированные мужские и женские половые органы?! Пытаюсь припомнить, и память подсказывает, что смешков и плоских шуточек препараты не вызывали. У девушек лица оставались спокойными; видимого напряжения и красок не наблюдалось.

Кто знает, может к этому времени девицы успели повидать сии «прелести» в их естественном виде, и даже наработали опыт – определять на ощупь: заслуживает ли тот или иной экземпляр – почитания.

Напротив, юноши, судя по всему подобного опыта не имеющие, разглядывали препараты с превеликим любопытством, широко раскрыв глаза, и бросая при этом многозначительные взгляды в сторону сидящих рядом девиц.

На старших курсах, где начиналось знакомство с такими науками, как акушерство, гинекология, и урология, обнажение пациентов и пациенток считалось вещью естественной, если не сказать более – обучающей. Но вид голых тел, их осмотр, ощупывание, и даже приёмы специального обследования, – сексуальных «раздумий» не вызывали. Видимо, уже на этом этапе освоения профессии у будущего врача (не страдающего врождёнными порочными наклонностями), в мозгу устанавливался сторожок: раздевание пациентов до пояса, либо ниже, – в медицине есть процедура обязательная и необходимая, но обнажённая плоть (даже привлекательная) порочных желаний ни при каких обстоятельствах вызывать не должна!

Забегая вперёд, замечу: отдав почти сорок лет общению с женщинами, в качестве их лечащего врача, я никогда не опускался до интрижек и мимолётных связей с пациентками. Хотя и припоминаются особы весьма забавные, порой плюющие на официоз отношений, и блеском вожделеющих глаз дающие понять, что не прочь (помимо врачебного) иметь со мной контакты и иного рода.

Но сторожок срабатывал, и за грань долга, и того, что дозволено врачу в его работе с пациентками, я никогда не переступал…

Почему медвуз я выделяю из общего ряда образовательных институтов? Прежде всего, из-за специфики обучения в нём: медицинский – единственный вуз, в котором нет заочного отделения.

Науку врачевания познают только очно, долгие шесть лет, на протяжении которых в голову будущего эскулапа закладывается огромное количество информации, которую, вышедший из альма-матер врачеватель, обязан удерживать в памяти всю последующую практику.

Наращивая, пополняя, обновляя, и совершенствуя.

Другие формы обучения искусству врачевания человечеством не придуманы, и за столетия нисколько не изменились, как не изменилась за последнюю сотню тысяч лет и сама человеческая плоть. Так было, так есть, и так, надо полагать, будет в обозримом завтра. И начальные два курса всё так же будут делать из вчерашнего абитуриента либо морфологически подкованного, уверенного в себе врача, либо «дипломированную» особь низового уровня, сопровождаемую презрительным прозвищем – «лепило».

И три кита – терапия, хирургия, и акушерство с гинекологией – останутся теми тремя китами, на которых стояло, стоит, и будет стоять искусство врачевания бесчисленных человеческих хворей. Ultima ratio – последний довод, который я, конечно же, привожу в защиту, ныне всеми пинаемой, медицины…

Итак, в 63 году прошлого века я, сдав государственные экзамены, защитил диплом врача-лечебника, и, согласившись на предложенную мне (при распределении) специальность акушёра-гинеколога (тогда существовала такая форма посвящения в лекари), – отправился к месту своей начальной практики.