Текст книги "Моя жизнь. Лирические мемуары"

Глава тридцать шестая

Зачем с завистью смотреть на тот мир, где внешне (судя по фасадному глянцу и корыту потребленья) – живут лучше? Да, если иметь в виду только быт – живут лучше. Но, после ограбления за два столетия всех континентов «шарика» одной либо двумя странами, жить плохо (для большей части населения этих доминирующих стран) было уже нельзя.

Не поднимись имущественный ценз большей части населения этих стран до уровня благополучия среднего класса – бунт был бы неизбежен. А там и революция с её кровавым лозунгом: «отнять и поделить!».

Верховные власти этих стран понимали: люд, живущий плохо, в узде не удержать ни с помощью армии, ни с помощью полиции, если число бедноты перевалит за две трети населения. Допустить подобную диспропорцию в своих, ограбивших половину земного шара странах, власти не могли, ибо разумели, что тогда непомерное богатство трёх-четырёх сотен семей, формально и фактически управляющих рыночной конъюнктурой, – отнимут и поделят непременно! Покамест же – не отнимают и не делят. Почему?

Всё дело (мне думается) в укладе, социально устроенном следующим образом: есть дно (как же без него); есть небольшой процент черни, живущей за чертой бедности, но худо-бедно подкармливаемой государством; есть весьма объёмный средний класс, составляющий благополучное большинство; и, наконец, есть плутократическая верхушка, которая, опираясь на тот самый мелкособственнический средний класс, обеспечивает себе и своим – прибавочно-стоимостным и спекулятивным капиталам – неприкосновенность.

Медийное, экономическое, армейское окружение истеблишмента этих стран, оплачиваемое по надлежащей ставке, наперебой говорило своим работодателям только то, что им… и хотелось слышать. Отсюда их – власть и тельца имущих! – давняя вера в собственную исключительность, и в исключительность выпестованной ими – частнособственнической демократии…

Именно так, без поросячьего восторга и завистливого низкопоклонства, я смотрю на чисто внешнюю, показушно-глянцевую сторону жизни Западного мира; именно так, заглянув за буклетные – лоск и ретушь, я воспринимаю его, самодовольного Запада, кичливое утверждение:

«живём лучше и демократичней!».

Квасной патриотизм?

Ну, зачем же…

Разве не моё право иметь собственный взгляд на чьё-либо великодержавное утверждение: «живём лучше», и даже (тут уж я позволю себе более чем усомниться) – «демократичней»?

Для меня – благополучие утробы жителей сран, боготворящих сытость и деньги, вовсе не значит, что столь же благополучны – и их дух, и их, делающие деньги – мозги…

Глава тридцать седьмая

Моя страна, строящая социально ориентированное государство, не могла похвастать ни наличием колоний, ни ограблением заморских территорий. Впрочем, ей, огромной, вряд ли нужны были чужие земли и чужие богатства. Своих хватало – водных, растительных; злако-и-плододарящих; газо-нефте-рудных, и редкоземельных. Хватало и умов, и талантов, и искусных исполнителей.

И хватит на ближайшие пятьсот лет.

Моя страна, и будучи Российской империей, и будучи Союзом, никогда не зарилась – ни на чужое добро, ни и на чужие закрома. Ни до Октября, ни, тем более – после. Но на её земли, и на её сокровища (дарованные Богом!) испокон засматривались – и Запад, и Восток – исходя чёрной завистью, и, нет-нет, да пытаясь отхватить хотя бы малый кусок, сознавая, что целиком такую громадину ни проглотить, ни покорить, никогда не удастся.

Чёрная, неуёмная зависть, откровенная ненависть к величайшей Русской державе, с её – на половину шарика раскинувшимися просторами и завидными природными закромами – породили, изранившие мою отчизну войны, почему-то названные мировыми, хотя наша, Отечественная, к глобальным схваткам за сырьевые ресурсы и сферы внешнего влияния – отношения, конечно же, не имела.

Не счесть и малых, всё больше – исподтишковых, грабительских набегов, приграничных усобиц, и прочих вероломств и посягательств на целостность, врученной нам Богом – территории…

Конфликты – малые и большие, горячие и холодные…

И это за половину века двадцатого, в котором на мою родину лавинами обрушивались военные и гражданские потрясения.

Были потери – людские, территориальные, духовные, структурные. Солдатские – невосполнимые!

Но страна выстояла. Не позволила себя согнуть.

Коленно-локтевое положение – не её амплуа!

И мне любо, что её сыны, её защитники, целуя опалёнными губами знамя Победы, и держа тяжёлый сапог на горле поверженного агрессора, тем не менее, застывшему в страхе миру, назидательно разъясняли: «чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!».

Но шрамы, глубокие и долго незаживающие, на большом теле моей страны – войны оставили.

Грубые рубцы на её геркулесовом теле ещё долго не позволяли израненной земле распрямиться во весь рост, и подарить своему защитнику довольство и благополучие.

Есть много причин, в силу которых победитель не мог жить лучше побеждённого. Во всяком случае, в первое послевоенное десятилетие. Репарации не покрывали расходов на восстановление варварски разрушенной инфраструктуры, на возрождение, лежащих в руинах – городов и деревень. У победившей страны не было в достатке и внутренних оборотно-обращаемых средств.

Не было и обильных валютных вливаний со стороны союзнической державы, раздобревшей на двух мировых войнах.

Не было и пресловутого плана Маршалла, по которому спешно, не считаясь с затратами, восстанавливалась экономика западной Европы, дабы та опередила становление экономики формирующегося социалистического лагеря.

И был ленд-лиз, долги по которому ещё предстояло выплатить… золотом.

Так жилось в те, послевоенные пятидесятые: скудно, тяжело, неприкаянно. Но к середине семидесятых, картина жизни победившей страны, доселе малюемая углем, писалась уже масляными красками…

Глава тридцать восьмая

Да, социализма, объявленного построенным где-то к концу семидесятых, конечно же, не было. Но была стабильность, был период, который хоть и окрестили «застойным», всё же запомнился мне периодом индивидуальных возможностей, охраняемого покоя, и среднестатистического достатка. Да, благополучие не даровалось «за просто так». Скажем, только за то, что ты имел счастье родиться в этой стране, и, лёжа на боку, ждёшь… скорого прихода времени, в котором будет торжествовать принцип:

«от каждого – по способностям, но каждому – по потребностям!».

Маниловщина и тщеты!

Патерналистские ожидания – манны небесной, конечно же, не приносили. Ожидания оборачивались прозябанием.

Но, если ты был востребован как прикладник, гуманитарий, инженер, либо даже как теоретик, – востребованность давала вполне реальные шансы подняться по социальной лестнице на ту желанную ступеньку, денежная стоимость которой позволяла тебе обустроить индивидуальный, либо семейный быт.

Не по-барски, но житейски приемлемо.

Востребованность сама по себе, конечно же, не возникала.

Мало обладать навыками, искусностью, либо определённым талантом. И то, что даровано тебе природой, и то, что добыто упорством и терпением, – без их приложения, умелого и своевременного – не принесёт ни желанных коврижек, ни удовлетворения.

При любом укладе.

Похоже, кроме потенциальных способностей, дабы взойти на ту самую ступеньку, всякий раз требуется что-то ещё.

Скажем – целеустремлённость, фарт, и деловая хватка.

Хотя, на мой взгляд, фарт – заслуга, прежде всего – терпения, а затем уж – целеустремлённости и хватки.

Без наличия этих (в хорошем смысле – карьеристских качеств), честолюбивый индивид не сможет сделать себя сам, и ощутить себя сущего – личностью, внушающей уважение.

Даже – при «утопически-справедливом» укладе…

В семидесятые годы (расцвет застоя) – мыслящий, хорошо образованный индивид, делал себя сам. И вполне успешно, если трезво смотрел на вещи, и не гонялся за журавлём в небе.

Способствовал ли успеху социализм – строй, который всё ещё достраивался? Соглашусь – способствовал, но лишь на уровне обязательно-образовательной и высшей школы.

Далее в процесс становления индивида включалась жизнь с её двумя инструментами отбора – естественным и искусственным. Естественный выявлял мыслящих, делал их фигурами, и отсеивал балласт. Искусственный делал фигурами… чад именитых «пращуров». Через связи, блат, и кумовство. Но место, на которое их усаживали, чада – не красили.

Лишь были при нём.

Место ж, занятое по праву, то есть своё! – красили и доводили до значимого, сделавшие себя сами – прикладники, гуманитарии, и думающие бюрократы…

Я никогда не верил идеологическому постулату, утверждающему, что советское общество – совершенно, что в нём, как в абсолютно? здоровой семье, нравственных уродов – нет и быть не может.

Господи, сколько же их, якобы несуществующих уродов и уродок, я имел «счастье» зреть на своём веку!

Их, раздираемых завистью к чужим успехам, к чужой удаче, и к чужой значимости.

Их, всякий раз задающих один и тот же вопрос: «почему ему, а не мне – верноподданному, строящему коммунизм… пять дней в неделю?».

Их, инертных, ленивых, охочих до браг, и до праздного гедонизма.

Их, стоящих с протянутой рукой у государственного окошка, в ожидании – то ли подачки, то ли дармовщинки.

Их, «разнокресельных» бонз, наделённых партийными мандатами, подвизающихся играть первую скрипку, – «музыкантов», не знающих нот, и не имеющих понятия о назначении смычка.

Их, пишущих никому ненужные пьесы, романы, сценарии и вирши, но требующие за свой квазитруд имущественных благ, «вселенских» почестей, и солидных гонораров.

Их, разглагольствующих на кухнях о судьбах родины, о несовершенстве вертикали управления, об отсутствии свобод, и о том, что только они, «уникумы», якобы знают, как отладить неисправный? государственный механизм.

Знают, но, «бесполномочные», не могут приступить к наладке, потому что «режим», видите ли, не пускает их во власть.

Горланящая, брюзжащая, брызгающая слюной, всегда и всем недовольная публика…

Пассив, притязающий на коврижки, без должных к тому оснований. Балласт, который в определённом, хотя и заметном проценте, присутствует в любом сообществе.

Пассив – пиявка на теле государства.

Пассив пустопорожне болтлив, бездеятелен, безучастен, и безразличен к окружающей жизни. Ожидания пассива объёмны, но оторваны от личных качеств и собственной статусной значимости.

И потому – несбыточны…

К сему добавлю: для обоих полов – всерьёз утвердиться востребованной, взаправду образованной особью – дело многотрудное. Куда проще, кивая на свидетельства и степени, числить себя таковой. И, будучи всего лишь аттестованной! особью, чванливо претендовать – на суперобразованность, и – на соответствующее «предъявленной образованности» – место под солнцем.

Но сертификат об окончании даже престижного обучающего заведения – не более чем бумага, удостоверяющая в нём пребывание…

Личностью же – подолгу востребованной, полновесно образованной, внушающей приязнь и доверие – мыслящий индивид (во все времена, и при любых укладах!) делает себя сам…

Глава тридцать девятая

Бытовые ожидания активного гражданина моего времени (как сказали бы теперь, менеджера среднего звена), – гражданина, не витающего в эмпиреях и реально оценивающего свой потенциал – заоблачными не выглядели.

В ожиданиях (разовых и постоянных) значились: жильё по очереди (либо собственный дом), стабильный (пусть и усреднённый доход), и, как бы издевательски не относились к этому штампу, – уверенность в завтрашнем дне!

Конечно, тридцать квадратов, даже для начала, выглядели малостью, но шестьдесят для семьи из пяти членов, где есть он и она, да двое-трое чад – вполне. И не к пенсионному возрасту, а, скажем, к годам тридцати, тридцати пяти. Плюс – духовные блага, доступ к которым обеспечивался государством почти безвозмездно.

И, конечно же, еда – добротная, здоровая, и не опустошающая кошелёк.

Это был минимум. Далее значились: собственный транспорт и арендуемый клочок земли. Но даже по максимуму, в ожиданиях советского труженика не малевались – ни личный самолёт, ни роскошная яхта, ни вилла на лазурном берегу. И не потому, что казались химерами, а потому что были не нужны.

Выше корыта благ, праздного сибаритства, и химер индивидуального обогащения ставился… Основной закон государства, гарантирующий защиту первостепенных прав, охрану здоровья, и безопасность самой! жизни.

И для меня, законопослушного гражданина, эти гарантии значили много больше, чем требование заморских яств, маргинальных зрелищ, и сексуальных свобод. И уже я (при внешнем и внутреннем посягательстве на мои – дух и быт) готов был стоять насмерть, защищая устои государства, надёжно и ежечасно охраняющего мои гражданские, личностные, и гендерные права.

Нынче – с нуля и за короткий срок, дрожжевым калифом неправедно сколоченный капитал – не даёт ему ответа на вопрос: теперь-то он – «тварь дрожащая, или право имеет?..». А поскольку вся его последующая жизнь, как правило, сводится к обслуживанию постоянного страха: придут… и спросят! – наедине с собой, мне думается, нувориш чувствует себя… тварью, скорее дрожащей, чем право имеющей…

Глава сороковая

Итак, я обосновался и обустроился. В таком граде, как Москва, обустроиться, даже одному, бывает – ох как непросто. С семьёй же – вдвойне. Под дефиницией «обустроиться» я, прежде всего, разумею обретение крыши над головой, социального полиса, и прочих аксессуаров быта.

Те, кто шёл моей дорогой, наверняка знают – чего стоят (либо могли стоить) подобные притязания. А уж с ходу занять должное, отвечающее твоим запросам, место под солнцем – в столице, где пять миллионов соискателей алчут того же самого, возможно – если ты, скажем, родился везунчиком, или если судьба благоволит к тебе по велению свыше.

Да-да, белокаменная далеко не ко всем, жаждущим «покорить» её, относилась благосклонно. Столица жёстко укрощала не в меру нахрапистых «покорителей», ломая последних через колено, и отказывая алчущим признания соискателям – в нужности, и в месте под её – белокаменной и златоликой – ослепительным солнцем.

Я знавал многих соискателей, пожаловавших в столицу в поисках придуманного ими счастья, которое (по их претенциозным запросам) должно было состоять либо из хорошей должности, либо из творческой славы.

Девять из десяти знакомых мне «ловцов удачи», пожаловавших в столицу с завышенными притязаниями, терпели фиаско уже на первом этапе: столица либо не замечала назойливых прожектёров, либо попросту выбрасывала соискателей коврижек, славы, и должностей на обочину, пополняя ими армию прозябающих лузеров.

Белокаменная как бы втолковывала назойливым притязателям: ей, столице, нет дела до запросов дилетантов, завышено и много мнящих о себе и о своих достоинствах. Ей, растущей, нужны рабочие руки и крепкие профессионалы среднего звена. И что, одно дело – числить себя творческими умами и зрелыми профи, другое – быть таковыми.

Тут-то и разыгрывались трагедии.

Осознавшие, что таковыми не являются, смирялись – и топали восвояси. Но, упорствующие, по-прежнему верящие в свою удачу (а частенько – и в исключительность), продолжали ломиться в закрывшуюся перед ними дверь. Не добившись желаемого, впадали в депрессию, и, будучи окончательно отвергнутыми, пускались во все тяжкие… Так было. В те, семидесятые, Москва охотно распахивала двери перед нужными ей – исполнителями, талантами и умами – и захлопывала (не всегда, правда, надёжно) перед толпами прохиндеев, осаждающих её, столицы, парадный портал.

Оставался чёрный ход, но войдя через него, ловчилы и ловкачи обретали всего-то статус нелегалов, и не могли претендовать ни на полагающиеся «узаконенным» жителям мегаполиса – права, ни – на социальный полис. Впрочем, прохиндеям, зачем-то пожаловавшим в столицу через чёрный ход, социальный пакет не так уж был и нужен… Тогда, в 73-ем, у меня не возникло проблем с переселением в Стольный град и обретением статуса его жителя.

Город бурно развивался; на пустырях и окраинах как грибы вырастали новые жилые массивы, с набором детских и взрослых поликлиник, больниц, диспансеров, и прочих лечебных и профилактических структур. Огромному городу позарез нужны были практикующие врачи. Не зелёные неумехи с ещё мокрой печатью в только что полученных дипломах, а уже сложившиеся, и кое-что умеющие эскулапы.

Избирательность брала верх над императивом занятности.

Моя специальность, и специальность моей жены (педиатра по диплому) оказались в числе крайне востребованных, и дело с трудоустройством решилось в две недели…

Глава сорок первая

Дабы добежать до года, до которого я предполагал добежать, то бишь – до нынешнего, 13-го, нового века, в котором сегодня я и пишу эти строки, – следовало осилить дорогу длиною в сорок лет. Осилил. С потерями, но добежал. Из этих сорока почти тридцать я отдал… служению богу Асклепию.

Поди ж ты, – служению богу! Витиевато и пафосно?

Возможно. Мне и самому вдомёк, что фраза манерна, вычурна, и отдаёт архаичностью. Но в таком слоге я подаю её потому, что очень уж тогда хотелось – ежедневную, монотонную, рутинную, заорганизованную сверху – работу «врачевателя» назвать служением именно мифическому богу, а не департаменту здравоохранения. Я, пребывая в лекарской кухне, и видя её без декора и изнутри, уже тогда посмеивался над, изрекаемыми генералами от медицины, сентенциями: мол, врач – подвижник, и преследует в своей деятельности единственную цель – вернуть здоровье больному!

Во-первых, – и это аксиома! – утраченное здоровье вернуть нельзя. И что бы там не утверждали корифеи – это данность, и замалчивать её бессмысленно. История медицины не знает ни единого случая возвращения прежнего! здоровья лицу, утратившему оное хотя бы частично. Да, можно что-то поправить, что-то подремонтировать, даже что-то заменить, но вернуть утраченное здоровье и отпустить с заключением: «годен к жизни… без ограничений!» – невозможно.

Живой человеческий организм – машина чрезвычайно сложная, и до конца устройство этого феноменального механизма «сапиенс» познает ещё не скоро.

Больно уж тонка архитектоника даже отдельной клетки, сотворённой то ли Богом, то ли эволюцией.

В какой-то мере паллиативную помощь можно отнести к заслугам нынешней медицины.

Что же до её успехов по возвращению утраченного здоровья – их, очевидных успехов, либо нет, либо мне о них ничего не известно. Есть хвори (и их немало), перед которыми и по сей день – медицина бессильна.

И это тоже аксиома.

Поражённый тяжёлым необратимым процессом орган, можно убрать. Но как (если – без дураков) это радикальное вмешательство позволит вернуть здоровье? В лучшем случае – простое изъятие органа облегчит страдания, в худшем, при радикальном вмешательстве – приведёт к тяжёлой инвалидности, и к участи полурастения…

Я не заношу в этот ряд заболевания, с которыми организм справляется сам, и где назначение лекарств – всего лишь исполнение «эскулапом» спущенной сверху инструкции, разъясняющей ему, как он должен поступить в данном случае, и что, и в каких пропорциях прописать, дабы соблюсти (оберегающую его от наказания!) первую заповедь медицины: «не навреди!».

Врач-конъюнктурщик – приверженец матриц, инструкций и стереотипов – назначением ненужных аптекарских снадобий загоняет болезнь внутрь, приглушая симптомы, и мешая заболевшему организму самому разобраться в ситуации, и наладить самозащиту. Но если врач честен, и исповедует порядочность, он никогда не назначит ненужный организму фальсификат, – туфту, якобы гарантирующую заболевшему моментальное исцеление, понимая, что все эти фармацевтические, аптекарские снадобья – нечто вроде завуалированного плацебо, от которого действенной пользы в лечении, конечно же, нет никакой.

Что же до вреда, то он очевиден, и наносится, прежде всего, не слишком объёмному карману хворающего.

Ах, если бы так, если бы так… рассуждал и поступал каждый думающий врач!

К сожалению, честность и благородство – не те черты, которые сплошь присущи врачевателям, наделённым правом вмешательства в чужой организм. Для какой-то части лекарского сообщества – черты честности и благородства необязательными были всегда: и при социализме, и при государственном рыночном капитализме, при котором плата за врачебную помощь (прежде именуемая взяткой, побором, либо вымогательством) стала – нормальной, узаконенной свыше – основой взаимоотношений лекаря и больного…

Здесь я намеренно употребляю устаревшее слово «лекарь», ибо считаю: далеко не ко всем субъектам, облачившимся в белый халат, нынче следует почтительно обращаться, применяя профессионально-нарицательное имя – доктор, либо врач…

Таких заболеваний, с которыми организм справляется сам, и где на короткое время больному нужен лишь покой и постельный режим, а вовсе не приём ненужных и весьма дорогостоящих, новомодных лекарств, – таких заболеваний насчитывается не более двух десятков.

Врач поликлиники, постоянно сталкивающийся с подобными хворостями, и видя как скоро хворь отступают, связывает сей факт со своим умением правильно подобрать нужный и единственный (как он считает) – аптекарский препарат. В самоизлечение, в первостепенную роль иммунной системы организма при подобных заболеваниях, он не верит. Да, он видит положительный и скорый эффект от проводимого им лечения, и связывает выздоровление исключительно с тем лекарством, которое он назначил.

Лекарством, как правило, дорогущим, и сделанным не у нас.

Но ведь – после того, вовсе не значит – вследствие того!

Поди, установи причинно-следственную связь между приёмом снадобий от простуды и эффектом выздоровления. Не зря ж народ смеётся: леченая простуда проходит через семь дней, не леченая – через неделю.

Фармацевтические короли и бароны знают: практикующему врачу подвергнуть сомнению, а, тем более доказать – что после того, не есть вследствие того – весьма затруднительно. К тому же, врача и фирму, делающую снадобья, часто связывают негласные обязательства.

И под этот корпоративный сговор фармадельцы продолжают выбрасывать на рынок бесчисленное количество бесполезных, но хорошо разрекламированных пустышек, на совершенно голубом глазу заявляя: «ничего противозаконного – просто бизнес».

Если бы дело касалось только снадобий от простуды – на столь сомнительный и циничный аргумент: «просто бизнес» – можно было бы закрыть глаза.

Но когда фармадельцы, крупные и средней руки, наводняют аптечную сеть (а иногда, по тому же сговору, и стационары) подделками брендовых лекарств, которые – и, будучи настоящими (по изначальной формуле), – тоже не возвращают утраченного здоровья, но хотя бы действенно облегчают страдания и продлевают жизнь, – такой бизнес уже не «просто бизнес», а преступление, которое следует квалифицировать как преднамеренное, пусть и отложенное… убийство.

* * *

…Вчерашний «теневик», ловкач, а попросту – хитроумный мошенник, с приходом в страну дикого капитализма, изрёк: «…дайте мне делать, что я хочу, и я выдам продукцию под стать мировым брендам. Если смогли за бугром, то почему не смогу я – энергичный и хваткий, имеющий мудрую? голову, и недюжинный? талант предпринимателя».

Но позвольте, милейший, западному капитализму более трёхсот лет, и начинался он не с пресловутого – «купи-продай»: конкуренция – жёсткая, жестокая, бескомпромиссная, не зависящая от веления властей, а подчиняющаяся исключительно закону спроса и предложения, сделала его таким.

Обеспечь своему продукту бренд: «качество – надёжность – цена», и рынок тебе воздаст…