Текст книги "Мадонна Семи Холмов"

Больше всего Лукреция хотела мира в своей семье. И сейчас, когда они были вместе, когда Чезаре растаял от искренних слов младшего брата, она желала только одного: чтобы и Джованни присоединился к их счастью. Тогда они могли бы покончить с враждой и стать такими, какими ей хотелось видеть своих братьев: дружными.

– Я сыграю свадебную песню на лютне, – воскликнула она, – и мы представим, как будто уже гуляем на свадьбе Гоффредо!

Она хлопнула в ладоши, рабыня принесла ей лютню, Лукреция уселась на кушетку, тронула струны и запела. Золотые ее волосы рассыпались по плечам.

Гоффредо стоял, положив руки ей на плечи, и пел вместе с нею.

Старшие братья молча слушали их, и на время действительно установился мир.

В Ватикане царило очередное веселье в честь формальной помолвки Гоффредо и Санчи Арагонской – ее представлял ее дядя Федерико, принц Альтамура. Церемония, ничем не отличавшаяся от настоящего бракосочетания, проходила в апартаментах Папы.

Присутствовавшие веселились от души, поскольку зрелище действительно было забавным: маленький Гоффредо рядом со взрослым принцем, занимавшим невестино место. Однако фривольные реплики и замечания были пресечены присутствием Его Святейшества – впрочем, Александр веселился не меньше других и отпускал не менее соленые шуточки.

Более всего на свете Александр ценил хорошую шутку, а под хорошей он понимал шутку непристойную. Оказавшийся в центре веселья и будучи по натуре лицедеем, Федерико принялся ко всеобщему одобрению изображать девицу, он стрелял глазками и жеманничал. Так что то, что происходило в Ватикане, более напоминало маскарад, нежели торжественную церемонию.

Федерико продолжал вести себя по-девичьи и на обеде и, на балу, которые последовали за официальной частью. Папа не уставал наслаждаться этой шуткой и еще более развеселился, когда кто-то из свиты Федерико улучил момент и шепнул Александру, что если бы Санча находилась на своем месте, то тогда радости окружающих вообще не было бы предела.

– Как так? – переспросил Александр. – Я слыхал, что она красавица.

– Да, она красавица, Ваше Святейшество, и рядом с нею все кажутся дурнушками. Но наш принц изображает из себя стыдливую девственницу, а в мадонне Санче нет ни стыдливости… ни девственности. У нее целый табун любовников. Глаза Папы так и засверкали от радости.

– Ну, шутка Федерико удалась на славу! – воскликнул он и подозвал к себе Чезаре и Джованни. – Вы слыхали, дорогие мои сыновья? Вы слыхали, что говорят о мадонне Санче, нашей стыдливой девственнице?

Братья расхохотались от всего сердца.

– Я лишь сожалею, – сказал Джованни, – что нашему брату Гоффредо придется поехать к ней в Неаполь, а не наоборот. Лучше бы она приехала к нему в Рим.

– Ах, сын мой, вряд ли у Гоффредо останутся хоть какие-то шансы, если она увидит тебя.

– Тогда мы станем соперниками за сердце прекрасной дамы, – весело заявил Чезаре.

– Какая замечательная ситуация! – прокомментировал Папа. – Возможно, поскольку она такая обязательная дама, она станет хорошей женой для всех трех братьев!

– И для их отца! – добавил Джованни.

Это замечание невероятно позабавило Папу, и он с обожанием взглянул на Джованни.

А Чезаре решил про себя, что, если Санча действительно приедет в Рим, он станет ее любовником раньше, чем Джованни.

Но вот он прищурил глаза и резко произнес:

– Значит, наш маленький Гоффредо скоро станет мужем. Мне отказано в этом удовольствии, но все-таки странно, что Гоффредо женится раньше тебя, брат.

Глаза Джованни вспыхнули злобой, потому что он понял, что имел в виду Чезаре.

Александр вдруг загрустил и повернулся к Джованни:

– Верно, тебе придется как можно скорее вернуться в Испанию и жениться, дорогой мой сын.

– Моя свадьба подождет, – мрачно ответил Джованни.

– Ах, сынок, время не стоит на месте. Я буду очень рад, когда услышу, что твоя жена подарила тебе замечательного сынишку.

– Всему свое время, всему свое время… – только и мог сказать Джованни.

Но Чезаре улыбался про себя, потому что заметил, как у рта Александра пролегли жесткие складки. Он мог быть твердым, когда дело касалось его амбиций, и если Чезаре должен уйти в церковь, то Джованни должен отправляться к своей испанской супруге.

Шутка, которую он сыграл с братом, показалась Чезаре куда более остроумной, чем шутка Федерико, изображавшего Санчу. Когда-то он больше всего на свете жаждал оказаться на месте Джованни, уехать в Испанию и получить все причитавшиеся ему почести, однако его заставили остаться и стать священнослужителем. Теперь же Джованни жаждал остаться в Риме, однако его отсылали с такой же решимостью и твердостью, с какой отдали Чезаре церкви.

И Чезаре наслаждался мрачной физиономией брата.

Джованни кипел от злости. Жизнь в Риме более соответствовала его темпераменту, чем испанские обычаи. В Испании люди благородного звания вынуждены были придерживаться строгих рамок этикета, к тому же Джованни не испытывал никаких симпатий к мертвенно-бледной, с длинной лошадиной физиономией Марии Энрикес, которую он унаследовал в качестве невесты от своего покойного брата. Мария действительно была двоюродной сестрой короля Испании и брак с ней обеспечивал его и покровительством испанского королевского дома, и всеми вытекающими из этого благами. Но какое дело было Джованни до их благ? Он хотел остаться в Риме. Его домом был Рим.

Пусть лучше его считают сыном Папы, чем кузеном короля Испанского. Там, на чужбине, он тосковал по дому. Он представлял себе, как проедется верхом по римским улицам, и хотя во всех других отношениях он был циником, вспоминая скачки на площади Венеции в карнавальную неделю или рисуя себе собственный въезд в город через Порта-дель-Пополо, он не мог удержаться от слез. Испанцы казались такими меланхоличными, такими скучными по сравнению с веселыми итальянцами. И он с тоской вспоминал толпы, собиравшиеся на Пьяцца-дель-Пополо понаблюдать за скачками неоседланных лошадей. Как же он любил эти скачки, с какой радостью вопил, наблюдая, как вырываются из загона перепуганные животные, как еще больше пугаются и несутся во всю прыть, подстегнутые привязанными к ним бренчащими кусками металла и специальным приспособлением, которое крепилось у них на спине и не позволяло лошадям останавливаться – потому что тогда в холку им вонзались семь острых шипов. Обезумевшие от ужаса лошади неслись по Корсо, и что это было за зрелище! Как же скучал он по нему в Испании. Он тосковал по прогулкам по Виа Фунари, где жили канатные мастера, оттуда, через Виа Канестрари, где жили корзинщики, путь шел на Виа деи Серпенти; он вспоминал Капитолий, глядя на который, он думал о древних римских героях, вспоминал скалу Тарпиана, с которой когда-то сбрасывали преступников. Его веселила старая римская поговорка, гласившая, что от славы до бесчестия всего один шаг, – на нее он обычно отвечал: «Но не для Борджа, не для сына Папы Римского».

Это был Рим, Рим, которому он принадлежал душой и телом. И, о горе, его вынуждают уехать!

Он всеми силами оттягивал час разлуки, он, словно стремясь получить все удовольствия, которых будет впредь лишен, пустился в разгул. Он бродил по улицам с бандой таких же разгульных друзей, и горе было той красивой женщине – или мужчине, – на которых падал взгляд Джованни.

Он бывал у самых знаменитых куртизанок, и квартал Понте дрожал от их бесчинств. Ему нравились куртизанки: они могли сравниться с ним по опыту; любил он также и совсем молоденьких девушек, и самым излюбленным его развлечением было соблазнение невест накануне их свадьбы. Джованни знал свою слабость: из него никогда не получится по-настоящему храбрый воин, и он понимал, что Чезаре приметил в нем эту тайную трусость. Эта слабость радовала Чезаре, потому что она как бы компенсировала нанесенную ему несправедливость: ведь Джованни должен стать воином, а он, до безрассудства храбрый Чезаре, – священником.

Джованни старался скрыть свою трусость, а разве не лучшим прикрытием была намеренная жестокость по отношению к тем, кто не мог ему ответить тем же? Кто смел пожаловаться на сына Папы, если он перед самой свадьбой лишит невинности какую-нибудь девицу? Подобные приключения тешили его самолюбие – он казался себе настоящим храбрецом, и создавали ему славу настоящего жуира.

И был один человек, общество которого доставляло Джованни наибольшее удовольствие, – турецкий принц, которого Александр удерживал в Ватикане заложником. Джем был юношей ослепительной красоты, его восточные манеры и живописные наряды весьма забавляли Джованни, к тому же он был по-восточному хитер, изворотлив и – это особенно Джованни нравилось – жесток.

Их часто видели вместе. Джованни тоже наряжался по-турецки, и они с Джемом составляли живописную пару: золотоволосый Джованни великолепно смотрелся на фоне темноволосого и черноглазого Джема.

Они сопровождали Александра, когда тот со своей свитой посещал церкви, и римляне с удивлением разглядывали двух молодых людей, одетых с вызывающей восточной роскошью, в одинаковых тюрбанах.

Римлянам не нравилось, что в процессиях участвует неверный, но Джованни не желал расставаться с приятелем, а турок лишь улыбался, завидев перепуганные лица людей, и все понимали, что эта улыбка ничего не значит, что под нею скрывается страшное, варварское нутро. Л затем люди пере водили взгляды на красивого герцога Гандийского, который острым взором выхватывал в толпе хорошеньких женщин, показывал на них Джему, а тот уже планировал их ночные приключения.

В этом азиате Джованни нашел великолепного партнера по столь любимым им оргиям, полным рассчитанной жестокости и необыкновенного эротизма.

И по этой причине он также не хотел покидать Рим.

Что же до Александра, то он знал, какого мнения о Джованни публика, он понимал, что людей шокирует сын Папы, наряженный в турецкий костюм, но в ответ на жалобы лишь качал головой и улыбался:

– У него нет дурных намерений, он еще молод, а когда же дурачиться и веселиться, как не в молодости?

Так что Александр тоже не торопился отправлять своего возлюбленного Джованни в Испанию.

Лукреция сидела рядышком с Джулией, разложив перед собою вышиванье. Она получала огромное удовольствие от этой работы, ей нравилось выводить по шелку рисунки золотыми, пурпурными и голубыми нитями. Джулия с раздражением глядела на нее: Лукреция, с ее детской улыбкой, выглядела еще такой невинной и юной, а ведь она уже замужняя женщина! И хотя брак еще не осуществлен, это ничего не значит: Лукреция просто не имеет права быть столь невинной!

Как же Лукреция непохожа на всех нас, думала Джулия. И хотя ей не хватает мудрости и понимания жизни, в чем-то она напоминает отца: она точно так же отворачивается, не замечает ничего неприятного, она просто отказывается верить в его существование, и она точно так же терпима. И, что странно: Лукреция сама очень добрая, никогда не совершала ни одного жестокого поступка, однако она терпимо относится и к проявлениям жестокости, она стремится извинить жестоких людей и понимает, почему они так себя ведут.

Джулия чувствовала себя все более неловко в обществе Лукреции. Джулия терпеть не могла Джованни и Чезаре, она прекрасно знала, что братья стараются каким-то образом ей навредить. В сексуальном отношении она была вне их досягаемости: в конце концов, она любовница их отца, и связь между Джулией и Папой настолько прочна, что пара-другая кратких любовных историй, в которые Александр по-прежнему с охотой пускался, нарушить ее не могут. И хотя братья не могли не зариться на красивую молодую женщину, дотянуться до нее они тоже не могли, и оттого еще больше ее ненавидели, поскольку не привыкли не получать желаемое. Папа возвышался над ними как колосс, он был единственным источником всех благ, и хотя он казался самым терпимым из отцов и дозволял сыновьям все, что им было угодно, однако существовали некоторые границы, которые не могли переступить даже они.

Джулия своим присутствием как бы постоянно им об этом напоминала, и они ненавидели ее за это и всеми силами старались разрушить ее влияние.

Джулия знала, что они гоняются за самыми красивыми юношами в Риме, что они постоянно приводят к отцу молоденьких девушек (Папа не разделял увлечения сыновей молодыми людьми). В последнее время Папа увлекся некоей испанской монахиней, которую предоставил ему Джованни. В результате святой отец уже несколько дней пренебрегал Джулией, и она была в бешенстве. Она знала, кто во всем виноват!

Больше всего на свете она хотела бы ворваться в папские апартаменты и сказать все, что думает о Джованни, но это было бы большой глупостью. Как бы Папа ни любил свою молодую любовницу, с какой радостью бы ни выполнял просьбы других хорошеньких девушек, своего драгоценного Джованни он обожал больше, чем всех женщин вместе взятых.

И Джулия решила схитрить. Глядя на светлое юное лицо, склонившееся над вышивкой, она сказала:

– Лукреция, ты знаешь, я беспокоюсь о Джованни. Лукреция подняла на нее невинные глаза:

– Беспокоишься? Ты? А я думала, что ты его не любишь. Джулия засмеялась:

– Да, мы ссоримся… Но как ссорятся брат с сестрой. Конечно, моя любовь к нему не может сравниться с твоей, я бы никогда не могла так слепо обожать своего брата.

– Я считала, что ты очень любишь своего брата Алессандро.

Джулия кивнула – это правда. Она очень любила Алессандро, до такой степени, что решила во что бы то ни стало добиться для него кардинальской шапки. Но все равно их отношения нельзя было сравнить с той страстной привязанностью, которая существовала между братьями Борджа и их сестрой.

– Конечно, люблю, – согласилась она, – но сейчас я говорю о твоем брате Джованни. О нем ходит множество сплетен.

– Люди всегда сплетничают, им этого не запретишь, – весело ответила Лукреция, делая очередной стежок.

– Верно, но такие сплетни могут нанести сейчас Джованни большой вред.

Лукреция удивленно взглянула на подругу.

– Это касается его женитьбы, – нетерпеливо продолжала Джулия. – Мои друзья, которые недавно вернулись из Испании, сообщили, что при дворе тоже ходят разговоры по поводу необузданности Джованни, его странной дружбы с Джемом, о его безрассудствах. В придворных кругах возникло недовольство, и это может навредить Джованни.

– А отцу ты об этом говорила? Джулия улыбнулась.

– Если бы ему об этом рассказала я, он бы просто ответил, что я ревную к Джованни. Он же понимает, что я знаю, как он к нему относится.

– Однако ему следует знать, – возразила Лукреция.

– Несомненно, – Джулия взглянула в окно, чтобы скрыть усмешку. – Вот если ему расскажешь ты, он отнесется к делу гораздо серьезнее.

Лукреция встала.

– Тогда я ему и расскажу. Прямо сейчас. Он очень расстроится, если что-то помешает Джованни жениться.

– Умница! Из вполне надежного источника я узнала, что отец невесты подумывает об отмене помолвки, и что, если в последующие несколько месяцев Джованни не женится на его дочери, он подыщет ей другого жениха.

– Я бегу к отцу! – воскликнула Лукреция. – Он должен об этом узнать!

Джулия тоже поднялась.

– Я пойду с тобой, – сказала она, – чтобы Его Святейшеству, если он пожелает меня увидеть, не пришлось за мной посылать.

Александр рыдал, обнимая своего возлюбленного сына.

– Отец, – молил его Джованни, – если вы меня так любите, зачем же вы отсылаете меня от себя?

– Я люблю тебя так сильно, сын мой, что именно поэтому и отсылаю.

– Но разве в Риме нельзя подыскать для меня более подходящую невесту?

– Нет, сын. Мы должны думать о будущем. Ты забыл о том, что ты герцог Гандиа и что, когда ты женишься на Марии, за твоей спиной будет стоять вся мощь Испании. Мы не имеем права недооценивать важность связи с испанским королевским домом.

Джованни тяжело вздохнул, а Папа взял его руки в свои.

– Пойдем, я покажу тебе свадебные подарки, которые я подготовил для тебя и твоей невесты.

Джованни мрачно разглядывал меха и ювелирные украшения, сундуки, расписанные прекрасными живописцами. В последние несколько недель все лучшие римские ювелиры были наняты только тем, что подыскивали самые красивые камни и вставляли их в самые изысканные оправы. Александр открывал сундук за сундуком, доставал оттуда соболей и горностаев, раскидывал на мехах ожерелья из жемчуга и рубинов, и в конце концов взгляд молодого человека ожил: ему захотелось как можно скорее все это на себя надеть.

– Вот видишь, сынок, ты явишься в Испанию совсем как сказочный принц. Неужели такое будущее тебя не прельщает?

Джованни нехотя согласился, однако добавил:

– И все же больше всего мне хотелось бы остаться здесь. Папа снова обнял его:

– Будь уверен, дорогой, что мне так же не хочется тебя отсыпать, как тебе не хочется уезжать отсюда, – он приблизил свое лицо к лицу сына. – Женись на Марии, сделай ей ребенка, получи наследника, а потом… Почему бы тебе и не вернуться в Рим? Но тогда никто не станет бранить тебя, поскольку ты исполнишь свой долг.

Джованни улыбнулся:

– Я так и сделаю, отец.

– И помни: в Испании тебе придется вести себя как настоящий испанец.

– Ох, они такие скучные!

– Только во время официальных церемоний. Я ни о чем больше тебя не прошу: женись, роди наследника и постарайся вести себя так, чтобы не оскорблять испанский двор. А во всем остальном… Поступай как хочешь. Наслаждайся жизнью, ибо твой отец хотел бы видеть тебя счастливым.

Джованни поцеловал ему руку и умчался: его уже ждал Джем.

Они направились в город искать приключений: Джованни считал, что оставшиеся дни ему следует провести с максимальной пользой.

Когда сын ушел, Папа послал за двумя особыми личностями – Жинесом Фира и Моссеном Хаиме Пертуза.

– Как идут ваши приготовления? – спросил у них Папа.

– Мы готовы в любой момент отправиться в Испанию, Ваше Святейшество, – ответил Жинес.

– Отлично. Держитесь поближе к моему сыну и сообщайте обо всем: для меня нет незначительной информации.

– Всегда рады вам служить, Ваше Святейшество.

– Если я обнаружу, что вы утаили от меня хоть что-то, даже самое малое, я вас отзову, и вас ждет вечное проклятие.

Фира и Пертуза побледнели от ужаса. Они рухнули на колени и поклялись, что сделают все, что в их силах, и будут сообщать о каждом движении герцога Гандиа: нет у них на Земле иной цели, как служить Его Святейшеству.

Лукреция возвращалась с верховой прогулки на холме Марио, где она смотрела за соколиной охотой. На ступеньках дворца ее ждала рабыня: мадонна Адриана просила передать, чтобы Лукреция сразу же шла к ней.

Войдя в апартаменты Адрианы, Лукреция заметила, что та пребывает в необычном волнении.

– Святой отец просил тебя прийти к нему, – сообщила ей Адриана. – У него есть новости.

Глаза Лукреции широко распахнулись, ротик приоткрылся от удивления – теперь она была похожа скорее на десятилетнюю девочку, чем на четырнадцатилетнюю девушку.

– Плохие новости? – В глазах ее появился страх.

– Новости из Испании. Больше мне ничего не известно, – отрезала Адриана.

Раз новости из Испании, значит, речь идет о Джованни. Вот уже несколько месяцев, как он уехал, однако он не давал о себе забыть. А Александр – тот постоянно был занят мыслями о самом любимом из сыновей.

Когда из Испании приходили плохие вести, он запирался у себя в апартаментах и плакал, а потом несколько дней, ходил в дурном настроении – для него было странно печалиться по нескольку дней, и потому через какое-то время он облегченно вздыхал и восклицал: «Разве можно верить всему, что говорят? Да у такого великолепного молодого человека непременно должны быть враги!»

Однако новости всегда были дурными, и Лукреция испугалась, что на этот раз случилось что-то поистине ужасное.

– Я только переоденусь! – воскликнула она.

– Поспеши, – сказала Адриана. – Он уже заждался.

Лукреция помчалась в свои апартаменты, Джулия последовала за ней. Джулия пребывала в прекрасном настроении, поскольку ей удалось вернуть свою власть над Папой. Она научилась не обращать внимания на его временные увлечения – будь то испанские монахини или рабыни-мавританки. Лукреция рассказывала ей, как относилась к увлечениям отца ее мать, Ваноцца, – та лишь улыбалась, прослышав об очередном, и потому отец никогда на нее не сердился и не оставлял ее своими заботами. Он дал ей двух мужей, последний, Канале, прочно пошел в семью, и даже Чезаре оказывал ему знаки уважения – из уважения к матери. А как Папа любит детей Ваноццы! Да даже если бы он имел возможность сочетаться с Ваноццой законным браком, и то он вряд ли мог быть по отношению к ним щедрее и добрее.

Лукреция была права, и Джулия твердо верила, что к ее маленькой Лауре Папа станет относиться с такой же заботливостью. Александр определенно обожал малышку, и признаком его любви к ее матери было то, что он все-таки пообещал наградить Алессандро Фарнезе кардинальской шапкой. И семья Джулии не могла на нее нахвалиться.

Джулии не терпелось узнать, что такое важное Александр должен сообщить Лукреции. В прежние времена она бы расстроилась, что не ее первую он вызывает к себе, но теперь она уже приспособилась к обстоятельствам и научилась скрывать свое разочарование.

– Отец ждет меня, – сообщила Лукреция, которой рабыня помогала снять наряд для верховой езды.

– Какие еще неприятности нас ожидают? – поинтересовалась Джулия.

– А может, вовсе не неприятности, а хорошие вести? Джулия рассмеялась.

– Ты не меняешься, – сказала Джулия. – Уже год, как ты замужняя дама, а ведешь себя так, будто тебе все еще десять лет.

Лукреция не слушала – она припоминала все, что предшествовало отъезду Джованни. Она знала, какую важную миссию возложил на Джованни Александр, она понимала, как много пришлось Папе проделать, чтобы его сын заслужил при испанском дворе уважение, она слыхала о епископе Ористанском, заботам которого отец поручил Джованни, ей были известны и приказы, отданные отцом Жинесу Фира и Пертузе. Бедолаги, разве они могли помешать Джованни вытворять все, что он вытворял!

И бедный Джованни! По вечерам никуда не ходить. В кости не играть. Каждую ночь спать со своей уродкой-женой, пока, наконец, она не забеременеет. А, выходя в море, непременно надевать перчатки, поскольку соленые брызги и ветер могут испортить руки, а испанскому дворянину прежде всего надо иметь руки белые и мягкие.

Безусловно, Джованни нарушал установленные отцом правила: письма от Фиры и Пертузы явно об этом говорили. Эти письма нагоняли на Папу тоску – правда, тоску недолгую, поскольку он ухитрялся взбадривать себя заявлениями о том, что дражайший его сын, несомненно, совершит все, что ему предназначено.

От Джованни также приходили письма, полные тоски. Его бракосочетание состоялось в Барселоне, на нем присутствовали король и королева Испании, что говорило об их большом уважении к Марии. Но сама Мария… Как писал Джованни, она была ужасно нудной, а физиономия у нее просто лошадиная – короче, ничего, кроме отвращения, он к своей супруге не испытывал.

Лукреция старалась не думать о письме от Фиры и Пертузы, в котором говорилось, что Джованни отказался осуществлять свои супружеские обязанности, и вместо того, чтобы спать с женой, по ночам в сопровождении нескольких приятелей шатается по городу, соблазняя, а то и просто насилуя юных дев.

Это ужасно, поскольку, если Папа и простит сыночка, то вряд ли стоит ждать подобного же всепрощения от короля Испании, ибо жена Джованни была из королевского дома, и пренебрежение ею означало пренебрежение всей испанской королевской семьей.

В тот раз Александр впервые написал Джованни гневное письмо и попросил и Чезаре приписать несколько строк, что тот сделал с превеликим удовольствием.

Лукрецию очень печалило подобное положение вещей, она знала, что и отец им обеспокоен. И хотя другие родители волновались бы куда сильнее, чем он, Лукреция слишком сильно его любила, чтобы позволять ему беспокоиться хотя бы в малой степени.

Она даже два раза всплакнула, и отец нежно обнял ее, поцеловал и воскликнул:

– Солнышко мое! Ты ведь никогда не станешь огорчать отца, правда?

– Никогда, – пообещала она. – Лучше я умру!

Он растроганно прижал ее к груди, назвал «любимой доченькой» и заявил, что и дня без нее прожить не в силах.

Но потом, как всегда, он забывал о том, что приводило его в такое волнение, и возвращался к привычной жизни. А вскоре пришло письмо от Джованни, в котором он винил отца в том, что тот вверг его в горе и несчастия.

Александр разрыдался и принялся клясть себя.

Он вызвал Лукрецию и зачитал ей некоторые фразы:

«Я не понимаю, как мог ты поверить в столь злобные наветы, придуманные людьми гадкими, завистливыми и отнюдь не придерживающимися правды…»

– Вот видишь! – торжествующе вскричал Александр. – Мы в нем ошибались!

– Но тогда, – возразила ему Лукреция, – Фира и Пертуза – обыкновенные лжецы?

Ее сине-серые глаза потемнели – она вдруг испугалась за судьбу этих двоих: она понимала, кого накажут, чтобы доказать правоту Джованни.

Александр же лишь взмахнул рукой:

– Не важно, не важно, – он не хотел обсуждать судьбу этих двоих, которым строго-настрого приказал сообщать правду и только правду, и он не хотел признавать, что Джованни, скорее всего, лжет. Гораздо приятнее было верить в слова сына!

– Его брак более чем подтвержден! – воскликнул Папа, продолжая читать письмо. И расхохотался: – Еще бы! А то я не знаю своего сына?!

«А если я иногда и гуляю по ночам, дорогой мой отец, то лишь в компании моего тестя Энрике Энрикеса и других приближенных Его католического величества, поскольку в Барселоне принято совершать ночные прогулки», – на этой фразе Александр вновь прервался и принялся расхаживать по апартаментам, снова и снова восхваляя Джованни и убеждая скорее себя, чем Лукрецию, в том, что дети никогда его не подведут. Но Лукреция видела, что от этих уговоров ему намного легче не становится.

Вот почему, когда отец так срочно потребовал ее к себе, она испугалась. Войдя в апартаменты Папы, она бросилась к нему и горячо его поцеловала.

– Доченька! – вскричал Папа. – Мы получили самое замечательное на свете известие! Сегодня вечером мы должны устроить по этому поводу банкет. Ты только послушай: твой брат вскорости станет отцом! Что ты на это скажешь, Лукреция? Что скажешь?

Она захлопала в ладоши:

– О, отец, я так счастлива! Мне даже не хватает слов, чтобы выразить мою радость!

– Так и должно быть! Дай-ка я на тебя погляжу… О, глазенки так и сияют! Какая ты красавица, доченька! Я знал, что ты обрадуешься, вот почему и хотел сообщить тебе эту весть сам. Ты узнала ее первой!

– Я так рада за Джованни! Он будет так счастлив, но еще больше я радуюсь за Ваше Святейшество, поскольку эта весть доставляет вам даже большую радость, чем Джованни.

– Значит, моя доченька так нежно любит отца?

– А разве может быть иначе? – Лукреция была поражена тем, что у него мог возникнуть такой вопрос.

– Я полюбил тебя с того самого момента, как впервые взял на руки, – у тебя была тогда красная сморщенная мордочка, ты кричала, но волосики уже тогда были как золото. Моя Лукреция, любимая моя Лукреция! Вот уж ты никогда не доставишь мне никаких хлопот.

Она преклонила колена и поцеловала ему руку:

– Так и есть, отец, вы хорошо меня знаете.

– А теперь, – сообщил он, обнимая Лукрецию, – надо сделать так, чтобы об этом узнал весь Рим. Вы уж с Джулией поломайте свои хорошенькие головки и закатите банкет – всем банкетам банкет!

Лукреция летела к себе как на крыльях и была немало удивлена, увидев, что в апартаментах ее поджидает муж.

– Мой господин? – только и смогла она выговорить. Он язвительно рассмеялся:

– Вы не ожидали застать меня здесь? Хотя следовало бы. Вы ведь моя жена.

Она вдруг похолодела от страха: прежде Сфорца никогда сюда не приходил, к тому же у него было странное выражение лица, смысл которого ей был непонятен.

Она молча ждала продолжения.

– Вы были у Его Святейшества? – осведомился он.

– Да.

– Мне следовало бы и самому догадаться: ваша радостная улыбка ясно сказала о том, какие между вами отношения.

– Между отцом и мной?

– Всему Риму известно, что он вас обожает.

– Всему Риму также известно, что он – мой отец. Сфорца вновь засмеялся, это был смех неприятный, но журчащий – в Сфорце все было какое-то мягкое, текучее.

– Именно потому, что весь Рим знает, что он ваш отец, его привязанность к вам, его столь чрезмерное обожание… кажутся странными.

Она удивленно воззрилась на него, а он, больше не сказав ни слова, повернулся и решительными шагами покинул ее комнаты.

Чезаре заявился во дворец Санта Мария дель Портико мрачнее тучи, и Лукреция решила, что виною всему – сообщение о том, что Джованни скоро станет отцом. Законным отцом – что для Чезаре недостижимая мечта. Как жаль, подумала Лукреция, что радость, испытываемая их отцом по поводу скорого отцовства Джованни, стала еще одним горем для Чезаре.

Она знала, что он никогда не забудет данную им перед образом Мадонны клятву уйти из церкви, и она также знала, что никогда еще в своем решении он не был так тверд, как сейчас.

И все же она не могла разгадать, почему так грозно сверкают его глаза, почему так сильно сжаты губы.

Она слишком хорошо знала, какой образ жизни он вел в университете. Не было греха, который он не испробовал, и о его бурных похождениях ходили чудовищные слухи. Деньги и влияние отца позволили ему завести что-то вроде своего собственного двора, которым он правил как настоящий деспот – горе было тому, кто пытался его ослушаться, с провинившимся происходили различные «несчастные случаи».

– Чезаре, – воскликнула Лукреция, – ты чем-то расстроен?!

Он по обычаю взял ее за шею, притянул к себе и поцеловал в губы.

– Эти прекрасные глазки, – пробормотал он, – слишком многое подмечают. Давай-ка отправимся на конную прогулку.

– Хорошо, Чезаре, с огромным удовольствием. А куда?

– Может, вдоль реки? Или по городу. Пусть люди на нас поглазеют, им это понравится. И почему бы нет? На тебя приятно посмотреть, сестричка.

– А ты – самый красивый мужчина в Италии. Он засмеялся.

– Даже в этой рясе?

– Ты ее украшаешь. Никто из священников и сравниться с тобою не может.

– Факт, который, несомненно, заставляет всех епископов и кардиналов прыгать от радости.

Он в хорошем настроении, подумала Лукреция, я ошиблась…

К ним присоединился еще один всадник – красивая рыжеволосая девушка, несколько богато одетая, вся усыпанная драгоценностями. Ее длинные рыжие волосы развевались на ветру.

– Фьяметта тебя прекрасно знает, сестра, – заявил Чезаре, переводя взгляд с рыжеволосой красавицы на такую милую и невинную Лукрецию. – Она утверждает, что я слишком часто произношу твое имя.

– Мы очень дружная семья, – пояснила Лукреция девушке.

– Так оно и есть, – ответила Фьяметта. – Весь Рим говорит о вашей привязанности друг к другу, и неизвестно, кто любит мадонну Лукрецию больше – ее братья или ее отец.