Текст книги "Философия науки Гастона Башляра"

История одного научного понятия: рефлекс

Фундаментальным историко-научным исследованием Жоржа Кангилема является работа «Образование понятия рефлекса в XVII и XVIII веках» (11). Работа посвящена учителям Кангилема – Шарлю Кайзеру, физиологу, и Гастону Башляру, философу. История понятия рефлекса прослеживается начиная с античности и вплоть до середины XX века, хотя в центре исследования стоит история этого понятия от Декарта до Прохазки. В этой работе Кангилем выступает как эпистемологически мыслящий историк. Основные понятия эпистемологии, применяемые им в историческом анализе, он заимствует у Башляра. Это понятия эпистемологического разрыва и препятствия, «устаревшей» и «санкционированной» истории, представления Башляра о стадиях рационального освоения природы, и, в частности, такое важное для него различение, как оппозиция обыденного и научного познания, кроме того, Кангилем использует и работы Башляра по «материальному воображению», его анализ поэтики стихий, алхимического мышления и т. п.

Однако не следует думать, что Кангилем всюду послушно следует за Башляром. Для него значение исторической эпистемологии Башляра прежде всего в том, что в ней поставлена задача обновления историографии науки на базе современного эпистемологического мышления. Кангилем как историк-специалист проверяет эпистемологические концепции и понятия своего учителя-философа. Зачастую он отмечает, что напрашивающиеся в данном случае понятия, выдвинутые Башляром, не могут служить эффективным средством для проникновения в историю, и в таком случае он ищет у него других понятий, которые могли бы в данном случае «работать». Так, например, проанализировав историю понятия рефлекса вплоть до 1800 г. (работы Прохазки), он спрашивает: какую, собственно говоря, историю мы реконструировали – научной мысли или еще преднаучного мышления? (11, с. 159). И, если применять данную Башляром общую периодизацию развития науки – пред-научная стадия (с античности вплоть до конца XVIII века), научная (с конца XVIII века до начала XX века) и, наконец, «эра нового научного духа» (XX век), – то отличить работы, скажем, Пфлюгера от работ Прохазки уже нельзя – и те, и другие попадают в один общий период «научного состояния». Поэтому Кангилем применяет в данном случае другие эпистемологические категории, позволяющие охарактеризовать различие между работами по рефлексу конца XVIII – начала XIX века и работами середины XIX века. Такие категории он находит у того же Башляра в его оппозиции обыденного и научного познания. «В таком случае, – констатирует Кангилем, – опыты Прохазки и Уайта являются опытами обыденного познания, а опыты Пфлюгера, например, – опытами научными» (11, с, 159).

Для описания исторического сдвига в изучении физиологии рефлекторной активности от начала XIX века до его второй половины Кангилем использует и другое введенное Башляром понятие – «феноменотехника». В 1800 г. «рефлекс» выступает как вполне оформившееся в своем спекулятивно-теоретическом статусе понятие. Однако оно еще ничего не значит для научно-экспериментальной деятельности, присутствуя только в научных трактатах. Но уже в 1850 году это понятие обретает операциональный, материализованный в практике и эксперименте статус. «Рефлекс перестает быть только понятием, он становится предметом чувственного восприятия… Такое понятие функционирует теперь постольку, поскольку оно вызывает к жизни новые объекты, которые становятся благодаря ему понятными. А тем самым явление, на объяснение которого оно претендует, не является больше исключительно феноменологическим, а становится феноменотехническим» (11, с. 161). Научное понятие рефлекса, скажем мы, выступает теперь как средство конструирования новых, неизвестных ранее явлений, которые служат средствами проверки и подтверждения данного понятия. «Феноменотехнизация» понятия означает, что оно становится более научным, чем прежнее «феноменологическое». Может показаться, что новым моментом (по сравнению с Башляром) выступает у Кангилема понимание исторической относительности самой оппозиции научного и обыденного: «Опыты Легаллуа были более научными, чем опыты Уайта, но по сравнению с опытами Пфлюгера, а еще более по сравнению с опытами Шеррингтона, они выглядят как находящиеся на уровне опытов обыденного сознания» (11, с. 161). Однако такая относительность не затрагивает критерия разграничения обыденного и научного. Просто утверждается, что в истории осуществление этого критерия представляет собой процесс, разворачивающийся постепенно. Поэтому такого рода относительность, по-видимому, не выводит Кангилема за пределы эпистемологии Башляра, у которого критерии научности были фиксированы и тоже реализовывались в истории процессуально: например, в развитии термологии от Био к Ламе (9). Однако у Башляра, в отличие от Кангилема, резче звучит тема разрывного характера научного развития: Кангилем как историк старается всегда скоординировать динамику разрывов и преемственностей, в то время как у Башляра как философа наблюдается некоторый полемический «перекос» в сторону одностороннего подчеркивания дисконтинуальности, чего, однако, ему удается избежать при проведении конкретно-исторических анализов.

Основной историко-научный результат работы Кангилема можно кратко описать так: понятие рефлекса было создано не Декартом, как это считает большинство историков физиологии, а английским врачом и физиологом Томасом Уиллисом (1621–1675). Для аргументированного опровержения легенды о Декарте как создателе понятия рефлекса Кангилем привлекает, с одной стороны, тщательный исторический анализ, включая и историографию вопроса, а с другой – он опирается на разработку основных методологических и эпистемологических моментов, без выявления которых невозможно вести сам исторический анализ и делать результативные заключения. История у него действительно работает как лаборатория эпистемологии, а эпистемология – как компас для истории. И в этом взаимодействии – залог глубины, оригинальности и убедительности проделанного исследования и его результатов. В частности, Кангилем считает, что у Декарта не было понятия рефлекса уже потому, что у него отсутствует и сам термин, и, главное, развернутая дефиниция такого понятия. Легенда о Декарте как основоположнике понятия рефлекса возникла потому, что он выдвинул механистическую программу для всего естествознания, в частности, биологии и физиологии. Когда впоследствии теории рефлекса выступили проводниками механистически понимаемой научности, эта связь механицизма и понятия рефлекса была спроецирована на прошлое, в результате чего создатель механистической программы в науке Нового времени был представлен творцом понятия рефлекса, равно как и «отцом кибернетики». Но тщательный историко-эпистемологический анализ Кангилема показал, что идеологической базой данного понятия был не механицизм, а, напротив, витализм. Одним из существенных внутренних эпистемологических препятствий к созданию Декартом понятия рефлекса является то, что у него при принятии тезиса Гарвея о циркуляции крови в живом организме не было допущения о такой же циркуляции «животных духов», являвшихся главными агентами передачи нервных импульсов и тем самым проводниками мускульной подвижности: «Животные духи», по Декарту, способны двигаться только в одном направлении – от центра к периферии. Причина появления легенды о Декарте как создателе понятия рефлекса лежала как в недостаточности исторического анализа проблемы, так и в пренебрежении к его эпистемологическому обеспечению. Допущение, что механистическая биология Декарта включает понятие рефлекса, было своего рода «бессознательным рефлексом» и не подвергалось критической проверке. Эта легенда подкреплялась другой – об исключительно последовательном и бескомпромиссном характере картезианского механицизма. Но работы Геру о Декарте нанесли удар и по этой легенде, раскрыв виталистические и телеологические непоследовательности картезианской философии, что способствовало и опровержению легенды о Декарте как творце понятия рефлекса. У Декарта была теория непроизвольных движений организма и был «принят во внимание целый ряд соответствующих эмпирических наблюдений, но ни теория, ни наблюдения сами по себе еще не означают наличия понятия» (11, с. 41).

Уиллис, в отличие от Декарта, воодушевлялся не механическими, а химическими аналогиями и моделями в духе ятрохимии своего времени, в частности, Ван-Гельмонта (1577–1644), явившегося основателем пневматической химии. Уиллис был выдающимся анатомом, клиницистом, он сумел соединить передовые химические идеи своего времени с идеями Декарта. По широте своего медико-клинического опыта он значительно превосходил Декарта, занимавшегося спекулятивно-теоретическим построением физиологии и биологии. Декарт как чистый теоретик медицины шел от нормы к патологии, а Уиллис, будучи выдающимся клиницистом, напротив, отталкивался от патологии и от ее рассмотрения восходил к норме. И поэтому неудивительно, что, создавая основы физиологии, он вводит в них анализ многочисленных патологических явлений. Его анатомический словарь по разработке и богатству значений несопоставим с аналогичным словарем Декарта. Если картезианский механицизм наследует статику Архимеда и динамику Галилея (с ее теорией движения таких объектов, как, например, пушечные ядра), то динамика Уиллиса усваивает теории горения и детонации. Поэтому можно сказать, что в своей динамике Уиллис как бы предвосхищает будущий энергетизм. В отличие от Декарта, Уиллис очень последовательно следует за Гарвеем: как и для Гарвея, для него сердце – мускул и больше ничего, в чем Кангилем видит первую заслугу Уиллиса в развитии физиологии, шаг вперед по сравнению с Декартом (11, с. 61). Как известно, Декарт презирал «принципы» химиков, которые были для него не более чем «ложным воображением» (письмо к Мерсенну от 16.07.1640 г.) (20, с. 130). Уиллис же, напротив, мыслил «животные духи» не как механические частицы, а как легковоспламеняемое, взрывоопасное, упругое вещество, следуя за Бойлем, Ван-Гельмонтом и другими некартезиански мыслящими учеными. Если у Декарта «животные духи» движутся как однонаправленный материальный поток наподобие струи воды или воздуха из сердца к мускулам, то у Уиллиса они исходят из мозга и движутся скорее как тепло или свет. «Животный дух», по Уиллису, это свет, который станет огнем в результате его «детонации» в мускульной системе (11, с. 66). Образ света влечет представление об его отражении («рефлексии»), как и образы звуковых и водных волн, используемые Уиллисом для изображения природы и характера движения «животных духов». Все это и привело к тому, что в 1670 г. он сформулировал понятие рефлекса, описал сам рефлекс, ввел термин и дал дефиницию понятию. Свой труд Кангилем заканчивает публикацией и переводом основных текстов Уиллиса.

Существенным методологическим моментом его работы, обусловившим ее оригинальность и глубину, является отказ от прямолинейной «логики истории теорий» (11, с. 4). Кангилем считает, что история имеет свою логику. Основу познавательных движений в истории образуют проблемы и формируемые на их почве понятия, а не теоретические системы. И главное, что стремится показать Кангилем в этой работе: логика генезиса научного знания и логика его функционирования в связной теоретической системе – это разные логики. Иными словами, научные понятия могут зарождаться там, где их генезис вовсе не ожидается по системно-теоретической логике их позднейшего функционирования.

Кангилем и Башляр: сходство и различие

Оригинальность концепции Кангилема нелегко уловить из-за того, что она как бы спрятана в кажущихся сугубо специальными работах по истории биологии. В отличие от Башляра, он не афиширует своего философского кредо, не дает таких броских названий своим рабочим позициям, как его учитель – «рациональный материализм», «прикладной рационализм», «философия не» и т. п. Однако это не означает ни его несамостоятельности, ни отсутствия или непродуманности общего фундамента его истории и философии науки. Прежде всего обратим внимание на его принципиальное расхождение с Башляром в основаниях эпистемологии. Если у Башляра в концепции эпистемологических препятствий подчеркивается строгая имманентность препятствия познающей душе, т. е. проводится точка зрения последовательного психологизма, то у Кангилема мы находим существенно новый момент – учет при исследовании препятствий социокультурных факторов. Действительно, по Башляру, познание тормозится своего рода атавистическими образами, психическими комплексами, аффективными привычками, наивными оценками, указывающими на такие слои психического, как анимизм, антропоморфизм и т. п. В связи с этим преодоление препятствий на пути развития объективного познания требует, по Башляру, своего рода психоанализа, который значим как в самой науке, так и в ее преподавании. Кангилема же не удовлетворяет это психолого-педагогическое обоснование науки и ее развития. Анализируя различные препятствия научному развитию, он прежде всего рассматривает социокультурные контексты науки. Так, например, развитие медицины в Монпелье тормозилось социально-политическим климатом Франции первой половины XIX века с ее идеалами Просвещения, теорией общественного договора, принципом всеобщего избирательного права. Это было обусловлено тем, что сама школа Монпелье опиралась на немецкую романтическую физиологию, коррелирующую совсем с другими социо-политическими идеалами, и предлагала французской публике иные модели жизни и поведения, чем те, которые вытекали из республиканских и просвещенческих идей. Можно привести немало примеров того, как Кангилем рассматривает параллельное развитие политики, социального мышления, с одной стороны, и науки – с другой. Так, он обращает внимание, что редукционизм в биологии в начале XX века коррелирует с политическим радикализмом эпохи: «Если жизнь – не более чем материя, то берегись, душа, берегитесь, бессмертие и власть попов!» (16, с. 121). Это не просто внешняя параллель: она указывает, что социополитические позиции определяют выбор научных установок или, по крайней мере, оба вида позиций взаимодействуют друг с другом. Можно указать и на ряд других моментов, связанных с внедрением и преобразованием «внешних» социокультурных факторов во «внутреннюю» ткань научного развития. Так, Кангилем отмечает, что понятие «животной экономии» было введено по образу сформировавшегося в XVII веке понятия «политическая экономия» (16, с. 126).

На уровне эпистемологических категорий этот аспект концепции Кангилема получил свое развитие в понятии «научной идеологии», зафиксировавшем тесное переплетение социально-культурных и собственно научных моментов. Поэтому мы можем вслед эа Франсуа Дагонье сказать, что вместо психологизма Башляра Кангилем предлагает социально-аналитический подход, который учитывает «национальный империализм, господство одного класса над другим, соперничество между самыми широкими культурными течениями, – вплоть до сопротивления культурной традиции, замкнувшейся на своих ценностях» (18, с. 36).

Далее, надо учесть, что Кангилем строит свое мышление как историк науки о жизни. Проблема жизни стоит в центре его философии истории науки. Он не забывает, что история – как бы ее ни противопоставляли природе и жизни – есть жизнь человеческого вида и что основные оппозиции жизни разыгрываются и в истории, образуя ее биологический фундамент. Кангилем считает, что в центре понятия о живом лежит такая его характеристика, как возможность ошибки. Оппозиция «норма – ошибка», центральная для живого, на уровне истории воспроизводится как оппозиция «истина – заблуждение». В познании и в истории разворачивается диалектика разума и жизни, истины и заблуждения, продолжающая диалектику нормы и ошибки, лежащую в основе биологической эволюции. «Этот рационалист и историк рациональностей, – говорит о Кангилеме Фуко, – является философом ошибки, я хочу этим сказать, что, исходя из ошибки, он ставит философские вопросы, скажем более того, проблему истины и проблему жизни. И здесь мы касаемся, несомненно, одного из самых фундаментальных событий в истории современной философии» (18, с. 14). Фуко указывает на важнейший, как он считает, философский выбор: понимаем ли мы жизнь как частный случай универсальной гносеологии с ее категориями истины, субъекта, познания (линия Декарта, продолженная в экзистенциализме) или же мы, напротив, понимаем само претендующее на универсализм познание как укорененную в своих «ошибках» жизнь (линия философии жизни, продолженная в структурализме). Это соперничество познания (или понятия) и жизни составляет стержень философской позиции Кангилема, что позволяет говорить о его «рациональном витализме», или «биологистской» философии истории (18, с. 37). Подчеркнем вслед за Лекуром (33, с. 97), что такой «рациональный витализм» не является догматическим. Он носит полемический характер, так как в качестве критически мыслящего историка Кангилем оспаривает многие догмы, в частности, тезис о необыкновенной плодотворности механицизма в познании жизни, и, отдавая ему должное, критикует редукционистский проект в методологии биологии, показывая роль витализма в истории биологии. При этом он вовсе не считает, что витализм, как он существовал в истории, прав. Кангилем сам анализирует многие ложные образы и мифы, связанные с витализмом. Но в то же время он признает и то, что витализм играет в истории биологии важную роль как теоретический индикатор нерешенных проблем и критическая инстанция по отношению ко всем попыткам лишить живое его специфики. Поэтому для него витализм – это «скорее требование, чем метод, скорее мораль, чем теория» (10, с. 88).

Продолжая традицию Башляра, историческая эпистемология которого имела психолого-педагогическое обоснование, Кангилем пытается дать своей эпистемологической истории биосоциальные основы, сближаясь тем самым с позицией Фуко. Но в целом, несмотря на указанные существенные расхождения с Башляром, он во многом повторяет своего учителя. Для историко-эпистемологического осознания наук физико-химического цикла, находящихся в процессе своего радикального преобразования, Башляр сделал столько же, сколько Кангилем – для наук о жизни, претерпевавших в ХХ веке революционные преобразования.

Список литературы

1 Дарвин Ч. Происхождение видов путем естественного отбора // Дарвин Ч. Сочинения. – М.; Л., 1939. Т. 3. X. 831 с.

2 Дидро Д. Сон Даламбера (1769) // Дидро Д. Избранные философские произведения. М., 1941. С. 154–191.

3 Койре А. Очерки истории философской мысли. М., 1985. 286 с.

4 Соколова Л. Ю. О взаимосвязи эпистемологии и истории науки в концепции Ж. Кангилема // Актуальные проблемы критики современной буржуазной философии и социологии. Л., 1981. Вып. 4: Критика современных буржуазных теорий познания. С. 116–122.

5 Bachelard G. Essai sur la connaissance approchée. P., 1927. 310 p.

6 Bachelard G. Le rationalisme appliqué. P., 1949. 215 p.

7 Bachelard G. L’activité rationaliste de la physique contemporaine. P., 1951. – 223 p.

8 Bachelard G. L’actualité de 1’histoire des sciences // Bachelard G. L’engagement rationaliste. P., 1972. P. 138–152.

9 Bachelard G. Étude sur l’évolution d’un problème de physique: La propagation thérmique dans les solides. – 2-éme ed. P., 1973. V, 183 p.

10 Canguilhem G. La connaissance de la vie. P., 1952. 223 p.

11 Canguilhem G. La formation du concept de réflexe aux XVII^eet XVIII^esiècles. P., 1955. 206 p.

12 Canguilhem G. Les concepts de «lutte» pour l’existence et de «sélection naturelle» en 1858: Charles Darwin et Alfred Russel Wallace. P., 1959. 17 p.

13 Canguilhem G. L’idée de médecine expérimentale selon Claude Bernard. P., 1965. 23 p.

14 Canguilhem G. On the normal and the pathological. Dordrecht, 1978. 208 p.

15 Canguilhem G. Études d’histoire et de philosophie des sciences. P., 1968. 394 p.

16 Canguilhem G. Idéologie et rationalité dans I’histoire des sciences de la vie: Nouvelles études d’histoire et de philosophie des sciences. P., 1977. 45 p.

17 Du dévelopement à l’évolution au XIX-е siècle / Canguilhem G., Lapassade G., Piquemal J. et al P., 1985. VI, 65 p.

18 Canguilhem G. / Foucault М., Dagognet F., Salomon J.-J. et al. // Rev. de métaphysique et de morale. P., 1985. A. 90, № 1. P. 1–142.

19 Clark J. The philosophy of science and the history of science // Critical problems in the history of science. Madison, 1959. P. 103–140.

20 Descartes R. Oeuvres. P., 1899. T. 3. 6, 722 p.

21 Dijksterhuis E. J. The origins of classical mechanics // Critical problems in the history of science. Madison, 1959. P. 141–167.

22 Dufrenne M. Un livre récent sur la connaissance de la vie // Rev. de métaphysique et de morale. P., 1953. A. 58, № 2. P. 170–187.

23 Dutens L. Origines des découvertes attribuées. 3-ème éd. L., 1796. XX, 363 p.

24 Foucault M. L’archéologie du savoir. P., 1969. 275 p.

25 Foucault M. Introduction // Canguilhem G. On the normal and the pathological. Dordrecht, 1978. P. IX–XX.

26 Geymonat L. Galileo Galilei. Torino, 1957. 275 p.

27 Gueroult M. Descartes selon I’ordre des raisons. P., 1953. Vol. 2: L’âme et le corps. 336 p.

28 Introduction à l’histoire des sciences: Textes choisis par Bachelard G., Cadieux J. C., Canguilhem G. et al. P., 1970–1971. Vol. 1: Éléments et instruments. 1970. 296 p.; Vol. 2. Objets, méthode, exemples. 272 p.

29 Koyré A. From closed world to the infinite universe. N. Y., 1958. 312 p.

30 Koyré A. Études Galiléennes. P., 1939. T. 1. 73 p.; T. 2. 184 p.; T. 3. 76 p.

31 Koyré A. La révolution astronomique: Copernic, Kepler, Borelli. P., 1961. 525 p.

32 Koyré A. Études d’histoire de la pensée scientifique. P., 1966. VIII, 372 p.

33 Lecourt D. L’histoire épistémologique de Georges Canguilhem // Lecourt D. Pour une critique de l’épistémologie: Bachelard, Canguilhem, Foucault. P., 1972. P. 37–62