Текст книги "Философия науки Гастона Башляра"

Другой ее особенностью, с нею связанной, выступает исследование преодоления враждебности мира поэтическим воображением. Одним из таких приемов, практиковавшихся Башляром, является натурализация социогенных урбанистических раздражителей. Например, шум парижской улицы под окнами его квартиры он преодолевал вживанием в него как в явление природы. Слушая гул автомобилей, можно вообразить морской прибой или шум леса в ветреную погоду. «Каждая жизнь в зачатке своем есть блаженство» и надо только суметь вернуть ее к нему.

Большинство философов философствуют с помощью обращения к истории философии. Башляр философствует иначе. В его феноменологических исследованиях встречаются только редкие и малозначительные намеки на формулы-клише творцов феноменологии и ее предшественников[103]103
  Например, в «Поэтике пространства» встречают подобные отсылки к Дильтею и Гуссерлю без указания их имен (Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. С. 111).


[Закрыть]. Башляр философствует как конкретный метафизик, вживаясь в поразивший его поэтический обряд, рассматривая его в его свежести первообраза: «Благодаря поэтической детали воображение показывает нам новизну мира. В человеческой душе нет ничего незначительного»[104]104
  Там же. С. 123.


[Закрыть]. А ведь ясное выявление значительного и есть настоящее философствование. И точно так же он философствует и в своих эпистемологических работах, погружаясь в значительность научных «деталей», оставляя в стороне историю философских наукоучений.

В чем же значение творчества Башляра для современных философских поисков? Поясним это, обратившись к модели слова, предложенной французским мыслителем. Слово он уподобляет дому со всеми его уровнями вертикальности, от подвала до чердака. «Подниматься слишком высоко, опускаться слишком низко дозволено поэту, соединяющему земное и небесное. Неужели лишь философ, – вопрошает Башляр, – будет осужден своими собратьями на вечное пребывание на первом этаже?»[105]105
  Там же. С. 133.


[Закрыть]. На первом этаже располагаются общие понятия. «Слишком ясные образы, – говорит философ, – становятся общими понятиями. Они блокируют воображение. Увидел, понял, сказал. Круг замкнулся»[106]106
  Там же. С. 113.


[Закрыть]. Цеховой философ запрещает себе быть поэтом, а это значит – быть обновителем самой философской мысли. И вот подобную ригидную философию, нацеленную на внешнее копирование норм научности, Башляр и не приемлет. Он показывает нам возможности обновления философии на путях ее сближения с поэзией. Пробуждение в философе внутреннего художника, способного к «пробегу» по всем вертикальным уровням языка и сознания как дома бытия, является условием искомого обновления современной философии.

Именно на это нам и указывает Башляр.

Поэтика мысли и стиль Башляра

На поэтику и стиль Башляра мало обращали внимание. А ведь стиль выразительнее других особенностей мысли и слова характеризует творческую личность. Его основу образуют всегда сугубо конкретные, локальные интерес и воодушевление философа. Большие, систематические формы философии его не вдохновляют. Для Башляра это – слишком легкие решения, а «в философии, – говорит он, – легкие пути дорого оплачиваются, и схематизация опыта – плохое начало философского знания»[107]107
  Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. С. 183.


[Закрыть]. Можно сказать, что в основе его стиля лежит интуиция прерывистости в качестве характеристики как мира, так и нас самих с нашим вниманием, интересом, вдохновением. Внешние обязанности и формы, как, например, лекционные курсы, учебники и т. п., континуальны. Континуально вообще все «принудительное», но «человека создает желание, а не нужда»[108]108
  Башляр Г. Психоанализ огня. С. 31. (Перевод наш. – В.В.)


[Закрыть].

У Башляра острый художнический взгляд. Он замечает что-то важное, яркое, характерное – в науке, философии, поэзии, искусстве. Ритм таких заметок и создает структуру стиля его мысли. Отсюда ее относительная фрагментарность: что-то его задевает, а что-то – нет. Вот и основа для «квантования» пространства философского дискурса. Его единство задается при этом темой и методом, которые философ заявляет обычно во введении к своей книге. Отвлеченные глобальные схемы не ведут его мысль и слово, поэтому гладкой нарративной «равнины» не возникает. Философу прерывистого мгновения континуальный дух традиционных систем философской мысли остается чуждым. Возьмем любую его книгу, посвященную поэтическому воображению. Как она устроена? Как коллажированный агломерат тематически «намагниченных» заметок на захватившие ее автора микросюжеты, которые он черпает в необъятном море литературы. Тем самым своим стилем французский философ отсылает нас к Фридриху Шлегелю, к Ницше, аллюзиями на которого, прямыми и косвенными, пестрят его тексты. Размер его заметки определяется интенсивностью его интереса, глубиной его творческого воодушевления. Правда, в отличие от Ф. Шлегеля или Ницше в Башляре сильнее чувствуется потрясающий книжник, неутомимый сборщик захватывающих цитат и ярких стихов. Однако при этом его мысль всегда оригинальна и не является прозаически сниженным пересказом понравившихся ему поэтических образов или их толкованием по заранее заданной схеме. Да, какие-то унифицирующие понятийные схемы есть и у него. Одно время, как мы уже сказали, такие схемы он находил в психоанализе Фрейда, затем Юнга. Но никакого ученического подражания, никакой несвободы в использовании таких схем не было и в этом случае. Дух доктринерства несовместим с творческой личностью французского философа. С ростом опыта, с созреванием и углублением мысли у него происходит критическое переоценивание этих интеллектуальных схем, априорно унифицирующих и тем самым континуализирующих опыт мысли.

Башляр критически настроен и по отношению к экзистенциализму. Характерно, что стиль его полемики с влиятельными течениями философской и психологической мысли носит тот же самый характер: он с ними спорит не по-профессорски глобально, а сугубо локально, точечным образом. Вот, например, он берет некоторые ставшие расхожими слова-мысли экзистенциалистских философов, прежде всего Хайдеггера, кстати, не называя имени этого философа, и показывает, что смысл здесь затемнен, спутан, что такие выражения, как «заброшенность» (в мир), как «бытие-в-мире», как «здесь-бытие» и т. п., сомнительны, двусмысленны. Выше мы уже говорили о его критике хайдеггеровской «заброшенности». Теперь рассмотрим его отношение к Dasein, ключевому термину Хайдеггера периода «Бытия и времени». «Где центр тяжести “бытия-здесь”, – вопрошает Башляр, – “бытие” или “здесь”? Нужно ли прежде всего искать мое бытие в этом “здесь”? Или же в своем бытии я обрету прежде всего уверенность, что нахожусь именно здесь? Во всяком случае, один термин всегда ослабляет другой»[109]109
  Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. С. 183.


[Закрыть]. Что неприемлемо для Башляра? Неприемлема любая «догматизация философем уже в силу требований языка»[110]110
  Там же.


[Закрыть]. Это – глубокое и верное отношение к продуктам философского творчества. Философ динамизма мысли, крайнего «мобилизма» познающего разума, он, однако, не создает системы динамической философии, ограничиваясь критикой слабых мест метафизических трактатов организованных философских дискурсов. Его атаки бьют прежде всего по застывшим языковым формулировкам. Хотя башляровская критика и носит подчеркнуто локальный характер, однако она, безусловно, подрывает поверхностное, облегченное отношение к философии, когда некритически используются в качестве «готовых» клишированные «философемы». В результате аура беспроблемности, окружающая подобные выражения, рассеивается, и мы слышим призыв снова вопрошать опыт сознания и языка его мыслящим участником, который идентифицируется Башляром в фигуре феноменолога.

Критика лингвистических агломератов, стяженных воедино слов, ставших устойчивыми комплексами-фразами, со стороны Башляра напоминает нам об аналогичной критике языка Хайдеггера Габриэлем Марселем[111]111
  См.: Визгин В. П. Хайдеггер и Марсель // Вопросы философии. 2007. № 8. С. 135–145.


[Закрыть]. «По нашему мнению, – говорит Башляр, – следует избегать словесных конгломератов. Метафизика не заинтересована в том, чтобы мысль застывала в языковых окаменелостях. Она должна сохранять чрезвычайную мобильность современных языков, сохраняя, однако, целостность родного языка, то есть придерживаясь обычая истинных поэтов»[112]112
  Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. С. 184.


[Закрыть]. Золотые слова и остро актуальные! Философия много времени провела послушным учеником в школе науки, в том числе и теологической. Сегодня ей пора подумать о новой школе – поэтической, художественной. И Башляр – один из тех свободных духом философов XX века, который прямо указывает нам на это. Этим его опыт нам и дорог сегодня.

Поэзия, говорит Башляр, – мгновенная метафизика. В одно мгновение поэтического акта разряжается такая энергия, что она своей вспышкой освещает метафизические глубины бытия. В обыденном, не-поэтическом времени, времени «прозы мира», как сказал бы Фуко, противоположности сущего сменяют друг друга, как день и ночь. Поэтический же миг переживается сразу и как день и как ночь. Противоположности в нем не разъединены.

Мысль Башляра – и эпистемологическая и поэтологическая – поэтически напряжена. Напряженность и прерывный характер мысли связаны между собой: ведь напряжение не может долго длиться, человек не способен длительное время его выдерживать. В прозе, быть может, особенно в наукообразной философской, велик соблазн расслабиться, затянув волынку повторения. Башляр же хотя и пишет философской прозой, однако такого расслабления себе не позволяет. Поэтому стиль его мышления является поэтическим, сочетающим силу, или напряженность, мысли-слова и разрывность микросюжетов анализа. Указанную особенность стиля мысли французского философа можно обозначить как экзистенциальность ее тонуса. Мысль Башляра действительно экзистенциально напряжена, и если он и полемизирует с экзистенциализмом, то спорит лишь, как мы сказали, с экзистенциалистскими доктриальными клише, а не с духом экзистенциальной мысли как таковым.

 
Сухость, ясность, нажим – начеку каждое слово.
Букву за буквой врубать на твердом и тесном камне:
Чем скупее слова, тем напряженней их сила.
 

Так Максимилиан Волошин в программном стихотворении «Доблесть поэта» (1925) определял свой эстетический идеал[113]113
  Цит по: Лавров А. А. Русские символисты. Этюды и разыскания. М., 2007. С. 278.


[Закрыть]. И у Башляра, особенно в его поздних работах, «слово-мысль-фраза» словно вырезывается гравировальной иглой по металлу. Не случайно поэтому и его обращение к творчеству Альбера Флокона, современного художника-гравера. В его творчестве он увидел образец воли к форме как воли к силе, в том числе и к силе экспрессии и созидания в целом. Мысль с ее понятием и грёза с ее образами – вот два основных вида динамизма творческого человека. Сочетаясь в созидании небывалого, они демонстрируют сюрдинамизм: «Ничто не оставлено для того, кто попеременно и мыслит и грезит…»[114]114
  Bachelard G. Le droit de rêver. P. 1970. P. 121.


[Закрыть]. Французский философ создавал ни на какие другие не похожие книги именно так. И поэтому они не могут не пробуждать творческий импульс в их читателях.

У философии то сходство с поэзией, что она способна «цеплять» читающего ее произведения человека самой личностью их автора. Наука заинтересовывает нас общими идеями, абстрактными понятиями, открываемой ими возможностью объективного познания и управления явлениями природы. Философия же способна трогать нас не только общезначимыми понятиями, но и лица «не общим выражением» самого философа, напоминая о своей, для многих неочевидной, близости к поэзии. Для верности картины следует уточнить: философия, строго говоря, занимает промежуточное место между наукой и поэзией. Правда, мы больше привыкли связывать ее образ именно с наукой, с ее мерками. Ведь для большинства людей философия ассоциируется со специфическим категориальным аппаратом, который, как нам кажется, обладает предельной всеобщностью. Пространство вообще, время вообще, причинность вообще, свобода вообще и т. д. и т. п. – вот это вроде бы и есть единственный аутентичный мир философии. Но все на самом деле далеко не так. Перечисленные категории – абстракции, причем предельно широкие. Но ведь и предельно пустые. И думать, что философия есть искусство связывания их между собой – иллюзия, хотя и очень распространенная. Башляр был одним из философов, которые опровергали такое толкование философии и подобное ее практикование. Ведь и на самом деле можно, минуя живые личностные центры, «всухую», отвлеченно связывать отвлеченности между собой. Но, как сказал один русский мыслитель, отвлеченностями люди не живут. Поэтому и настоящий философ хочет испить воды живой, а не влачиться в пустыне безликих абстракций.

Намечаемый нами образ конкретной философии[115]115
  Выражения «конкретная философия», «конкретная метафизика» употребляли также разные мыслители, принадлежащие, однако, к одной эпохе, как П. Флоренский, Г. Марсель, Г. Башляр.


[Закрыть] легче, однако, набросать в словах, чем пережить его изнутри. А ведь именно вживание, переживание, испытание, опыт как мой опыт суть начала философской мысли. Слова языка – любые – могут восприниматься как опустошенные мертвые слова. И в наше время безмерной инфляции слов эта трагическая способность становится особенно опасной. Как же помочь этой беде? Откуда можно ожидать помощи? Только от поэзии, от художественного творческого инстинкта, от воображения, этой парадоксальной способности к ирреальному, действующей ради созидания новой реальности, ради преображения наличной реальности.

Что же такое воображение? В конечном счете это – способность реальности к реально ценному ирреальному. Ведь именно ирреальное воображения ведет, стимулирует реализацию, открывающуюся волевым начинанием как действием образа и по образцу, то есть мышление, поведение, творчество. Итак, можно сказать, что воображение – это способность к ирреальному, ведущая к значимому преобразованию наличной реальности, то есть попросту способность к творчеству небывалого, как любил говорить Михаил Пришвин.

В образ, как говорят, входят, то есть он нас увлекает, его партитуру мы разыгрываем нота в ноту, совершая какие-то реальные действия. Образ – это та пустота, которая не терпит пустоты и поэтому заполняет свою ирреальность реальностью поступков, действий, творческих актов. Мечтатель-грёзовидец создает в сплошной заполненности реально наличного вакуумную полость, в которую засасывается наша активность реализации. Пустота у атомистов древности имела онтологический статус, будучи сущим не-сущим, бытийно значимым небытием. Ведь без нее миросозидание в атомистической картине мира невозможно. Итак, через ирреальное образа, грёзы, мечты происходит переоформление, пересозидание реальности. Образ – это как бы мысль и действие в анабиозе, т. е. их активные зародыши. Понятийные формы мысли развиваются из подобных предпонятийных ее начатков. Самые фундаментальные философемы носят именно такой – имажинативный – характер. Таков, например, платоновский миф о пещере. Почему нас увлекают именно образы, т. е. мысли в чувственной оболочке? Да потому, что мы сами – воплощенные существа. Абстрактные же мысли – это ректифицированные образы. Подобный химический образ соотношения образа и понятия мы встречаем как раз у Башляра. Но в эпистемологии научной, где он фигурирует, Башляром исследуется негативная функция образа в отношении науки. Теперь же, в поэтической части своего творчества, французский философ, напротив, изучает культурно и духовно позитивную функцию поэтического воображения.

Понятия – это обработанные в определенном направлении образы, приведенные в систему, упорядоченные и верифицированные. Эти свойства понятий позволяют рассчитывать траектории определенных действий. Они аккумулируют условия выявления каркаса необходимого в мире праксиса. Предложения, формулируемые на основе понятийных систем, демонстрируют нам, что некоторые базовые образы, лежащие в основании таких систем, уже обработаны и приобрели абстрактное, формализованное и даже математическое выражение. Как верно показал Башляр, мир научно-понятийного мышления – это мир конструирования «феноменотехники». Мир же образов лежит в основе всяческой реальности, а не только подобной технореальности, конструируемой человеком как «вторая природа». Поэтому онтологический статус образа, в конце концов, значительнее, выше онтологического статуса абстрактного понятия.

Одним словом, образ – это ведущий, понятие – ведомое. Но есть ли между ними посредник? Да, есть: промежуточное между образом и понятием образование мы называем «идеей». Идея как мыслеобраз имеет природу символа, а не термина, что ее отличает от абстрактного научного понятия, рассматриваемого на уровне языка. Для пояснения связи образа, идеи и понятия приведу пример из моей философской молодости. В середине 60-х годов я писал диссертацию по проблеме химической эволюции. Тогда у меня возник образ: эта эволюция подобна Изиде[116]116
  Изида (Исида) по-французски Isis. Переводчик «Пламени свечи», к сожалению, этого не знал и превратил египетскую богиню в непонятного персонажа мужского рода – в Изиса (Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. С. 247).


[Закрыть], скитающейся по всему свету в поисках останков ее растерзанного супруга, Озириса. Мировой химизм – это как бы «рассыпанный», разбросанный организм как сверхцель химической эволюции. Изида – чистый образ, мифопоэтическая структура, для нас, неегиптян, ирреальная реальность образа. Но сквозь этот образ просматривается идея химической эволюции как законосообразной самосборки органического из химического. Понятия же, оформляющие эту идею, возникают тогда, когда создаются математически корректно выстраиваемые теории химической эволюции, такие, например, как теория саморазвития открытых каталитических систем, разработанная А. П. Руденко.

«Конкретная метафизика», «абстракция», «научное понятие», «поэтический образ» и другие выражения, которые мы употребили выше, – все это значимые слова философии Башляра. Какая идея их всех соединяет? Не та ли идея жизни как динамического бытия в подробностях, о которой говорит поэт?

 
Ты спросишь, кто велит,
Чтоб губы астр и далий
Сентябрьские страдали?
Чтоб мелкий лист ракит
С седых кариатид
Слетал на сырость плит
Осенних госпиталей?
 
 
Ты спросишь, кто велит?
– Всесильный бог деталей,
Всесильный бог любви,
Ягайлов и Ядвиг.
Философия науки Гастона Башляра
 
 
Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя, – подробна[117]117
  Пастернак Б. Избранное в двух томах. Т. 1. М., 1985. С. 111.


[Закрыть].
 

Да, Башляров бог и есть «бог деталей», бог подробностей творческого внимания. Вот характерные выражения его эпистемологического словаря: «спектральный философский анализ», «диспергированная философия», «региональные онтологии», «атомистическая пыль» и т. п. Как и в его поэтологии, подобные выражения – это «мысли-образы-фразы». Те, что мы перечислили, указывают нам одновременно и на мечтателя с богатым и живым воображением, и на ученого физико-химика. Этот двойной не-философский пласт, поэтико-художественный, с одной стороны, и конкретно-научный – с другой, был перенесен в своей целостности Башляром в мир философии, и она ожила в результате таких прививок, таких смелых «кроссингов». Менталитет и язык химика вместе с ментальностью поэта при этом преображаются и придают философии своеобразный неповторимый колорит. Лабораторность философского духа, его конкретно-эмпирический поисковый характер и проявляется как служение «богу деталей». Сам Башляр говорит о своей философии как о «философии эпистемологической детали»[118]118
  Башляр Г. Новый рационализм. С. 168.


[Закрыть]. Отсюда делается понятным обилие выражений наподобие приведенных нами выше. Все они отсылают к семантике подробности, к семантике, в конце концов, квантового, дисконтинуального типа. «Все вопросы, – говорит Башляр, – умолкают в лоне широкого Weltanschauung»[119]119
  Bachelard G. La formation de l’esprit scientifique. P. 83. Weltanschauung – мировоззрение (нем.).


[Закрыть]. Пафос познавательной «дроби» – это и реакция на отделившуюся от современного научного знания философию вербальных силлогистических генерализаций, и стремление к ее творческому обновлению благодаря живому контакту как с наукой, так и с опытом поэтов и художников.

Пламенный философ

Неведомый читатель Гастона Башляра! Не ждешь ли ты от автора этого текста, чтобы он тебе кратко сказал, наконец, кто же этот необычный философский писатель, как его можно определить? Отвечу одним словом: он – поэт и больше ничего, но поэт, не писавший стихов, а может быть, точнее, писавший, но никогда их не публиковавший[120]120
  Жан Лескюр (Lescure), сам поэт и ученик Башляра, рассказывает: «Не буду клясться, что Башляр никогда не писал стихов. Несколько его уклончивых слов, его характерный жест рукой при этом – все это позволяет мне верить в обратное. Правда, однозначно ясно лишь то, что он никогда своих стихов не показывал» (Lescure J. L’introduction a2à la poétique de Gaston Bachelard // Bachelard G. L’intuition de l’instant, suivi de l’introduction a2à la poétique de Bachelard par J. Lescure. P. 1966. P. 133.


[Закрыть]. Писал же он блистательные исследования-эссе. Быть лирическим эссеистом во всем, как в своей философии науки, так и в анализе литературного и поэтического воображения, это и значит быть поэтом-философом, художественно мыслящим мыслителем.

Итак, творческое наследие Башляра можно представить себе как дом с двумя дверьми, одна из которых ведет в анфиладу его эпистемологических работ, а другая – в покои его исследований воображения. Но в какую бы из этих дверей мы ни вошли, мы обязательно найдем в этом доме фигуру Поэта. Если поэтическое слово захватывает читателя, то читатель отдается благодаря ему своей мечте и открываемому ею творческому простору собственной души. «Поль Элюар сказал, – пишет Башляр, – что поэтом является тот, кто пробуждает вдохновение»[121]121
  Bachelard G. Le droit de rêver. P. 172.


[Закрыть].

В августе 1972 г. мне случайно попала в руки книга Башляра «Право на грёзу» (Le droit de rêver. Paris, 1970). «Образ-мысль-фраза» (image-pensée-phrase) из нее – «toute gravure est une rêverie de la volonté» («всякая гравюра – это грёза воли»[122]122
  Ibid. P. 72. Тезис о мире как воле отсылает к метафизике Шопенгауэра. Как философ онтологически укорененного воображения Башляр иногда указывал на свое «соседство» с германским мыслителем: «Придерживаясь философии, принимающей воображение за основную способность, можно сказать в духе Шопенгауэра: “Мир есть мое воображение”» (Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. С. 136).


[Закрыть]) – так поразила мое воображение и захватила фантазию, что возникла такая «гравюра» в слове:

Гравюра

 
Жить не спеша, без болтовни,
Как будто ночью стали дни…
Сквозь свет серебряной луны
Деревьев профили видны.
Вот ты выходишь на крыльцо:
Прохлады легкое кольцо
Обет молчания скрепит —
Пусть тишина заговорит.
В такую ночь мне трудно спать:
Я вышел в поле, чтоб мечтать.
Пусть вольных стрел полет незрим,
Но я со всем соединим,
Что было жизнию моей
Или мечталось только ей.
И пусть приходят грёзы вслед
И все склоненье этих дней,
И растворение в туман,
Что ночью сводит нас с ума.
Пускай приходит на постой
Тоскливых дум нестройный строй
Философия науки Гастона Башляра
 
 
И мысль о смерти и тщете,
Что нет исхода суете,
Что стон веков, едва живой,
Умрет, наверное, со мной,
Что лиц сухие семена,
Их голоса, их имена
Пожрет крылатый ураган —
Наветом дальнего врага
В оазис жизни залетев, —
Сожрет и жатву и посев…
Кто сеет жизнь, меня берет,
Бросает в поле под восход,
Чтоб там, в беспамятстве глухом,
Я набросал могильный холм
Ушедшим в вечность временам?
Кто жизнь дает на время нам,
Чтоб с ней, как с куклою, играть
И поломать – и умирать?
Кто жизнь воззвал из хляби вод?
Вот тварь стенает и живет,
Ползет, летает и шипит,
На воду сонную глядит,
Глядит Офелией моей,
Чтоб безвозвратно кануть в ней.
Кто жизнь воззвал, чтоб гибнуть в ней,
Тоске доверившись своей?
Кто к слову жизнь приговорил
И человека сотворил?..
 
 
Как в меланхолии числа
Душа пустынна и чиста.
Я ухожу туда, где сон
Качает сосны в унисон,
Где этой грёзы медный круг
Гравюрой делается вдруг.
 

С тех пор Башляр, одинокий мечтатель, влюбленный в науку и в поэзию, стал моим спутником. Продумывая сейчас эту его первую «зацепившую» меня фразу-мысль-образ, я вижу в ней ее романтическое «дно». Грёза воли – грёза космическая, грёза самой природы, Поэт улавливает ее, а точнее, продолжает, резонируя с нею, – и так возникают поэтически значимые грёзы-образы-мысли-слова.

Но с природой встречается и ее грёзу продолжает не только поэт, но и ученый или, как говорит Башляр, «философ знания». В его исповедальном эссе («Пламя свечи»), есть одно место, не дающее мне покоя и, к сожалению, оставшееся непонятным в русском переводе. Чтобы понять его, надо раскрыть упомянутую в нем книгу Фарадея и найти в ней тот пассаж, на который ссылается Башляр. Вот это место из книги французского философа в моем переводе: «В своих мечтах и играх перед очагом я близко познакомился с домашним Фениксом, самым эфироносным из всех фениксов, поскольку он воскресал не из пепла, а исключительно из собственного дыма. Но когда какое-нибудь редкое явление оказывается основой для какого-то необычайного образа, наполняющего душу безмерными грёзами, то кому, чему следует приписать реальность? Физик готов на это ответить так: вот Фарадей провел эксперимент с зажиганием свечи посредством воспламенения ее собственных паров и сделал его сюжетом своей публичной лекции. Эта лекция составила часть такого курса лекций, которые он читал по вечерам, объединив их под названием „История свечи”. Чтобы данный эксперимент удался, нужно сначала задуть горящую свечу очень осторожно, тихо и затем сразу же зажечь ее пары, причем только пары, не затрагивая фитиль.

Мешая fifty-fifty знание и грёзу, я бы сказал, что для того, чтобы опыт Фарадея удался, надо действовать быстро, так как реальные вещи грезят недолго. Нельзя позволить свету заснуть. Надо поторопиться разбудить его»[123]123
  Bachelard G. La flamme d’une chandelle. P. 68–69. См.: Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. С. 252.


[Закрыть]. Бездна смыслов скрытых или полуоткрытых в этом отрывке поражает воображение и будит мысль. Поэты нередко, говорит Башляр, гораздо эффективнее пробуждают мысль, чем профессиональные философы. И в этом он сам прежде всего поэт. Но и ученый тоже: ведь недаром он вспомнил о лекциях английского физика на ту же тему (о пламени свечи). Во всем этом сюжете нас захватывает прежде всего неуловимая, ибо крайне амбивалентная по своим свойствам, грань между знанием и поэзией, понятием и образом. Истина света, говорит Башляр, раскрывается не на полном свету, а как раз на грани света и темноты: «На грани этой луч света преломляется, раскрывая свои секреты»[124]124
  Bachelard G. La formation de l’esprit scientifique. P. 241.


[Закрыть].

Обратимся теперь к тому месту, которое в лекциях английского физика имеет в виду французский мыслитель. «Если вы умело задуете свечу, – говорит Фарадей, – от нее поднимется струйка паров… Если вы ловко ее задуете, то сможете хорошо рассмотреть эти пары, в которые превращается твердое вещество свечи. Вот одну из таких свечей я погашу так, чтобы воздух вокруг нее остался спокойным: для этого мне нужно лишь некоторое время осторожно подышать на свечу. Если я затем поднесу к фитилю горящую лучинку на расстояние 2–3 дюймов, вы увидите, как по воздуху от лучинки к фитилю пронесется полоска огня (у физика – это так, а у поэта – это воскресающий Феникс. – В.В.). Все это я должен проделать быстро, чтобы горючие газы, во-первых, не успели остыть и сконденсироваться и, во-вторых, не успели рассеяться в воздухе»[125]125
  Фарадей М. История свечи. М., 1980. С. 20–21.


[Закрыть]. Недавно и осторожно задутая свеча на самом деле не окончательно загашена: ее пламя еще латентно живо, и готово снова вспыхнуть без обычной процедуры поджигания фитиля.

Итак, пламя – это Феникс, скажет поэт. А физик данное явление объяснит научно, то есть причинно. Поэзия же как живой поток образов существует в сверхпричинной реальности. И именно потому, что психоанализ предлагает причинную схему объяснения образов, Башляр отказывается от него в своей феноменологической философии поэтического воображения.

Итак, перед нами поэтическая алхимия огня, с одной стороны, и научная физико-химия горения – с другой. Эти две традиции интегрально пересекаются в истории и дифференциально – в единстве творческой личности, например в фигуре Башляра. Первая треть XIX века еще была очагом их исторического пересечения. А вот явление Фарадея в это время уже показывает нам, что романтическая натурфилософия уступает место научному постижению природы. В пространстве публичности грёза отступает – наука наступает. Но грёза никуда не исчезает – она остается в поэзии и в повседневной мечте человека как творческого существа. Творящий в любой области не может созидать, не будучи грёзовидцем. Химик Кекуле и философ Декарт видят фантастические сны, при содействии которых рождаются научное открытие бензола и программа для всей новоевропейской науки и философии. Философия знания и философия грёзы решительно расходятся, но и сходятся в своих корнях.

Бесконтактное зажигание свечи – чудодейственно, оно волнует наше воображение. Взволнованное первовоображение рождает образ Феникса, или это сам Феникс намекает нам о себе, когда мы оказываемся взволнованными получившимся опытом Фарадея? Обратим внимание на такие слова французского философа: «реальные вещи» грезят, но недолго. Допущение грёзы самих вещей и означает, что Феникс – не иллюзия нашей психики, не литературный штамп, а реальность. Реальность же и грезит и не грезит. И когда не грезит, ведет себя причинно, и мы постигаем ее научно, называя результат познания объективным знанием. Феникса в нем нет. Но причинное поведение вещей – не вся реальность, говорит нам Башляр. И еще: уделим внимание таким словам, как moitié sachant, moitié rêvant, которые мы передали как «мешая fifty-fifty знание и грёзу». Допуская грёзу в план онтологии, на уровень природы, космоса, в глубину реальности, Башляр сам «грезит наполовину» и «наполовину мыслит». Возможность для чудесного у природы есть. Как есть у нее и воля, проникающая и в нас. Пламя, как и живой организм, хранит память о своем недавнем горении и свечении. Но в плане научного объяснения чудесного нет (горячие и горючие невидимые пары легко воспламеняются: для этого есть объективные основания).

И какое же мобилизующее наш дух наставление поэта-мыслителя слышим мы в его словах «надо торопиться пробудить свет», задремавший, погруженный в грёзу![126]126
  Bachelard G. La flamme d’une chandelle. P. 69.


[Закрыть] Мы уже почувствовали себя и свечками, которые мигают, и Фарадеями, которые их научно зажигают, и поэтами, которые грезят, воодушевленные их чудесами. Эстафета света передается от поэта к поэту, от лица к лицу, будь то ученые души или души простецов, хранящих самый великий дар – дар изумления перед таинством бытия. То, что свет, научно постигаемый, работает на человека, его не унижает. Наоборот, это говорит нам лишь о безмерной щедрости света. И как же мудр этот жизнелюб кола-брюньоновского типа с парижской площади Мобер! Его мудрость – это сохраненное им детство, которое, оснастив себя эрудиций и знанием, осталось живым. Под пером Башляра оживают не только малоизвестные поэты, но и ученые, о которых мы давно забыли, как, например, Виженер, этот скорее «фантаст, чем строгий ученый». И в своей философии науки и в своей философии поэзии Башляр мыслил целостной душой, оставив нам призыв не отказываться от мудрости ни в естественной науке, ни в такой «инонауке» (Бахтин), как гуманитарное познание. Структурализм и постструктурализм выбросят «субъекта» и «душу» с «корабля современности», откажутся от феноменологии и экзистенциального философствования. А Башляр, не чуждый пафосу структуры, сохранит личностное начало человеческого творчества, которым живы и наука, и поэзия, и философия.

Можно решить загадку биполярности французского философа таким образом: и в своем эпистемологическом творчестве он выступает как тайно грезящий мыслитель. Здесь он тоже поэт, но криптопоэт, мечта которого воодушевляет его рационализм, доводит до «сюра» («сюррационализм»). О чем бы ни размышлял Башляр – о научной химии или о поэтическом образе, – он всегда мыслит и пишет взволнованно, лирически. Этот стилистический лиризм неотделим от его творческой личности, которая, конечно же, целостна, едина во всех своих проявлениях.

Башляр различал «отголоски» и «отклики»: «Отголоски рассеиваются в различных плоскостях нашей жизни в мире; отклик взывает к углублению существования нашего Я. Отголоски позволяют нам услышать, понять произведение; в отклике оно становится нашим высказыванием, нашим собственным произведением»[127]127
  Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. С. 12.


[Закрыть]. Не стоит ли за этой оппозицией известная дихотомия объяснения и понимания, продуманная еще Дильтеем? Да, именно так можно понять это различение отголоска и отклика, вводимое Башляром. И сам он не столько богат отголосками, сколько скор на пробуждение откликов в душе читателя. В отклике мы симпатически соединяемся с чужим произведением, его «чуждость» при этом исчезает и наша душа вступает с душой его автора в продуктивный союз. И Башляр не писал ничего, что не рождалось бы у него на ноте подобного резонанса с другими поэтами, учеными и, реже, философами.