Текст книги "Честь имею. Власть Советам"

– Мать я, Реваз. Как не беспокоиться, нынче в городе вон что творится, а на дорогах, пишут, лихие люди фулиганят… разбойничают, значит, а она чего… женщина она, а с ёми… с женщинами-то сам знаешь… – вновь всхлипнула Серафима Евгеньевна.

– Я отправлю за ней троих бойцов из моего отряда и прикажу, чтобы везли её домой как хрустальную вазу, – высказал Магалтадзе пришедшую, как ему показалось, спасительную мысль, которой полностью снимал со своей души тяжёлую печать, поставленную выстрелом из винтовки в сердце фронтового товарища полковника русской армии Парфёнова.

В глазах Серафимы Евгеньевны вспыхнула искра благодарности. Подавшись всем телом к гостю, положила руку на его грудь и произнесла:

– Отправь, Реваз! Отправь, дорогой! Век молить буду за тебя!

– Заслоны на дорогах и на переправе… этого мало. Надо, действительно, направить трёх, а лучше пятерых бойцов в Старую Барду. Пусть там разузнают, что, да как. Дам им бумагу для Ромашова, чтобы доверял моим людям, – подумал Магалтадзе и, попрощавшись с Серафимой Евгеньевной и с Филимоновым, вышел из дома, на который, знал наперёд, скоро опустится траурное покрывало.

На следующий день в штаб отряда ЧОН пришло распоряжение Алтгубисполкома, в котором требовалось выделить отделение для сопровождения представителей Алтгубисполкома в уездный исполком города Бийска для проверерки исполнение приказа по образованию подкомиссии для выяснения земельных нужд города. В командировку Магалтадзе отправил отделение под командованием бойца своего взвода Бородина.

Дав сослуживцу все необходимые в таких случаях указания, Магалтадце как бы ненароком вспомнил Ромашова. Сказал, что в тех краях, – в селе Сарая Барда живёт его товарищ по партизанской войне.

– Так это же рядом. Могу заехать, – ответил Бородин.

– Был бы очень признателен вам, товарищ Бородин, – ответил Реваз, мысленно потирая руки. – Заедете, спросите, не нуждается ли в чём-нибудь, скажите, как будет время, обязательно навещу сам.

Так был решён важный для Магалтадзе вопрос.

Глава 4. Вечер в городе

Домой Реваз шёл с закатными лучами солнца. Шёл тяжёлой неторопливой походкой, что со стороны могло показаться, идёт он со службы уставший, без мыслей в голове и отрешённый от всего мира, и даже тёплый летний вечер, вносящий в прохожих улыбку, не только не в радость ему, но и тягость. И это было именно так, ибо душу Реваза, как ни успокаивал он себя, всё-таки давил тяжёлый груз. Весом он был в одну винтовочную пулю, но эта пуля была тяжелее самой тяжёлой гири!

Обходя не просохшие за день лужи, Реваз невольно взглянул в одну и увидел в ней тёмное отражение самого себя.

– Я ничем не лучше тебя, – сказал он своему расплывчатому чёрному отражению. – Но ты высохнешь и всё забудешь, а во мне моя подлость будет жить вечно! Но иначе нельзя! Как можно иначе? Я не знаю! Значит, всё сделано правильно! Моя нерешительность могла сыграть со мной жестокую шутку. Если бы раскрылось моё участие в пособничестве приговорённому к смерти врагу большевиков, каким является Парфёнов, то закончилась бы не только моя жизнь, но и жизни Ларисы и дочери Оленьки. А я помешал этому. Одна его жизнь – ничто по сравнению с нашими тремя жизнями!

Оправдывая себя, не заметил, как подошёл к калитке в воротах своего дома. Привычными движениями приподнял щеколду калитки, вошёл во двор, ступил на крыльцо и, открыв незапертую дверь, вошёл в прихожую.

– Слава Богу, явился! Думала, снова на трое суток пропал. Олечка ждала тебя. Сказала, без тебя ужинать не будет, еле усадила за стол. Так что ужинать будем вдвоём, – лёгким упрёком встретила мужа Лариса. – И что такой унылый? Забыл! Ну, конечно, забыл! Я так и знала… забудешь! Не был у Серафимы Евгеньевны.

– Не забыл, – ответил Реваз. – А вот ты, милая, нетерпелива. Раньше за тобой это не замечал.

– Ладно тебе… Леонид с Марией весь день из ума не выходили. Вот и нетерпелива. Петеньку с утра видела. Бегает по городу, мать ищет. Не стала ему говорить, что уехала с отцом его. Не должен знать об отце, опасно для него, а о матери пусть Серафима Евгеньевна расскажет или дядька его – Пётр Иванович.

– Был в Губкоме…

– И как… опять отказали?

– Выделили, завтра переедем. Добротный дом… на Мало Тобольской. Ходил сегодня, смотрел.

– Ну, слава Богу! А то живём в этом доме, как в склепе, сырость, стены вон, – мотнула головой, – в плесени все. Могила, а не дом. Сколько протапливаю, а она, эта плесень, ещё пуще прёт, сладу с ней нет. Сами скоро плесенью покроемся. Дом-то не тот ли, в котором Чекмарёвы жили?

– Он самый. Сказали, занимай, мебель, мол, и всё такое в доме есть. Хотел отказаться, так не поймут, подозрительно может им показаться… твоим чекистам. Они уже везде своих людей насадили.

– Мои, – хмыкнула Лариса. – Такие же, как и твои, Реваз. Ненавижу их всех, а приходится улыбаться. А Серафиму жалко. Ну, ладно, муж служил в белой гвардии, а она, – Лариса пожала плечами, – она-то тут при чём?

– Дрянной человек отец её. Зятя в тюрьму спровадил, не подумал о дочери. Отправили её в наш… барнаульский лагерь.

– Дрянной, это верно. Видела его, приходил за дочь просить, только раньше надо было головой думать. Разговаривать с ним даже не стали. Потоптался у входа в исполком и пошёл обратно.

– Слышал, расформировывать будут лагерь. В Барнауле ей легче, как-никак родной город… знакомых много, родня, отец рядом, какая-никакая помощь… хоть и изредка, продуктами да словом, а коли отправят на поселение в дальние края или того хуже… в тюрьму…

– Несчастная женщина, – тяжело вздохнула Лариса. – Только ничем помочь мы не можем, нет у нас такой власти.

– Лютуют изверги! Ну, – махнул рукой, – потом поговорим. Давай ужинать.

После ужина Реваз рассказал о своём посещении Серафимы Евгеньевны.

– Зашёл к Серафиме Евгеньевне к полудню, утром дела были. Пришёл, а в доме Пётр Иванович. Я к ним с вопросом: «Мария, как, не возвратилась? Может быть, передумала ехать с неведомую даль?».

Смотрят на меня, как на чумного и молчат, а у Серафимы Евгеньевны слёзы на глазах.

Понял, не возвратилась Мария домой. Собственно, оно и так понятно было, Марии-то в доме не было, и в огороде её не видал, когда заходил во двор. Как крикнула тогда в лодке, чтобы побеспокоились о детях, так на том всё и осталось.

Далее Реваз поведал Ларисе весь разговор, что происходил в доме Филимоновой.

– Не возвратилась, говоришь… Понятно… Хорошо, если добрались до места без происшествий, а если беда какая… никто и не сообщит. Тревожно что-то у меня на душе, Реваз. Съездил бы ты к Ромашову, выяснил, всё ли у них нормально, как поездка прошла, не нуждаются ли в чём-либо. Самому-то тебе не вырваться, понимаю, дела, а людей своих мог бы послать.

– Послал уже. И на дорогах, что из Бийска в Барнаул людей поставил. Сообщат, ежели чего.

– Тфу-тфу на тебя… Ежели чего! Скажешь же такое, – с обидой на Реваза и с некоторой тревогой в голосе, проговорила Лариса, но уже через миг похвалила его, сказала. – Знаю, ты у меня молодец! Всё делаешь правильно, а, что упрекнула, так не говори, – «ежели чего». Никаких ежели чего!

– Будем надеяться, что благополучно добрались до места, – проговорил Реваз, скрывая бодрым голосом свой выстрел в сердце Леонида Самойловича и тайные мысли относительно Марии Ивановны. – Теперь остаётся только ждать добрые вести от моих людей. Нам сейчас никак без этого нельзя.

Зная мужа, когда он говорит с полной уверенностью в правильности своих действий, а когда находится в сомнении или даже в тревоге, Лариса выжидательно всмотрелась в глаза Реваза, но он молчал, хотя прекрасно понимал, что своей немотой ещё более усиливает её тревогу за Парфёновых. Молчание затянулось и Лариса, не выдержав гнетущей тишины, спокойно проговорила:

– Что-то серьёзное?

В голове Реваза пронесся ряд мыслей, которые твердили одно: «Молчи! Не смей открывать ей всю правду! Иначе тебе придётся её убить!». – Внимая им, он вспомнил о газете, что в кармане.

– За Парфёновых не тревожусь… с ними Ромашов и его верные люди, о нас беспокоюсь, оттого и мысли мои разрываются. Тяжёлые времена наступили. Сверхосторожными нужно быть.

Лариса с удивлением и более пристально всмотрелась в мужа.

– Вот, взял в казарме, – вынув из кармана галифе газету «Красный Алтай» и разглаживая её на столе, проговорил Реваз. – На службе не успел прочитать… пробежал лишь глазами… вести тревожные. – В передовице так и написано, что тревожно нынче внутри страны, враги советской власти активизировались. Кругом, мол, одни враги и всем партийным органам необходимо усилить борьбу с ними. Хочу понять, кого на этот раз они записали врагом своей кровавой власти.

Полностью расправив газету на столе, Реваз стал читать:

«Недавно представительством ГПУ в Сибири были опубликованы данные о раскрытии контрреволюционного заговора, поставившего себе целью свержение Советской власти в Сибири.

И опять история повторяется!

Опять инициаторами и первыми организаторами заговора являются, как везде и всегда, эсеры, эти «бесы» нашей революции и всей нашей действительности.

Когда читаешь подробности этого дела…»

Реваз прервал чтение, с возмущением проговорив: «Какие ж это подробности? Позвольте вас спросить, товарищ редактор Грансберг. Врёте! Полнейшее враньё! Завуалировали всё в статейке, простому народу не разобраться. Хитри Сара, хитра!

– Хитрая лиса эта Сара Грансберг. Была у нас в исполкоме по каким-то своим надобностям. Глазки так и бегают, так и бегают, и улыбка заискивающая. Ну, да, чёрт с ней, – махнув рукой в пространство, гневно проговорила Лариса. – Читай, что дальше пишет.

«Когда читаешь подробности этого дела, – продолжил чтение Реваз, – то какая-то волна омерзения поднимается в душе даже у самого хладнокровного читателя. Не знаешь, чему удивляться. Их глупости, ибо никакие уроки ничему их не могут научить, и они начинают свою „деятельность“ „каженный раз“ на том же самом месте», или их подлости. Они, ведь, считают себя социалистами, представителями трудящихся масс и аккуратно каждый раз предают их белогвардейцам, черносотенцам, баронам и генералам на «поток и разграбление».

Нынешняя авантюра ничем от предыдущих не отличается, разве только тем, что трудовое крестьянство, среди и ради, якобы которого, плелась эта сеть, определённо и точно повернулась к заговорщикам спиной. Вовлечь в заговор крестьянина середняка абсолютно не удалось, на него пошли только ежедневные кулачки, попы и часть контрреволюционной интеллигенции.

Сибирские крестьяне середняки, отказавшие поддерживать заговорщиков, расстроили заговор всей сволочи против Советской власти и самих себя. Теперь все эти «герои» предстанут перед судом Революционного Трибунала. Будем надеяться, что грозный революционный суд воздаст им по заслугам».

– Ну, что скажешь, Лариса? Против кого направлена эта статья, – закончив чтение, спросил жену – Реваз.

– Тут и думать не надо. Всё на поверхности. Ясно же, как божий день, готовят новую красную террористическую операцию. А ты как думаешь?

– Согласен. Только против кого на этот раз. Крестьян вроде как усмирили, – развёл руками Реваз.

– Так не трудно понять, против кого. Во всех газетах пишут о вреде религии, как опиуме народа. Вот на неё и начнут гонения, значит, на священников, а потом церкви станут разрушать. Как это у них в интернационале поётся:

Весь Мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый Мир построим:

Кто был ничем, тот станет всем.

Вот и начнут рушить всё, а потом на обломках старого, но прекрасного по их понятиям голого нового, строить чудовищное будущее.

– Ну, это уж слишком! Не пойдут на это. Побоятся, взбунтуется народ, – не поддержал Реваз – Ларису. – Как это рушить храмы?

– Много-то они боятся народа. Расстреляют тысячи, как в двадцать первом и с концами, а своего добьются. Нет, что ни говори, крепко и надолго они уселись на трон. Ты вот газеты читаешь, из них черпаешь информацию, а она – эта информация, как ещё раз сейчас убедился, прослушав статью редактора о каких-то новых врагах советской власти, сплошное враньё, направленное на упрочение свой антинародной власти на костях россиян.

– А как же тогда упрочение армии и государственных структур? – спросил Ларису – Реваз.

– А государство, милый муж, это машина управления и принуждения. Армия, НКВД, ЧОН, милиция – всё это необходимо, что при царе, что сейчас, чтобы защищать страну от врагов, а если их нет, значит, надо их создать, дабы держать народ в страхе, то есть в повиновении. Пространства земные, государственные ни одна власть задарма никому отдавать не будет, следовательно, нужно её защищать, а для этого нужна армия, и армия послушная власти.

– Это понятно, только для этого нужны огромные деньги, а российское золото большевики профукали, осело оно в английских, да иных европейских банках.

– Вот об этом я тебе и говорю, что против церкви народ подготавливают. На днях у нас в исполкоме прошло закрытое заседание, на котором был выработан документ в ГПУ при НКВД РСФСР. В нём изложено, сколько ценностей было изъято у церкви, – это золотые украшения, серебро, исчисляемое в пудах, драгоценные камни, и даже иностранные серебряные монеты. По нашим подсчётам это 1миллион 318 тысяч рублей на знаки 1922 года. На основании распоряжений Наркомфина все эти церковные ценности завтра Алтайским Губфинотделом будут отосланы в Екатеринбургский Губфинотдел и в государственное хранилище в Москве для определения их стоимости. Деньги, как объявила Центральная Комиссия помощи голодающим, будут направлены на закупку продовольствия, но я прекрасно понимаю, что на борьбу с голодом будет направлена сотая часть, а может быть и того меньше, из того, что конфисковано и ещё будет отобрано у церкви. Основная денежная масса пойдёт на армию и промышленность.

– Пожалуй, ты права, Лариса. Только думается мне, что эта новая компания шире раздвинет свои границы. Церкви разграбят, откуда дальше деньги брать? А я тебе скажу, откуда, начнут грабить середняков и зажиточных крестьян, потом займутся нэпмачами и интеллигенцией. Вот такая она эта советская власть, в которой никто совета у народа и не спрашивает. Собственно, это на руку нашей борьбе с большевизмом. Пусть сами себя давят, – радостно потёр руки Реваз. – Этим они приближают день смерти своей сатанинской власти.

– Вряд ли мы дождёмся того дня, Реваз. Крепко они ухватились за трон.

– Всё верно, а то, что за него людей побьют тысячи, а может быть и миллионы, на это им наплевать. Вот и поднимется народ против этой власти.

– Поднимался уже, задавили. Нет, Реваз, уже не поднимется, навечно эта власть, а потому надо приспосабливаться. Мы в этой системе даже не винтики… пылинки, которые в любой момент могут смешать с такими же пылинками, как Серафима. В одном с тобой согласна, не ограничатся они одними священниками. В статейке чётко показано, против кого готовятся новые репрессии. Правильно ты подметил, наступление будет не только на церковь, но и на зажиточных крестьян, нэп и интеллигенцию. Зажиточные крестьяне показывают власти, что своим индивидуальным трудом добиваются хороших урожаев, а для власти это кость в горле. Как так, единоличники могут, а мы с нашими коммунами не можем, это же подрыв авторитета партии. Вот и сковырнут богатых мужиков, а потом примутся и за середняков, этим полностью разрушат сельское хозяйство. Мор среди людей пойдёт, есть друг друга будут. Нынешняя нехватка продовольствия народу раем покажется.

– Церковь это понятно, как и нэпмачи, у них золото. А чем же интеллигенция им не угодила? – пожал плечами Реваз.

– Нужна была, когда учились у неё ведению государственного хозяйства. А сейчас, выучившись с её помощью управлять государством, – Лариса махнула рукой, – абы как, возомнили себя профессорами, а сами ни писать, ни читать не умеют. Умные люди им подсказывают, учат, что да как, а они грудь колесом, нос к небу вздёргивают и говорят, что сами, мол, с усами. Вот им интеллигенция тоже кость в горле. Не даёт воровать, а они без этого не могут. Убирают со своего разбойного пути всех, кто им мешать сладко жить. Оно, конечно, понятно, любой стране нужна строгая дисциплина, без неё власть не удержать, но не драконовскими же методами. А иначе они не умеют и не могут, а более всего не хотят, им нужен результат и как можно быстрее, потому применяли и будут применять кровавые методы усмирения народа. Оно ведь что, проще скрутить и расстрелять, нежели вести разъяснительную работу, потому органам, которые поставлены для наведения нужного сатанинскому государству порядка, абсолютно наплевать на людей. Многие безвинные уже сейчас подвергаются аресту, расстрелу и выселению в необжитые места, дальше будет ещё хуже.

– Куда уже хуже-то? Тюрьмы переполнены.

– Новые построят, – ответила Лариса.

– Проще создать трудовые лагеря и загнать в них народ под лозунгом «Всё для процветания народа!». На энтузиазме народном будут строить страну и поднимать её промышленность, а когда энтузиазм пойдёт на убыль, превратят Россию в концентрационный лагерь.

– Страшную картину рисуешь, Реваз. Хотя, – Лариса призадумалась, – ухо надо держать востро. Дочь у нас, о ней надо думать. Помнишь, что она рассказывала о школьном педсовете? Одиннадцать лет всего-навсего, а всё точно подметила.

– Это ты о представительстве учеников в педагогическом совете?

– О нём. Пришла Оленька из школы и сказала, что её избрали в совет, радовалась. Говорила, жизнь школьная улучшится, на учеников будут смотреть как на равных, а через месяц всё с ног на голову перевернулось. Сказала, что сидят ученики на совете, глазами хлопают, понять не могут, о чём речь. Одна радость, сказала, когда обносят чаем с бутербродами. А бутерброды с колбасой, её все хватать начинают, чуть ли не до драки доходит, вот тебе и совет учеников и педагогов. И попробуй подать голос против, вмиг уберут из совета, благо, если только из него… Злопыхателей и доносчиков пруд пруди.

– А ты скажи Оле, чтобы не высовывалась, помалкивала, – посоветовал Реваз.

– Сказала уже. Девочка она умная, но, скажу тебе, за советскую власть стоит горой. Слушай, что ещё было. Как-то завели в совете разговор о баловницах. Учителя предложили для слишком шумливых девочек применять коллективное осуждение, бойкотом это назвали. Оленька сказала, что тогда они это новшество не поняли, приняли с энтузиазмом и проголосовали, а вышло всё наоборот. Членов совета стали сторониться все девочки в школе, смотрят на них, как на самых гадких людей, не разговаривают с ними, а с баловницами дружбу заводят и любезничают. Получается, что не им они объявили бойкот, а самим себе.

– Ты смотри, до чего додумались, – удивился Реваз. – Ну, что такого? Ну, шумят девочки на перемене, но не хулиганят же, не дерутся и не обзываются. Просто они активные по структуре своей. Им, конечно, учителям-то надо чтобы в школе было как в церкви, тишина, чтобы только их одних было слышно, как попа в церкви, но они же дети, им хочется говорить, бегать. А что Оля об этом говорит?

– Возмущается. Что ещё!? Кстати, церковь иногда вспоминает. Говорит, хорошо, что сейчас в школе попов нет, называет их лжецами! Спросила меня, как я отношусь к современной школе. Пришлось ответить, что советская система школьного образования самая передовая в мире. Сказала Оле, что она права, говоря о попах, как о чуждом для советского народа элементе. А как иначе? Я член большевистской партии, работник Алтайского Губисполкома. Сказать, что в газетах враньё, значит, бросить дочь на растерзание красным шакалам. В страшное время живём, Реваз! Хочешь, не хочешь, а приспосабливаться надо, и смириться с нынешними реалиями, вести себя тихо и незаметно, не выпячиваться, не критиковать и не высовываться, не лезть, как говорится, поперёк батьки в пекло. Угодничество не мой стиль жизни, но в нынешних условиях нужно приспосабливаться и к этой стороне существования, как к выживанию во враждебной среде. Если нужно для нашего дела, а дело у нас правое, – свержение демонического строя, то можно поступиться и этими принципами, – хвалить тех, кто нужен и критиковать того, на кого уже пал меч советской инквизиции. Вижу, что творится у нас в исполкоме, улыбаются, а в душе гниль, подсиживают друг друга, предают, и всё с одной целью – утвердиться на более высоком кресле. А как иначе? И мне приходится поступаться моими принципами неприятия несправедливости, улыбаться нужным людям и клеймить позором неугодных советской власти.

– Всё правильно, но всё же будь осторожна. Не выпячивайся и особо не улыбайся, друг сегодня завтра может стать врагом. Знаю я эту шайку-лейку, при них язык надо держать за зубами и на замке, сволочной безграмотный народишко… Посмотри, кто стоит у власти… жиды, а это пакостная нация, всё под себя гребёт… одна курица от себя. А, ну их! О них ещё дома говорить не хватало.

На следующий день Реваз, Лариса и их одиннадцатилетняя дочь Ольга переехали на новое место жительства – в дом на улице Мало Тобольской.

– Не было у нас с тобой венчания, да и расписались в спешке, а потому прими от меня, моя милая Лариса, небольшой подарок.

Вынув из кармана гимнастёрки маленькую пирамидальную бонбоньерку, обтянутую тонкой коричневой кожей, Реваз открыл её, и Лариса увидела на красном атласе этой коробочки золотое обручальное кольцо.

– Реваз… это же настоящее обручальное кольцо! – радостно сверкнув глазами, воскликнула Лариса и в порыве нежности обвила шею мужа своими красивыми лёгкими руками.

– И это ещё не всё, – поцеловав жену, проговорил Реваз. – Ты забыла о подарке Леонида.

– О, Боже! – слегка шлёпнула себя по лбу Лариса. – И где же он?

– Вот! – кратко ответил Реваз, открыв перед Ларисой ладонь. На крепкой широкой ладони Магалтадзе лежал золотой крестик на золотой цепочке.

– Нашёлся! Слава Богу! И где же он был?

– В бриджах дырочка была, провалился сквозь неё и по штанине в сапог. На службу шёл, почувствовал, что мешает что-то, пришёл, сапог снял, а там крестик. Вот такие дела, – выкрутился Реваз.

– Когда же мне носить всё это, – кольцо и крестик? – сокрушённо проговорила Лариса. – Партийная я, не поймут меня, – Лариса посмотрела на дочь, – товарищи по службе. За буржуазный пережиток сочтут.

– А ты, мамочка, носи колечко и крестик дома. Поклади их на комод, они у тебя всегда перед глазами и будут. – Оля сочувственно посмотрела на мать. – Пришла, надела. Собралась на работу, сняла.

– Какая же ты у меня умница, доченька! – ответила Лариса, и, поцеловав дочь в ямочку на розовой щёчке, предложила всем сесть за праздничный стол. – Будем чай пить с тортом, – в буфете исполкома купила.

– И на солнышко в окошко поглядывать, – добавила Оля.

– Хороший день будет, ишь, как светит, – кивнув на окно, проговорил Реваз

В открытом окне показался улыбающийся Петр Иванович Филимонов.

– Обязательно будет, – проговорил он. – Не ждали, а мы вот они, всем моим большим семейством, без приглашения… так сказать. Узнали, что у вас сегодня выходной по случаю новоселья и решили нарушить ваше одиночество. Так как, в дом пустите?

– И с детками! – воскликнула Лариса, подойдя к окну и увидев радостно подпрыгивающего сына Петра Ивановича – Владимира, улыбающегося Петю – сына Леонида и Марии Парфёновых, и ровесницу Оли – Зою, дочь погибшей 11 мая 1918 года Татьяны Николаевны Лаврентьевой. Зоя – девочка не по годам телесно развитая, – с тонкой талией, стройными прямыми ногами и округляющейся грудью, стояла слегка в стороне от детей, кокетничала и поводила плечами явно только для того, чтобы обратить на себя внимание, чем вызвала в Ларисе душевную улыбку.

– А я уже и не надеялся рюмочку поднять. Лариса на дух не принимает спиртное, а одному мне как-то не в радость. А Серафима Евгеньевна и благоверная супружница твоя Людмила Степановна, где отстали? – спросил Петра – Реваз.

– А они, дядя Реваз, завсегда опаздывают, – вместо отца ответил Владимир. – Бабушка Серафима та, правда, быстро собирается, платок новый на голову подвяжет, посмотрится в зеркало и всё, собралась, а мама так та прихорашивается, прихорашивается, а потом как выйдет из дома, пройдёт немножко и опять в дом бежит, то, да это всякое забывает, а бабушка ждёт её. Сейчас, когда к вам пошли, мы уже все за калитку вышли, а мама снова в дом побёгла. Сказала, что пироги забыла. Ага, вон уже идут. – Посмотрев вдоль улицы, Владимир помахал рукой. – Мы здеся уже, дядя Реваз с тётей Ларисой уже весь торт съели… – крикнул. – Пока вас дождёшься, и весь чай выпьют. Будем ваши пироги всухомятку исть!

– И вовсе и не весь. Мы его вовсе и совсем не ели. Вовка обманщик. Не слушайте его баба Серафима и тётя Люда. Врёт он всё! – высунувшись из окна, прокричала Оля. – Он завсегда такой обманщик!

– А ты ябеда-корябеда!

– Володя – Володей, полна шапка сухарей. Вот! – обозвалась Оля.

– А я тебя не слушаю, посолю и скушаю! Вот! Блу-блу-блу на тебя! – ответил Вова и показал Оле язык.

– Ну и ладно, всё равно ты обманщик, – гордо вскинув голову, проговорила Оля. – Не буду с тобой играть, вот!

– Ну и не надо! Я с Зоей буду играть. Она добрая девочка и не обзывается, а ты злюка! – Вова шмыгнул носом и, потупив взгляд, стал утирать глаза от набежавших на них слёз.

– Оля!.. – укоризненно посмотрев на дочь, проговорила Лариса,

– Мама, он первый начал, – поняв мать, стала оправдываться Оля.

– Ты старше его на два года, и девочка…

– Ну, и что, что девочка? А он мальчик и должен девочкам уступать, – стояла на своём Оля.

Лариса ничего не ответила в ответ, бросив на дочь укоризненный взгляд, отвернулась от неё и пригласила друзей войти в дом.

– Я больше не буду, мама! – всхлипнула Оля, прижавшись к матери. – Правда, правда! И извинюсь… Пусть знает… если такой…

– Вот и правильно, Оленька! Извинись, – погладив дочь по голове, примирительно проговорила Лариса. – Вова мальчик хороший, а сейчас иди и пригласи его и Петю с Зоенькой в наш дом.

За большим столом гостиной комнаты нового дома места хватило всем.

Мужчины вели разговор о службе, делились новостями, женщины говорили о тканях, нарядах, делились женскими секретами, смеялись над нелепыми слухами, постоянно витающими на базаре, но никто не произнёс ни слова о Леониде и Марии Парфёновых. Все понимали, что разговор о них растревожит душу Серафимы Евгеньевны, беспокоящейся о зяте и тяжело переживающей разлуку с дочерью. И Серафима Евгеньевна не вспоминала за столом зятя и дочь, но все видели, что мыслями она рядом с ними.

Леонида и Марию вспомнила Лариса.

– В девятнадцатом, на второй год жизни у вас, Серафима Евгеньевна, пошли мы с Марией на базар, сейчас уж и не припомню по какой надобности, но, вероятно, что-то нужно было купить, собственно, – махнула рукой Лариса, – суть не в этом. Так вот, идём, не торопясь, особо-то торопиться некуда было, детишек покормили… Подошли к базару, а там понятно атмосфера какая, хоть и будни, но всегда праздничная, – гомон, зазывалки, смех, бывает и ссора какая, не без этого, но в основном как-то празднично, так, по крайней мере, мне всегда виделось. А в тот день какая-то мёртвая тишина, лишь в самом дальнем конце базара какое-то настораживающее оживление и неясный гул голосов. Мы туда с Марией. Интересно нам, что там, видно все мы такие женщины, где, что не так, необычное, значит, тут как тут. Идём, гул нарастет, а разобрать ни единого слова не можем. Уже, вот как с этой стороны улицы до другой идти осталось, выбегает из толпы здоровенный детине, лет так под сорок и прямо на нас несётся. Я остолбенела, ноги точно к земле приросли, ни двинуться, ни шелохнуться не могу, смотрю только на мужчину и думаю, всё, сейчас зашибёт и останется моя Оленька без маменьки, без меня, значит. А Мария… она не я, вмиг сообразила, что пока меня сдвинет – уберёт, значит, с его дороги, вместе со мной и угодит под ноги того мужчины, а они у него, что у лошади… толстенные, раздавил бы нас как цыплят. Так что она, думаете, сделала?.. Ни за что не угадаете. Ранее-то я никогда об этом случае не говорила, а сейчас вот что-то вспомнилось. Так она ему навстречу побежала, шагов за десять до него остановилась и на четвереньки встала. А дальше смех, прям, и только. Мужик тот со всего маху на Марию налетел и запнулся об неё своими лошадиными ногами, да как хряпнется, что даже кости у него затрещали. Вот истинный Бог, не вру, слышала, как кости его хрустнули, – Лариса перекрестилась. – Мужчину того другие мужчины, которые подбежали за ним, тут же вожжами связали. Оказалось, бежал от них Яшка-вор, известный на всю округу бандит. Там, в дальнем конце базара, как знаете, лавка антикварная. Вот Яшка зашёл в неё, потоптался с минуту, это как потом уже рассказывали, и хвать с витрины холщовый мешочек, под которым на бумаге было написано, что хранятся в нём мощи самого Иисуса Христа. Из лавки выбежал, а в это время мимо неё мужик на телеге проезжал, картошку из деревни привёз. Яшка, значит, об неё ударился, упал, тут его и окружили, да только связать не додумались, он и выбежал из толпы, раскидав всех на своём пути. Мария его и остановила. Вот такая геройская у нас Мария.

– Завсегда такая была. Пётр-то младше её, кто его обидит, так она горой за него… ещё и отлупцует… частенько на неё жаловаться приходили мамаши тех мальчишек, – Серафима Евгеньевна улыбнулась. – Я её пожурю, а сама думаю, умница, не даёт брата в обиду. Вырастет, Петя за неё заступаться будет.

– А кости хрустели, как вы уже поняли, конечно, не Яшкины, а мощи, которые, естественно, и не мощи, – свиные кости в мешочке были. Торговец привлекал ими людей в свою лавку. Яшку, конечно, в милицию увели, а Марии тот лавочник колечко серебряное подарил за её храбрость. Вот такая история приключилась у нас с Марией.

***

– Реваз, надо бы ставни закрыть, – проводив гостей, обратилась Лариса к мужу. – Неспокойно нынче в городе. В исполкоме на каждом совещании постоянно говорят об усилении борьбы с преступностью и ответственности лиц за соблюдением законности.

– Да-а-а, – покачав головой, протяжно проговорил Реваз, – такого разгула преступности, который захлестнул всю Россию, никогда не знала страна. Пугачёвский бунт – детская шалость по сравнению с тем, что пришлось и до сих пор приходится переживать нашей многострадальной родине. Я вот тут как-то вспомнил разгром сорокинского восстания двадцать первого – двадцать второго годов. Сколько же большевики безвинных людей побили… это же ужас. Поистине сатанинская власть. И наряду с этими моими воспоминаниями невольно всплыла другая, не менее ужасающая картина. Не рассказывал тебе, Лариса, но ты, верно, знаешь.

– О чём ты, Реваз?

– О партизанском командире Рогове. Зверь, каких поискать… собственно, многие из партизанских командиров были зверьми, а не людьми. У многих руки по локоть в крови людей, безвинно погубленных ими. Придёт время, история откроет имена всех убийц, числящихся ныне народными героями.