Текст книги "Моя жизнь. Лирические мемуары"

Глава двадцать первая

Городок, куда я пожаловал для знакомства с местом и условиями предстоящей практики, оказался всего-то небольшим поселением на берегу одного из заливов южного моря. В черте городка берег круто возвышался над заливом, и с его высоты южное море выглядело далёким, пепельно-серым, неласковым и холодным.

Позже, житейски обустроясь я любил приходить на этот обрывистый берег, и подолгу наблюдать, как серое, холодное, мелководное море свинцово-ртутными барашками набегает на глинистую полоску прибоя. Почему любил, что тянуло? Мотивов не назову. Не разгадал. Но влекло, побуждало к раздумьям, приносило умиротворение. Может потому, что море выглядело, пусть и холодным, но настоящим, естественным; вокруг же было столько фальшивых «естеств», облачённых в одежды фетиша и притворства, что поневоле душе хотелось прикоснуться к чему-нибудь нерукотворному.

Пыльный, с немощёными улицами, застроенный одноэтажными частными домами, добротными и слепленными кое-как, – городок, по приезду, произвёл на меня грустное впечатление.

Тина, убогость, обывательским студнем застывшее однообразие…

Утешала примечательность: городок буквально утопал в лиственной зелени, – сочной, пышной, источающей южные запахи.

Деревья, в аллеях и в проулках, оказались, к тому же, сплошь фруктовыми: сливовыми, вишнёвыми, черешневыми, абрикосовыми, ореховыми. Почему фруктовыми? Кто собирал урожай? Но деревья плодоносили, за ними ухаживали, поливали и подкармливали, в чём, позже, я смог убедиться воочию.

Городок, как выяснилось, был ещё и центром района – его же имени; а, значит, ему надлежало иметь – и партийное руководство, и власть исполнительную, и газету, и банк, и прокуратуру с судом, и правоохранительные (они же карающие) органы, и точки торговли и общепита, и прочие мелкие, но обязательные службы.

И городок имел.

Скажем, на центральной улице (если уж начать с общепита) красовалось заведение под аляповатой, наверняка исполненной местным умельцем, вывеской: «Чайная». Помнится, впервые войдя, я увидел ряд прямоугольных столов, покрытых лоснящимися клеёнками, тюлевые занавески на окнах, обилие мух, и на одной из стен, в дешёвой раме – мазню, видимо того же умельца, на тему васнецовских «Богатырей». Вид этого лубочного шедевра вызвал у меня улыбку: оригинала до того времени я, конечно, не видел, но с репродукцией знаменитого полотна был знаком.

Тогда впервые, при виде явно намекающего на пресловутую «троякость», местечкового шедевра, на ум ассоциативно пришёл когда-то услышанный фольклорный стишок: «трое повстречались не случайно, «на троих!» придумано не зря, ведь недаром, чуть не в каждой чайной, есть картина: «три богатыря».

Если ко всему вышеизложенному добавить, что городок не имел ни централизованного водоснабжения, ни, тем паче, канализации; что электричество подавалось от местного генератора, и только на короткое дневное время; что о газе не было и помина, а дома отапливались дровами и углём; что благом были керогазы и керосиновые лампы, – картина, характеризующая населённый пункт, именуемый районным центром, будет полной.

А ведь на дворе стояла вторая половина двадцатого века, и Верховная власть, через СМИ и партийные съезды, утверждала, что социализм в стране построен, и что у этого, «построенного чего-то», все признаки человеческого лица. Я же, знакомясь с местом предстоящей практики, и поглубже всматриваясь в быт и устройство городка, начинал подозревать, что жители сего населённого пункта о таком благе, как социализм, и о том, что он давно построен и в их захолустье, – ничего не знают.

Но были и свои бонусы: отсутствие в самом городке и в ближайшей округе какой-либо промышленности – и, как следствие, наличие великолепной пасторальной экологии. Городок окружали сельские поселения. Люди делали там молоко, хлеб, и мясо. По берегам разместились хозяйства, чьи заботы были связаны с морем. Оно – неглубокое, полусолёное – изобиловало рыбой, пород частиковых, и пород благородных – осетровых; а, посему, местный рынок всегда ломился от браконьерских деликатесов: свежих судаков, вяленых лещей, тарани, балыков, и, конечно же – от кустарно сделанной, зернистой чёрной икры.

Забегая вперёд, замечу: деликатесы (впрочем, как и вся базарная снедь) стоили недёшево, и приобретать дары моря исключительно на рынке я позволить себе не мог, если учесть, что для начала государство положило мне денежное содержание в объёме семидесяти рублей, – тогдашней (по мнению государства) стоимости моего месячного труда. Но прелесть маленького городка в том и состоит, что со временем (если ты чего-то стоишь) тебя начинают узнавать и оказывать знаки почтения. Особенно, если ты (по профессии) – единственный в своём роде, и (как в моём случае) – умело охраняешь здоровье жён аборигенов. Вскоре у меня появились знакомства и обширные связи в рыболовецких и иных кругах; и разнообразная снедь, включая деликатесную, давалась мне за так, – дарилась, либо приобреталась за бесценок.

Отсюда крамольная мысль: что если тогдашнее государство вовсе не без умысла платило нам за труд сущие гроши, полагая, что полновесную сумму нашему брату, в той или иной форме, донесёт благодарное население?..

И доносило. Щедро, и от сердца. Но не за назначение «пирамидона» и «капель Зеленина», – «благодарило» за профессионально выполненную работу, за хорошие руки, думающую голову, и за клятвенную приверженность заповеди: «не навреди!».

Глава двадцать вторая

Итак, что же собой представляла медицина городка, быт и фактуру которого я описал столь нелицеприятно? Не знаю, как уж тогдашние местные власти относились к внутренним болезням, но, думаю, понимали, что рожать детей и вырезать воспалившиеся аппендиксы где-то всё-таки нужно. И, посему, под лечебное учреждение, то бишь – под местную больницу, было отдано единственное в городке полутораэтажное здание, – прочное, кирпичное, но построенное давно и, видимо, для других нужд. Цокольный этаж здания был сплошным, и наверняка когда-то предназначался для складских нужд. Родильное отделение, мизерное, всего-то на пять коек, как раз и размещалось в цокольном этаже, а если проще, и без архитектурно-строительных словес, – в полуподвале. Меж крюками, забитыми в стены, были протянуты шнуры, на которые крепились сшитые из простыней полотнища, что и разделяло сплошной полуподвал на «палаты»: для родильниц, и для новорожденных. Таким же образом формировались закутки, обозначаемые как предродовая и родовая. Ещё был выделен уголок, где производилось прерывание беременности на малых неделях. Теснота жуткая, об обсервации, либо о чём-то подобном, и речи быть не могло.

Удобств никаких. Физиологические отправления рожениц и родильниц осуществлялись по месту «лежания», содержимое суден сливалось в длинный ряд обычных вёдер, стоявших в таком же, сооружённом из простыней, предбаннике, и два раза в сутки выносимых наружу младшим персоналом. Ели родильницы тут же, в уголке, за небольшим столом, покрытым традиционной клеёнкой. Врача-акушера не было: проработавший здесь много лет семидесятилетний старик ушёл на заслуженный отдых, не дождавшись моего приезда.

Вся тяжесть родовспоможения лежала на четырёх акушерках, – дородных, возрастных, но знающих своё дело, и на четырёх нянечках, – полустарушках, несущих посменные вахты совместно с акушерками… за двадцать два рубля в месяц, – рубля 1963 года.

Гинекологического отделения и вовсе не было – жалкие три койки стояли в терапевтическом, – таком же убогом, размещённом в соседнем полуподвале. На эти койки госпитализировали женщин с выкидышами и маточными кровотечениями…

Я – из сегодня вглядываясь в те времена, припоминаю, что даже в таких условиях будущие мамы рожали охотно, и рожали успешно. Смертельных исходов не было, как не было и послеродовых лихорадок, септических осложнений, и прочих бед, подчас наваливающихся на роддома крупных городов. То ли акушерки знали своё дело (кстати, я вскоре убедился, что все они умели выполнять мелкие хирургические операции, и даже накладывать швы на разрывы и разрезы промежности); то ли местные роженицы были крепкими и цветущими дамами, гораздыми благополучно разрешиться даже в копне сена, и без чьей-либо помощи.

И хотя я проработал в этих условиях менее года: на окраине городка заканчивалось строительство новой (типовой, по сельским меркам Центральной районной больницы), но именно в этом маломощном родильном отделении – я впервые сделал поворот плода на ножку, наложил выходные щипцы, и применил вакуум-экстрактор.

Учителей рядом не было, и как это делать, дабы не навредить, мне никто объяснить не мог. Под рукой были: несколько книг, анатомический атлас, да семитомное руководство по родовспоможению и гинекологии.

И всё же – выходить с честью из повседневных, и не всегда простых ситуаций, в той ранней, вынужденно-самостоятельной врачебной практике, позволяла – мне думается – база лечебного факультета, морфологические каноны которой, я, во времена своего шестилетнего студенчества, уложил в голову – основательно и надолго.

…Императив – пойми и осмысли! – который я, пребывая в вузе, счёл для себя внутренним наказом, и которому доверялся охотно и без понуждений, похоже, и помогал мне (на заре становления меня – как профессионала) проявлять уверенность, хватку, и искусность исполнения…

Порой для выполнения пособия нужна была глубокая анестезия. Выручала старая добрая… маска Эсмарха, на которую акушерка, под счёт роженицы, капала «благоухающий» этиловый эфир.

Ещё через год я с успехом (при наличии показаний) мог закончить роды кесаревым сечением.

Волею случая, попав со студенческой скамьи сразу на должность ведущего (и единственного) хирурга-гинеколога районного ранга, и за два-три года овладев хваткой всамделишного профессионала, я навсегда отбил у себя охоту – быть где-либо вторым, а, тем более – третьим…

Глава двадцать третья

Даже в таком захолустье, где порой казалось, что время в нём течёт медленней, чем за его пределами, а порой даже чудилось, что оно, местное, и вовсе застыло, и не подчиняется законам кружения Земли, – жизнь по-черепашьи, но всё-таки ползла, и кое-какие планы приходили к своему трудному завершению. Районное лечебное учреждение было достроено, и обрело название: Центральной больницы. Почему – Центральной, другой-то на сто вёрст в округе не было?.. Но так именовать её предписывали документы, спущенные сверху областным департаментом здравоохранения.

И в этом был резон: формату «Центральная» полагался и должный штат, и обязательное количество коек, и оснащение всем необходимым (по перечню типового паспорта), и должное транспортное, материальное и финансовое обеспечение. К тому моменту я с удивлением обнаружил (ранее как-то не замечал), что нас, эскулапов, в здешнем заштатном местечке насчитывается более двух десятков; мало того, я убедился, что на всех врачебных вакансиях (и сей факт чрезвычайно радовал), имели честь пребывать исключительно дипломированные доктора, а не как это бывает в медвежьих углах – заматеревший средний медперсонал. Штат был пёстрым, разновеликим, и, по большей части, возрастным. В эту разноликую, разношёрстную, «белохалатную» общину, затесался, мне помнится, и вовсе… Государственный «док» – санитарный.

Прогресс, даже местного масштаба, не зависит, мне мыслится, ни от прихоти, ни от близорукости властей, а всегда подчинён, и подвластен только велению времени. А время требовало: к середине шестидесятых годов века двадцатого – городку пристало иметь мало-мальски приличное лечебное учреждение.

И новоселье состоялось. Да, внешне больница выглядела не броско, приземисто (хотя и была двухэтажной), но от прежнего складского полуподвала отличалась, как булыжник отличается от драгоценного камня. От здания, ещё пустого, пахнущего ядовитодурманящей краской, веяло, пусть ординарной, но всё же цивилизацией: функционировал водопровод (вода бралась из собственной дебитной артезианской скважины); наличествовала канализация (хотя фекалии сливались в залив моря без очистки); корпуса (а их насчитывалось несколько) – отапливались центрально, от собственной котельной; и, наконец, здание было электрифицировано на постоянной основе (к тому времени к городку была подтянута стационарная ЛЭП).

Родильное отделение смотрелось добротно (в моей памяти ещё не потускнела картинка стандартного родильного дома, в котором я отбывал институтскую стажировку), и особых нареканий «сооружение» у меня не вызывало. Отделение имело все необходимые помещения, и даже отдельный (нормативный!) блок с малой и большой операционной.

В соседнем крыле, изолированном от родильных коек, размещалось гинекологическое отделение.

По большому счёту, хоромы и антураж – на «царские» не тянули, но для нормальной работы были вполне приемлемыми. К тому же (по статусу и кадровой оснащённости) – разумелось: отделение предназначается исключительно для физиологичных родов.

Но район был сплошь сельскохозяйственным, участковых больниц насчитывалось более пяти, плюс дюжина фельдшерско-акушерских пунктов, – и как там наблюдались беременные женщины от малых недель до девяти месяцев, можно было только гадать.

При срочных вызовах и выездах на периферию (а мне, по факту, и по долгу службы, – вменялась и такая обязанность) приходилось сталкиваться и с – пре, и с самой эклампсией, – тяжелейшими формами токсикоза второй половины беременности, и с иной, вовремя неразгаданной дородовой патологией.

(Я вынужден включить в текст некоторые малопонятные медицинские термины, хотя знать читающему, что они есть на самом деле, вовсе необязательно). Замечу лишь, что прогноз при развитии подобной патологии – весьма серьёзен, и часто заканчивается выкидышем, внутриутробной гибелью плода, маточными кровотечениями, инвалидностью матери, и даже летальным исходом.

Конечно, в наши дни такой прогноз маловероятен: и медицина другая, и возможности, и дородовое ведение беременных иное.

Но тогда…

Почему к месту выезжал я, а не доставляли (что было бы логичнее) беременную в районное отделение?.. Фельдшер ФАПа наблюдал беременную, как позволяли ему его познания, наработанная практика, и умение – оценивать элементарную объективность: чрезмерный набор веса, асимметрию АД на руках, снижение пульсового АД, отёки, – вроде бы очевидные признаки развития позднего токсикоза, которые он, сельский медработник, обязан увидеть, патронируя будущую мать.

Но то ли познания были не ахти, то ли сопоставлять объективные данные умели не все, но вовремя направить в центр для консультации и ранней госпитализации беременную с такой симптоматикой, – руки, мягко говоря, доходили не у всех, и не всегда.

Собственного транспорта на ФАПе не было, и когда случалась вышеописанная беда, – хватало смекалки, что на «попутке», на высоте приступа, «страждущую» можно не довезти, и легко потерять беременную в дороге.

Выезжал на вызов я с опытной акушеркой, лет пятидесяти, ведущей приём беременных в поликлинике. Она называла себя немкой: её далёкие предки, колонисты, поселились в этих местах якобы ещё при Екатерине. Гиперболизировать проблему не стану: случаи были не частыми, единичными, – но были, и с ними, как бы они не были редки, приходилось считаться. Мне довелось видеть и характерные (перед большим приступом) подёргивания мышц лица, шеи, туловища и конечностей, и истинные тонические судороги, и глубокие обмороки (следствие спазма мозговых сосудов), и парадоксальное безразличие беременной ко всему окружающему, и прикусывание незащищённого языка. Раздумывать: как, что, и почему, было некогда. Факт тяжёлого позднего токсикоза был на лицо, и ты один стоял перед ним, и скидок на твою молодость и неопытность патология делать не позволяла.

Требовалось – знать и уметь.

И умел, и делал. По мысли и навыкам – вполне.

Потерь беременных при выездах на такие ситуации не случалось, – то ли везло, то ли и в самом деле знал, что следовало при подобной патологии экстренно предпринимать, и в каком (возможном, для меня!) объёме оказывать необходимую помощь.

Припоминаются и операции по поводу нарушенной внематочной беременности в участковых больницах под масочным эфирным наркозом. Диагноз (из разговора по телефону) был предварительным, но к месту предполагаемого события я всегда выезжал с полным хирургическим набором и операционной сестрой. Были и казусы. Однажды, на выезде в участковую больницу по поводу выкидыша и маточного кровотечения, оказалось, что акушерка, собирая набор, забыла положить в комплект специальные ложки для инструментального удаления остатков плодного яйца. Консервативные мероприятия кровотечения не останавливали. Что было делать? Спросил, разводят ли в этих местах овец? Ответили – да. Послали транспорт в ветеринарную службу и привезли что-то похожее на ложку для выскабливания матки – овечьей. Простерилизовали. Остатки кое-как удалось убрать. Кровотечение прекратилось.

Случались и другие акушерские и гинекологические огрехи, – нелепости, порождаемые спецификой провинциального здравоохранения. К тому же, женщины из глубинки норовили попасть в родильное отделение районной больницы исключительно в разгар схваток. Время же суток для желающего «появиться на свет» голыша, – значения не имело.

Значение имели более существенные детали: наличие транспорта, наличие дорог как таковых, расстояние до районного центра, и зимне-весенний период, в который чаще всего и проявлялись поздние токсикозы беременности. И если роды были повторными, то счёт в таких случаях шёл порой на минуты, и патологию, кричащую о себе, приходилось выявлять на ходу…

Хочу подчеркнуть, что к тому времени я по-прежнему оставался единственным врачом моей специальности, совмещая работу ординатора с приёмом пациенток в поликлинике, и являясь (официально, с записью в трудовой книжке) «главой» всей акушерско-гинекологической службы района. Если учесть, что мне, едва ли ни вчера, исполнилось всего-то двадцать пять лет, то подобные титулы, к которым иной «лепило» стремится чуть ли не половину жизни, мне же доставшиеся по стечению обстоятельств, – должны были и тешить, и греть – и моё тщеславие, и моё честолюбие.

Но не грели, и не тешили. Дело было вовсе не в них, в этих регалиях и титулах, которые, кстати, к моему благосостоянию ничего не добавляли, – дело заключалось в грызущем меня изнутри вопросе: что я мог (и что обязан был мочь), получив в управление полноценный стационар, но имея за спиной к тому времени только год самостоятельной практики.

К сему добавлю, что руководители всех имеющихся служб, в свою очередь именовались и районными хирургами, и районными терапевтами, и прочими районными «бонзами», включая даже «узких» специалистов. Так что обязанности районного акушёра и гинеколога – само собой возлагались и на меня.

Вспоминаются коллективные выезды вышеназванных специалистов в участковые больницы, где проводились профилактические приёмы местного населения. Что могли такие бригады?

Могли, и немало. Выявлялись очевидные болезни, на которые сельские лекаря почему-то не обращали должного внимания.

Нужны ли были такие осмотры, и не были ли они банальной профанацией? Даже с позиций современного здравоохранения, считаю, что да – нужны были и тогда, нужны и поныне. Выявлялись заболевания, о которых их носитель и не подозревал. Иногда на ранних стадиях, иногда, к сожалению, в довольно запущенных формах. Это касалось и внутренних болезней, и хирургической патологии, и, что более значимей – предраковых, либо подозреваемых на таковые – нозологий.

Конечно, эти районные «титулы» ничего не добавляли к символической зарплате, но сами выезды, помнится, всегда завершались хорошим сельским обедом, сдобренным достаточным количеством медицинского спирта. Председатели же (либо директора) местных хозяйств были весьма щедры, и не скупились на поставки к столу обедающих медиков даров моря, свежего мяса, фруктовых и огородных яств.

Надо признать, что участковые больницы в те времена смотрелись убого: десять-двадцать коек, размещённых в приспособленном помещении, на которых «поправляли» здоровье несколько стариков и старушек.

Один врач (он же главный), – специалист по пользованию хронических внутренних болезней, был, как говорится, и жнец, и на дуде игрец. Овладеть «универсализмом» он не мог, да этого от него и не требовалось. И, посему, врачевал сельский лекарь только следствие, и никогда – причину, исповедуя паллиатив и заповедь: «не навреди!». Лечение же острых заболеваний на участковых койках и вовсе не практиковалось, поскольку не имело смысла, ввиду невозможности полноценного обследования, и, тем паче, оказания правильной помощи.

Но ещё более убого выглядел фельдшерско-акушерский пункт, который (как мне казалось) и именовался пунктом только потому, что медик, возглавляющий таковой, призван был оказывать либо диспетчерскую, либо доврачебную помощь. Фельдшер подобного пункта вёл журнал приёма «страждущих». Прочие медицинские формы не были предусмотрены.

Как-то на выезде, заглянув в один из таких журналов, я обнаружил следующее: фельдшер в своей доврачебной практике пользовался двумя, весьма странными «диагнозами».

Если «страждущий» предъявлял жалобы, касающиеся каких-либо неполадок в здоровье выше пояса, «диагноз» в журнале приёма читался весьма лаконично: «общий верхний синдром».

Ежели жалобы касались недомогания в частях тела ниже пояса, диагноз читался как: «общий нижний синдром».

Записи вызывали улыбку, но умиляли находчивостью…

Были и другие шедевры эпистолярно-доврачебного фельдшерского жанра. В примерах, которые я привёл, нет (и не было тогда) намеренья подчеркнуть безграмотность сельского медработника.

И при прочтении подобных «шедевров» у меня никогда возникало желания осмеять «диагностические» ляпы с высоты врачебного высокомерия. Фельдшер, либо акушерка, на местах, прежде всего, выполняют диспетчерские функции, и обязаны, в случае серьёзности заболевания, решить, куда (и когда!) направить заболевших для надлежащего лечения, – то бишь иметь представление о «хворях» тела лишь в общих чертах.

Помощь сельского «среднеобразованного» эскулапа – помощь доврачебная, и эпистолярные ляпы на процесс «доврачевания» никоим образом не влияли…

На приёме беременная женщина, готовящаяся стать матерью, и женщина пришедшая, чтобы избавиться от нежелательной (либо ненужной беременности), – как пациентки разнятся и по накалу диалога с врачом, и по манерам поведения на приёме, и по доверию к доктору, как к профессионалу.

Малую, но весьма ранимую, капризную и прихотливую категорию пациенток, составляют женщины, страдающие целым букетом присущих слабому полу болезней, связанных с бесплодием, либо с органикой со стороны наружных и внутренних половых органов.

Сюда же следует отнести и болезни бальзаковского возраста, причиной которых является деградация мышц тазового дна и связочного аппарата всё тех же – родовых, интимных, и наделённых ещё целым рядом смачных эпитетов – органов.

Недуг, надо сказать, своеобразный, и доставляет, ещё не впавшей в климакс даме, массу моральных, физических и сексуальных страданий. И, ей-же-ей, о вещах, которые мучают пришедшую на приём к гинекологу женщину с подобным букетом, она, женщина, никогда не расскажет ни собственной матери, ни мужу, ни, тем более, близкой подруге. А «новеллы» порой бывают не просто грустными, но и душераздирающими, отдающими привкусом глубочайшего депрессивного отчаяния. Но к полному откровению больная женщина приходит лишь в случае, когда она всецело доверяет врачу, а тот (как и должно!) умеет хранить, исповедуя клятву, – врачебную тайну.

К несчастью, нечистоплотность среди нашего «брата» – явление хоть и нечастое, но встречающееся, и разглашение тайны (следствие морального нездоровья лица в белом халате) порой доставляет лицу, надевшему на себя лекарское облачение, – садистское удовольствие…