Текст книги "Честь имею. Власть Советам"

Игуменья Мариамна была арестована, до крови иссечена кнутом, после этого препровождена в Барнаул, где её приговорили к расстрелу, но приговор был заменён десятью годами заключения. Расстреляли ни в чём неповинную женщину в марте 1938 г.

Одним из полков 10 кавалерийской бригады командовал К. К. Рокоссовский, начальником штаба бригады был А. В. Соколовский, – будущие Советские военачальники Великой Отечественной войны. Подавив крестьянское восстание, бригада переместилась в Горный Алтай, где продолжила свою карательную миссию, затем ушла в Монголию на борьбу с бароном Унгерном.

Повстанцы гибли не только в боях. Сохранились свидетельства того, что во многих деревнях Алтайской губернии без суда и следствия расстреливали и убивали до семидесяти человек в день, сотни крестьян подверглись арестам, которых ревтрибуналы, как правило, приговаривали к расстрелу. В восставших сёлах, после их кровавого усмирения, вводился комендантский час, был введён запрет на оказание помощи «бандитам», проводилась конфискация имущества повстанцев и ссылка их семей.

В Барнауле, после разгрома крестьянских мятежей, прошло собрание партийно-хозяйственного актива Алтайской губернии. С продолжительной речью выступил председатель губернского исполкома Полюдов Евгений Венедиктович. Особое внимание в своей речи он уделил «красному бандитизму», а начал её с благодарности в адрес большевиков и бойцов ЧОН принявших активное участие в подавлении крестьянского мятежа:

«Разгром крестьянских мятежей усилил позиции большевиков, – сказал Полюдов. – Выросло количество партийных ячеек, они повсеместно вооружились. При этом большую роль в окончании разгрома повстанческих соединений сыграли отряды ЧОН. Истребительные отряды ЧОН, сформированные из местных коммунистов, хорошо знающие не только территорию, но и членов повстанческих соединений, содействовали наведению порядка на Алтае»…

Далее Полюдов сказал на чём не стоит успокаиваться коммунистам алтайской РКП"б».

«…Но нам не нужно успокаиваться на успехах. Отрядам ЧОН необходимо и после выполнения военных задач использовать методы террора. Врагов ещё очень много, они хитры и скрытны. К сожалению мы видим и констатируем, что отдельные партийные ячейки и даже волостные организации РКП (б) занимаются анархической деятельностью, превращаются в откровенные бандитские организации, не имеющие ничего общего с Российской Коммунистической партией большевиков. Пора понять таким бандитским организациям, прикрывающимся лозунгами партии, что их антипартийная деятельность будет жестоко караться органами ЧК. Красный террор это ответ большевистской партии на антисоветскую деятельность белогвардейских недобитков и „красному бандитизму“ в наших рядах. Партийным организациям, вставшим на путь анархизма, превратившимся в чистокровные бандитские шайки, расхищающие социалистическую собственность и продовольственные запасы будет неминуемый конец. Мы всех их выявим и расстреляем. Но к вопросу „красного бандитизма“ в наших рядах нужно относиться с особой осторожностью, чтобы ненароком не задеть честных большевиков. Не должно применяться и особых мер по отношению к пассивным и рядовым участникам „красного бандитизма“. А вот к „красным бандитам“ – бывшим членам партии анархистов, эсеров всех оттенков, а так же ко всем принимавшим участие в акциях со своекорыстными целями, отношение должно быть другим, они должны быть сурово наказаны, вплоть до расстрела»…

На этом совещании командир отряда барнаульского ЧОН Магалтадзе был награжден почётной грамотой Алтгубисполкома и Алтгубкома Р. К.П (б).

***

Картину с пятнами крови неожиданно сменило полотно в серых тонах. В нём не было алых красок, но от этого оно не стала легче первого полотна, более, эта вторая картина вырисовалась жгуче ужасающей.

В этой картине, замерев, стояла толпа крестьян, крестьянок и их детей. Все они были одеты в рвань, несколько мужчин без головных уборов. Глаза людей были широко распахнуты и все они смотрели на него. В их взгляде не было мольбы и осужденья, не было даже стремления жить, была лишь неизбежность и покорность судьбе, которая, они это понимали, приговорила их к смерти. В их позах не было напряжения, как бывает в ожидании насильственной смерти, лишь руки десятка людей, сцепленные друг с другом по всей длине толпы, как бы хранили в глубине её нечто очень дорогое, более ценное, чем их жизнь.

Люди молчали, но кричали их позы и глаза. В этом молчаливом крике, Магалтадзе увидел не физическую боль людей, обречённых на муки, а боль их души – невозможность изменить свою роковую карму. И эта кричащая немота давила на него холодной могильной плитой, которую сбросить с себя, даже при желании, он не мог. Что мог он сделать один против системы, настоянной на крови? Войти в картину и влиться в толпу людей? Что это изменит? Ничего, и он это понимал, поэтому стоял и молча смотрел на картину, в которую художник внёс новый мазок – новый персонаж.

К толпе крестьян подошёл командир Красной Армии. Ухмыляясь и окидывая людей поверх голов, что-то сказал своим подчинённым, затем хмыкнул, развернулся и пошёл в обратную сторону. Но, не сделав и двух шагов, как бы вспомнив что-то, резко развернулся и упёр взгляд в какую-то одному ему видимую точку. Вот на его лице расплылась презрительная ухмылка. Следом взмах рукой и три бойца из его отряда вскинули винтовки и бросились со штыками наперевес к толпе. Люди невольно разомкнули руки, раздвинулись, и в центре толпы показалась молодая женщина в лёгком платье со свёртком в руках. Лица женщины не было видно, голова была склонена к свёртку, но по полной груди её Магалтадзе понял, что это была молодая мать, а в свёртке её новорожденное дитя. На сочную от молока грудь матери ниспадал, подвязанный за шею тонкой нитью, медный крестик озарённый лучом солнца, на короткий миг пробившийся меж туч, нависающих над селом.

Склонившись над свёртком, женщина сделала шаг, потом ещё и ещё.

Она шла к нему, и когда до него оставалось не более трёх метров, её голова медленно приподнялась, и Реваза пронзил взгляд необыкновенно красивых голубых глаз, слегка взлетающих вверх острыми внешними уголками.

Миг, всего лишь миг она смотрела на него, но он успел увидеть в её глазах не равнодушие к жизни, а любовь её, боль и что-то ещё тайное, принадлежащее лично ей, но один самый сильный луч из этого тайного она не могла удержать, он лился из её глаз сиянием любви Творца всего живого, и даже его – Магалтадзе, косвенно причастного к её унижению… Этот луч пронзил его насквозь, но он не мог его понять, ибо ему не дано было познать то чувство, которое испытывала женщина, крепко прижимающая к груди свёрток с новорожденным дитём, – это было чувство материнства.

Всего лишь миг он видел её глаза, но этого хватило, чтобы увидеть в них не беспомощность, не беззащитность, не слабость, а силу жизни и даже её власть над всеми, кто вершит насилие и убийства.

Не он срывал с неё одежды, не он насиловал её, а командир красной армии, но он был свидетелем того акта глумления над женщиной, родившей ребёнка всего несколько дней назад. Был и ничего не предпринял, чтобы помешать извергу в свершении акта насилия, показывающего власть над беззащитной женщиной.

И сейчас он стоял, смотрел на молодую мать, видел её гордо вскинутую голову, всматривался в её глаза, устремлённые к небу, – вновь стремился проникнуть в их глубину и понять, что хочет она от него, но чем пристальнее смотрел на неё, тем более ослеплялся перламутровым сиянием, льющимся на женщину с небес, которые как бы говорили ему: «Не смей смотреть на чистоту своими грязными глазами! Она унижена, но не сломлена и чиста!».

Высоко вздымалась её грудь, но дыхание было спокойным. Вот она медленно отвела голову от солнца, ещё сильнее прижала к груди свёрток, и вновь посмотрела на Магалтадзе, но более пристально, нежели минуту назад.

И он увидел, – в её глазах не было ненависти к нему, они не горели проклятьем, но и любви в них уже не было, в них была жалость его. И от этого, именно от её жалости он вскрикнул и упал перед ней на колени. Она что-то сказала, но он не услышал её, хотя внутренним состоянием понял, что она прощает его. От этого ему стало невыносимо больно. Эта боль не входила ни в какое сравнение с физической болью, которую испытал, будучи изрезанным на войне, это была боль души, разрываемой не пулей, не осколком снаряда, а всего лишь тишиной, окружившей его. Но эта тишина была громче самых громких звуков, которые когда-либо доводилось слышать ему. Это была мёртвая тишина, молчание потустороннего тёмного мира.

– К-к-кто т-т-ты? – силясь разжать губы, попытался разорвать он гробовую тишину, но лишь издал свинцовые звуки внутри себя, и тотчас в эту тяжёлую немоту, тисками сжимавшую его душу, вплыла новая картина, она была в красных тонах. Творцы её держали в руках не кисть и палитру, а револьверы и винтовки. Вооружённые люди расстреливали безоружных крестьян, крестьянок и их детей.

Магалтадзе стоял перед женщиной на коленях и просил прощение, но голос его был слаб, она не слышала его, молча и с жалостью смотрела на него. Потом приподняла свою руку над его головой, перекрестила его и медленно пошла к реке. Все, кто ещё был жив и кто уже был мёртв, молча, смотрели на неё. Она подошла к проруби, перекрестилась и ступила в неё вместе с дитём.

Он встрепенулся, сердце сильно забилось в груди, попытался, было, встать на ноги, побежать к реке, вырвать её из ледяных рук смерти, но кто-то крепко удерживал его от этого порыва.

И он стал прокручивать картину в обратном направлении, с одной лишь мыслью – предотвратить самоубийство. И вновь увидел её. Она уже не идёт, а бежит, распущенная коса веером струится за её спиной, и ему кажется, что посиневшие ноги её вот-вот надломятся и она упадёт, но она бежала, не падала, крепко прижимая к груди свёрток.

Тишина взорвалась небесным громом, в котором чётко прослушивались смех того командира, который срывал с неё одежды, улюлюканья его подчинённых и громкое завывание ветра, как последние аккорды прощальной песни.

– В чём её вина? – крикнул Реваз. – В том, что была женой молодого крестьянина, боровшегося за её счастье и светлое будущее своего новорожденного ребёнка? В том, что была женой молодого мужчины только начавшего жить и зарубленного соседями – активистами села?! В том, что хотела жить! Видимо, да! – ответил, попытался остановить её от опрометчивого шага, но ноги не слушались его, как будто срослись с землёй и пустили в неё корни.

И он вновь стал прокручивать картину с первого кадра, вносить в неё изменения, но что бы он ни вносил, итог был один, – она у края проруби, её прощальный взгляд в суровое небо и бросок в холодную водную пучину, – в вечность, в которой только она, её дитя и Он – Творец всего живого, – неба, звёзд, планет и света.

Этот последний миг жизни молодой женщины потряс Магалтадзе, в нём всё ещё оставалось чувство сострадания, он даже понимал мрачность картины, но принять её не мог. В самоубийстве женщины он видел бег из жизни, а в стремлении покончить с ней слабость, как и в самой её короткой жизни не свет и любовь, а малодушие души. И в некоторой части своих суждений Магалтадзе был прав. Но поймёт ли он когда-нибудь её душу в полном объёме, прочувствует ли то, что пережила она в минуту смерти тела, в котором жила её душа в надежде увидеть созидательную роль другой души рождённой в новом теле, убитом холодным мрачным безмолвием подо льдом? Вопрос этот он не ставил перед собой сейчас, и не будет он главным вопросом его жизни ещё много лет.

И он застонал, застонал громко и болезненно. От этого страдальческого стона Лариса проснулась и посмотрела на мужа. Брезжил рассвет. Утренний свет падал на голову Реваза, высвечивал седину на его смоляных волосах и заливал бледной зеленью шрам на щеке, что вносило в его облик отрешённость и даже некую демоничность.

Лариса встряхнула головой, сбрасывая с себя столько странное видение, и вспомнила вечерний разговор с мужем.

Чей-то горластый петух объявил начало нового дня.

Лариса тронула мужа за плечо и спокойно проговорила:

– Реваз, ты стонешь. Очнись!

Магалтадзе открыл глаза, недоумённо воззрился на Ларису, не понимая, что она хочет от него, ибо перед ним всё ещё была в движении картина жизни и смерти. Он всё ещё видел молодую, красивую, полную жизненных сил женщину, бегущую к проруби со свёртком в руках. В её лёгком, почти воздушном полёте виделось не желание уйти из жизни, в которой ей не осталось места, а продолжение её в каком-то новом, пока неведомом ей светлом пространстве, в котором нет боли и крови, и об этом говорили её гордо поднятая голова, яркий блеск васильковых глаз и стремительность полёта. Всё это видел, но не понимал Реваз. Понимал лишь то, что уже нет той жизни, она далёкое прошлое, как для неё, так и для её дитя. Понимал, что и для него миг её жизни, пролетевший под зимним солнцем мятежного села – прошлое, которое со временем, несомненно, забудется. Для неё её жизнь и смерть – свет. Для него его жизнь – чужая жизнь во мраке, а будущее – ребус, который он будет разгадывать до конца своих дней, но полностью никогда не разгадает.

– Что-то плохое видел во сне? – спросила его Лариса.

Реваз смотрел на жену и не мог понять, что она хочет от него.

– Ты слышишь меня?

Реваз крепко зажмурился, тряхнул головой, пытаясь осознать, что хочет от него жена.

Лариса вопросительно смотрела на него.

– Ты что-то сказала? – проговорил.

– Ты стонал. Что-то плохое видел во сне? – повторила Лариса.

Реваз сморщил лоб, пытаясь вспомнить сон, но ночное видение покинуло его.

– Не помню, – ответил.

– Не помнишь и ладно, – махнула рукой Лариса, отбросила одеяло и встала с постели.

– Ты обещал пойти к Марии. Это хотя бы помнишь? И где подарок Леонида? Крестик?..

По-военному быстро встав с постели и одевшись, Реваз сунул руку в карман гимнастёрки. Крестика в кармане не было. Проверив все карманы и даже вывернув их, пожал плечами и, в недоумении скривив губы, произнёс:

– Потерял! И понятия не имею где.

Прекрасное воспитание не позволило Ларисе излить на мужа поток нелестных слов, но не уберегло его от её глубокого вздоха сожаления, по которому Ревазу было понятно и без слов, что его жена очень огорчена.

Вслед за этим его пронзила мысль, что крестик мог быть утерян на лёжке, с которой произвёл смертельный, как он полагал, выстрел в Парфёнова. И тотчас сердце его сжалось в маленький комок, затем резко распахнулось и бросило в ноги, руки, грудь и лицо мощный заряд крови, от которой воспламенилось всё его тело, а лицо вспыхнуло жарким пламенем.

– Жарко… что-то жарко у нас! – выдавил Реваз из мгновенно пересохшего горла комок ежовых слов, подошёл к рукомойнику и, ополоснув лицо прохладной водой, вышел из дома, забыв поцеловать жену, что делал обычно ежедневно, уходя на службу.

– Странный он какой-то сегодня, хотя… ничего странного, ему просто стыдно, что потерял подарок от Леонида Самойловича, – глядя на закрывающуюся за Ревазом дверь, подумала Лариса и, осмотрев себя в тусклое от старости зеркало, стоявшее на комоде, поправила гимнастёрку и вслед за мужем вышла из дома.

По пути к месту службы – в Алтайский губернский исполком Ларисе повстречался бегущий куда-то Петя Парфёнов. Увидев Ларису, он остановился и, поздоровавшись, спросил: «Тётя Лара, а вы маму мою не видели? Может быть, она у вас. Я всю ночь ждал её, а она как ушла вечером куда-то, так и не пришла. Я уже всех знакомых пробежал, ни у кого мамы нету».

– Не было у нас мамы твоей, Петенька. Ты бы шёл домой, а то по утрам собаки бегают, покусать могут, – скрыв правду о Марии, проговорила Лариса.

– Не-е-е!.. Меня собаки не покусают, я их всех тут знаю… Они на своих даже не гавкают. А я их ещё косточками кормлю, что остаются от нашего пса, он-то у нас старый уже, мало ест, того и гляди скоро совсем исть перестанет, по двору ходит и шатается, как дядька пьяный, а он вовсе и не пьяный, кто же пса водкой поить будет. Правда?

– Правда, Петя, никто собак водкой не поит, – улыбнулась Лариса.

– Ну, тогда я и взаправду побежу домой. Я же к вам бежал, а так-то я уже всех пробежал. И куда мама могла уйти, в голову не могу взять, прям, весь теряюсь в догадках, – как по взрослому ответил Петя и, попрощавшись, медленно пошёл в сторону своего дома на улице 2-я Луговая.

– Когда-то ты, Петенька, увидишь маму… То самому Богу лишь ведомо! – мысленно проговорила Лариса, мысленно же, глядя на удаляющегося мальчика, перекрестила его и продолжили путь к зданию исполкома.

Глава 3. Страх

Плотный туман, зависнув по-над гладью реки, охватывал своими серыми крыльями её берега. На востоке разгоралась заря, – ни солнца, ни даже его короны не было видно, – туманная завеса скрывала восточный берег, но лучи дневного светила, пробив её и озолотив восточную часть неба, уже приоткрыли вход в новый день. Пройдёт немного времени, солнце торжественно взойдёт на небосклон, охватит в тёплые объятья реку и берега и разлившееся по-над ними молоко тумана превратит в бриллиантовые капли. Упадут бриллианты на просыпающуюся землю и напоят своей живительной силой зелень – траву, листья деревьев и кустарников, осыпят россыпями алмазов крыши домов, перила крылец и разбудят пернатую живность города и заречья. Высунут птахи свои клювики из гнёзд, прогоняя свой птичий сон, встряхнутся, взмахнут крыльями и полетят в беспредельном лазурном просторе, воспевая рождение нового дня.

Разливаясь по утренней сини неба, лучи солнца упали на бор, широкой лентой растянувшийся по западной части города, и тотчас с улиц и домов слетела утренняя дремота. Затявкали дворняги на окраинных улицах города; звякнув металлическими запорами, распахнулись ставни, открыв серебряные глаза окон новому дню; тонкие струи ароматного дыма полились из печных труб; потягиваясь, вышли из своих домов мужчины; здороваясь и раскланиваясь знакомым, пошли по улицам рабочие и служащие. Родился новый летний день.

Задумчиво, не смотря по сторонам и не замечая встречных знакомых, по улице шёл человек в военной форме. Этого человека не радовал новый день, – его мысли были далеки от его будней, сосредоточен он был не на них, а на недавнем прошлом, в котором были только он – Магалтадзе и они – Парфёнов с Марией и Ромашов со своими товарищами.

Магалтадзе абсолютно не тревожил вопрос, что будет с Марией Ивановной Парфёновой, с её малолетним сыном Петром, с Серафимой Евгеньевной Филимоновой и её взрослым сыном Петром Ивановичем, и как следствие с его семьёй. Он даже не думал и о Ларисе, как она перенесёт весть о гибели своего верного друга Леонида Самойловича, которую принесёт Мария Ивановна Парфёнова, возвратившись в свой дом без мужа. Все мысли Магалтадзе были заняты только собой.

– Надо что-то предпринять. Смерть Парфёнова не только не отодвинула от меня опасность, но в некоторой степени приблизила её. Начнут вести следствие, увидят его новые документы, а там… – О, Боже! Там не трудно представить, что произойдёт. – В голову пришла мысль. – Убить всех! Ромашова, его друзей, и Марию. Её нельзя впускать в город, надо устранить до подхода к нему… мало ли сейчас разбойников рыщут по лесам и глухим тропам… не счесть. Все… все должны исчезнуть из моей жизни раз и навсегда! Никто и ничто не должно стоять на моём пути. Любой из них может случайно проговориться, скажут, что я организовал их переправу через Обь и снабдил Парфёнова документом, а Мария, приехав домой, всё расскажет Филимонову, тот сразу поймёт, что выстрел был не случайный. Они все опасны, – беспрестанно твердил Магалтадзе, вышагивая в сторону казарм ЧОН. – Опасны все!

Придя на службу, Магалтадзе заперся в своём кабинете и на все стуки в дверь отвечал лишь одно: «Я занят!»

Перебирая в голове варианты физического устранения Марии, Фёдора Ромашова и его товарищей, думал и о крестике, переданном ему Парфёновым для Ларисы взамен полученного им от неё оберега.

– Он может быть найден Ромашовым, а то, что я обронил его на месте лёжки это бесспорно. А Ромашов хитёр, он точно знает, что крестик принадлежит Парфёнову. Вместе воевали и, конечно, неоднократно видел его на груди у него. Удивится, это естественно, и будет доискиваться истины, – мысленно говорил Магалтадзе, но уже через минуту успокаивал себя. – Откуда ему может быть известно доподлинно, что тот крестик именно Парфёнова, да и как он может знать, что обронил его я. И не видел он, что мы обменялись нательными крестом и иконкой, но в следующий миг Реваз уже говорил. – А, может быть, я его всего лишь ранил, ведь не дождался же его захоронения. Тогда Парфёнов, – умный зараза, – Магалтадзе мысленно качнул головой, – доберётся до меня прежде, чем я довершу начатое. А Мария?! Да! О ней нельзя забывать! Сейчас она мой враг номер один! Если Парфёнова я всё же прикончил, то крестик-то она сразу признает, а это улика, что сидел в засаде я и я умышленно стрелял в Леонида. Наверняка, там – за рекой она спросила у него, куда делся его крестик и как на его груди оказался оберег. Вот тогда всё и выяснится. Тоже не глупая баба, сразу поймёт, что я убийца её мужа. Хотя, что это я, – Реваз хлопнул себя по лбу. – Никто даже не заикнётся о Парфёнове, их всех, если хотя бы один из них начнёт доискиваться правды, сразу к стенке, что пытались скрыть преступника – белогвардейского офицера. Мария, конечно, не пустит это дело на самотёк. Первым делом пойдёт к своему братцу, расскажет ему всё, крестик и оберег покажет, а уж он-то точно сживёт меня со света! Хитрый – собака! Я здесь чужой всем, а он барнаулец, у него весь город в знакомствах. Бежать, надо немедленно бежать! – Первое, что пришло на ум Магалтадзе. – Но куда? Везде найдут! Это не выход! Надо, как и решил, начать с Марии, устранить её до подхода к городу. На дороге, ведущей из Бийска выставить засаду из бойцов моего отряда ЧОН и всех подозрительных лиц, особенно молодых женщин арестовывать. Завтра же… нет… уже сейчас отберу самых надёжных бойцов, выдам им паёк и выставлю даже на тропинках, идущих из Бийска в Барнаул. И на переправе через Обь надо тоже поставить надёжных людей из отряда. Попадётся, голубушка, никуда не денется! – потирая руки, возликовал Магалтадзе.

Через два часа отряд из десяти бойцов ЧОН с сухим пайком на трое суток подошёл к паромной переправе через Обь. На противоположном берегу Магалтадзе разделил отряд на пять групп, поставил им задачу и возвратился в казармы, но пробыл там до полудня.

После полудня пошёл на улицу 2-я Луговая, – к дому №16-а, где по настоянию Ларисы должен был развеять тревогу о Марии Ивановне и Леониде Самойловиче, – сказать Серафиме Евгеньевне, что Ромашов преданный Леониду друг и доставит его с Марией в надёжное место без происшествий.

Знал, что Серафима Евгеньевна с болью в сердце, но всё же благословила дочь на поездку с мужем в тайное место, однако неясная тревога в душе давила своей тяжестью на всё его существо, заставляла кровь тугими пульсирующими ударами бить по вискам.

– Вдруг каким-то образом Мария после смерти мужа быстро добралась до дома, и сейчас рассказывает матери и брату о том, что произошло в пути следования. Собственно, до Барнаула не так и далеко, за часть дневного времени и ночь верхом на лошади пройти этот путь не составит труда. Хотя… нет… – слегка воспрял. – Мария на лошади, это невозможно, но… – сердце, не успокаиваясь, ещё сильнее забилось в груди. – Ромашов! – воскликнул Реваз. – Для него-то это расстояние… верхом на лошади… тфу… Старый вояка! Как быть? Как быть? Не пойти? Но что я скажу Ларисе? Ромашов?.. Ну, и что из того? Какой-то Ромашов, пустой звук! И я… командир отряда ЧОН! Пусть даже и опередил меня и сейчас разговаривает с Серафимой Евгеньевной и Петром Ивановичем. Что он может выдвинуть против меня? Ничего! У него нет никаких доказательств!.. Ему не известно, что нательный крест передан Парфёновым Ларисе через меня. Мало ли теряется крестиков. Парфёнов свой мог потерять. А найденный крест вовсе и не его. – Реваз хлопнул себя по лбу. – Мария! Я забыл о ней. Она точно знает, что произошёл обмен оберега на крест. Знает крестик мужа, как говорится «в лицо». Знает, что крест должен быть у меня, и рассказала об этом Ромашову. Вот тогда Ромашов потребует, чтобы я показал крест, а у меня его нет… и у Ларисы его нет… Что делать? Что делать? – укорачивая шаг, мысленно прокричал Магалтадзе. – Надо пойти в церковь и купить другой крест. Все они одинаковы. Хотя… зачем сейчас. Если кто и спросит, скажу что дома, принесу свой и покажу… благо в сундуке до сих пор лежит, в коробке из-под чая, а потом куплю другой, чтобы Лариса ничего не заподозрила. С этой мыслью Реваз уже уверенной походкой продолжил путь на 2-ю Луговую. Единственное, что всё же беспокоило его, – отсутствие полной уверенности в точном выстреле по Парфёнову. А вот пусть докажут, что я. Крест-то я принесу, никто, никогда не видел на мне крест. Все думают, что я безбожник. Вот так и пусть думают, мне лучше, и моё доказательство будет сильнее всех других. – Ромашов, если он у Филимоновой, тут же и замолкнет. А если его нет у Серафимы Евгеньевны, выскажу твёрдую уверенность в нём, как в надёжном товарище. Да она, верно, и сама знает о нём со слов Марии. Приду, скажу, что рядом с верным другом Ромашовым ни Марии, ни Леониду не грозит никакая опасность, ибо Фёдор Ильич не только прекрасно знает свою округу с рождения, но и водил по ним людей в свои партизанские годы. Обязательно скажу, что Лариса и я верим в Фёдора Ильича и в идущих с ним людей. Скажу, чтобы не тревожилась о Марии и Леониде. Всё будет прекрасно… скажу. А в остальном моё дело маленькое, пусть Петр Иванович выкручивается и успокаивает её. Он был с Марией во время её переправы на противоположный берег, а не я. Вот пусть и объясняется со своей матушкой. А моё дело крайнее, поговорю и уйду, – улыбнулся своим мыслям Реваз.

Войдя в дом Филимоновой, Реваз услышал слова упрёка Серафимы Евгеньевны, обращённые к сыну:

– …а ещё брат называешься! Не мог настоять на своём! Я что… уговаривала её… бесполезно! Не слухает меня, а тебя она побаивалась… помнится… в детстве…

– Так то в детстве, матушка, а ныне она сама мать и не первый год уже. Для неё сейчас авторитет муж, а если он не настоял на её возвращении домой, значит, сам того хотел.

– Здравствуйте Серафима Евгеньевна! – прервал разговор матери с сыном Реваз. – И тебе, друг, желаю здравия! – обратился с приветствием к Филимонову. – Слышу, разговор у вас серьёзный. Не помешал?

– Как раз вовремя! – радостно блеснув глазами, ответил Пётр Иванович. – Матушка вот с упрёками в мой адрес. Вдвоём отбиваться будем. Как никак и ты был свидетелем упрямства сестры, – поехать с Леонидом в неведомый нам тайный схрон. Дай, Бог, им лёгкой дороги и попутного ветра!

– Тут, Пётр, ты прав, слишком крепко Мария влипла в Леонида, словно приклеилась. Вряд оторвали бы. Любят крепко, а в чужой любви нам места нет, – ответил Реваз и, повернувшись лицом к Серафиме Евгеньевне, проговорил, – пытались мы с Петром Ивановичем уговорить Марию возвратиться домой, так сами ж знаете, Серафима Евгеньевна, какая у вас дочь. Сказала, как отрезала, обязательно настоит на своём… С Омска мне это ещё известно. Как-то однажды, помнится в году тринадцатом, зашёл в дом к Леониду по делам службы, а в это время Мария, не услышав скрип открываемой мною двери, в чём-то крепко распекала его, даже мне стало как-то неловко, как будто я был виновником того, в чём винила Мария мужа.

– Да… Это она может. Бывало и меня нет-нет и упрекнёт в чём-нибудь, – улыбнулась Серафима Евгеньевна. – Неугомонная была в детстве, а вот чтобы мужа распекала, не видела и не слышала. Любит она его сильно… что уж тут говорить… Может и верно решила, что поехала с ним. А что… Петенька уже большенький, заботы с ним никакой, – покормить, в школу отправить, да спать вовремя уложить. Послушный внучек… ничего плохого о нём не скажу.

– Вот и хорошо, маменька, что смирилась с решением Марии. Ничего с ней не случится. Обещала, как устроятся, сообщит, – облегчённо вздохнул Пётр Иванович. – Беспокоится разве что за Зоюшку, но и она, сказала, девочка послушная, не должна доставлять хлопот.

– Никого, не оставим без опеки, так решили с Ларисой. И Зоюшку и Петра определим в хорошие места по окончанию ими школы. Петю, как школу окончит, определим в Омское военное училище, пусть по стопам отца идёт, родину защищает, дело это благородное и ответственное, внук у вас, Серафима Евгеньевна, парень серьёзный, давно обратил на него внимание. Хороший будет офицер. Да и Зоя девочка обстоятельная, в школе, сама говорила, только пятёрки. На врача отправим учиться, пусть по материнским стопам идёт, – поддержал Филимонова – Реваз.

– А я вот что думаю… Помыкается, да помотается по землянкам, да к зиме и воротится, в дома-то им теперь опасно становиться на постой. Ежели б Леонид один был, то тогда конечно, бумага у него надёжная, а с Марией ему ни в одну деревню нельзя. Понимает он это… Отправит домой, иначе оба сгинут в снегах наших сибирских, – приобняв мать, проговорил Пётр Иванович.

– Возвертается… Дурья твоя голова. Кто ж её повезёт обратно? Думал об этом? – всё ещё с тревогой в голосе ответила Серафима Евгеньевна.

– А и то верно, что-то я того-этого и не скумекал… Хотя, Ромашов же у Леонида есть, давний его друг, фронтовой товарищ, разве ж он не поможет?

– Помочь-то может быть и поможет, а дорога… Бандитов на ней не приведи Господи! Из дому страшно выходить, а тут до Барнаула и зимой. Зимой-то разбойники сильно страшно лютуют. Им что, порешат людей, а там волки да метель всё и скроют. От волков, ежели их стая, и ружьём не отобьёшься. Вон в прошлом годе, слыхал небось, целую семью сгрызли, с Павловска до Барнаула ехали, вроде бы и рядом, а оно вон, как вышло… И ружьё у них было, сказывали люди, не помогло ружьё-то ихнее, – проговорила Серафима Евгеньевна, поднеся к заслезившимся глазам хвостик узелка платка, повязанного на голове.

– Ну, мама, ты прям уже и волков и разбойников напустила на Марию, а она сейчас, поди, сидит рядом с Леонидом и в ус не дует.

– Бестолковая твоя голова, Пётр. Какой ус у Марии? – улыбнулась Серафима Евгеньевна.

– Так это я так, чтобы развеселить тебя, матушка, – ответил Филимонов.

– Развеселил, дурья твоя голова… Что аж до слёз довёл.

– Не тревожьтесь, Серафима Евгеньевна, – подойдя к женщине и взяв её руку в свою, спокойно проговорил Реваз. – Буду по делам службы в тех краях, заеду к Ромашову, разузнаю, как там они. Уверен, устроятся хорошо, а там я и на Марию бумагу справлю, под одной фамилией с Леонидом. Так и останутся мужем и женой. А далее дело простое, семейное, обживутся в каком-нибудь селе. Оформятся, как приезжие по направлению с Барнаула, и всё войдёт в чёткий ритм.